эпос и эпическое восприятие красоты. Добавляя постепенно элементы внутренней переработки и «дионисийского» волнения, мы получаем все остальные роды эстетического восприятия. Если, значит, есть Аполлон, т. е. «аполлинийское» созерцание, то, конечно, в таком произведении будет больше всего образов (не потому, что без образов не может быть эстетического восприятия, а потому, что образ по самой своей психологической сути наиболее соответствует созерцательной направленности сознания в эпосе). И на основе этой образности мы и должны учитывать побочные (по отношению к ней) элементы. Что же теперь представляют собою в «Евменидах» эсхиловские приемы изображения страха, раз мы сказали, что в этом страхе Эсхил пользуется «апол–линийским» созерцанием в качестве как бы некоей самозащиты? — Конечно, должно быть много ярких образов, и раз ужас дан в образе Эринний, то эти Эриннии должны быть очень красочны и живописны. Ведь созерцанием этой живописности Эсхил и «защищается» от ужаса, который дан за ней. Конечно, этим уменьшится драматизм композиции, но уж таков Эсхил.

И действительно, Эриннии у Эсхила — верх живописания. Нет ничего во всех трагедиях Эсхила более яркого и выразительного.

Как и по Гесиоду (Theog. 217–222 Flach и прим. к этим стихам у Флаха), у Эсхила Эриннии — порождение Ночи. У Эсхила это обстоятельство в особенности подчеркнуто. «Отвратительные девы… — говорит Аполлон, — спят, эти старые дети Ночи, с которыми не имеет сношения ни бог, ни человек, ни зверь» (69–70)[220 — В переводе Котелова не удержано выражение «дети Ночи».]

71–73:

Жилища их во мраке ада,

В подземном Тартаре, и людям, и богам

Жилище ненавистном.

В другом месте они молятся

321–323:

О ты, матерь моя, что меня родила,

И живущим и мертвым на казнь!

О Ночь, матерь моя!

О, услышь же меня!

Афине Эриннии так рекомендуют себя

415–417:

Зевеса дочь! О всем узнаешь кратко.

Мы — Ночи дочери, в жилищах наших

Проклятыми зовут нас под землею.

Когда происходит подсчет голосов перед оправданием Ореста, они стонут,

745:

О мрачная Ночь матерь!

Зришь ли это?

Не забывают Эриннии о своей страшной матери и после

оправдания Ореста,

791–793/821–823:

Дочь матери Ночи! Теперь уваженья,

Почета лишилася я, —

восклицают они дважды. И дважды же опять обращаются к ней,

844–845/876–877:

О, услышь же мой гнев.

Моя матерь, о мрачная Ночь!

«Мы, — говорят они, —

345–346:

подземного мрачною бездной владеем,

И не светит луч солнечный там».

Страшными порождениями тьмы эти богини были и у Гомера.

Оправдываясь относительно «ссоры с Пелидом», Агамемнон говорит в «Илиаде»,

XIX 86–88:

А я не виновен нисколько.

Зевс и Судьба да Эринния, вечно бродящая в мраке,

Это они мой рассудок тогда ослепили в собранье.

Пер. Минского.

Или еще в той же «Илиаде» рассказывается, как на молитвы Алфеи,

IX 571–572:

Эринния, Ночи жилица,

Неумолимое сердце, вняла ей из мрака Эреба.

Но Гомер умел созерцать этих Эринний в отдалении, что не всегда доступно было Эсхилу.

Порождения Ночи, они и сами имеют мрачный и страшный вид. Они в темных платьях,

1048–1049:

Вот, вот они.

Будто Горгоны, в темных одеяньях…

…Черны, ужасны видом.

Вспомним также и из «Семи против Фив» 975–977 (986–988), и в особенности 977 (988) — черная Эринния. Эсхил их представляет очень старыми божествами.

150:

Богинь–старух ты, юный, попираешь.

731:

Попрал меня совсем ты, юный из богов, —

говорят они Аполлону. Аполлона они причисляют к «младшим» богам,

62.

И вот дела такие совершают

Младые боги.

То же и в

778–779 (и 808–809):

Вы, боги младые, законы древнейшие

Попрали, из рук моих вырвали их.

А также в

393–394:

Мы издревле почетную должность имеем.

Младшей по отношению к ним считается и Афина.

848:

Тебе я гнев прощу, —

говорит Эринниям Афина и объясняет это так,

848:

Меня ты старше.

Порождение Ночи, «старуха» — Эринния, она, по Эсхилу,

по–видимому, не имеет крыльев.

51:

Но эти, мне казалося, без крыльев, —

говорит Пифия, увидевшая их.

250–251:

И по земле гнались

За ним, и по морю без крыльев мы неслись, —

говорят они сами.

Позволительно усомниться, что Эсхил и в самом деле представлял их без крыльев. Дело в том, что образ Эриннии, вероятно, есть дифференцированное и осмысленное представление темных облаков[221 — <…><В рукописи для примечания оставлено место. Возможно, имеется в виду изд.. Roscher W. ?. Ausfuhrliches Lexicon der Griechischen und Romischen Myt–hologie.>] Этим объясняются их атрибуты и свойства: огонь, т. е. молния, быстрота их движения, переменчивость вида. Кроме того, у Эсхила они сравнены с Горгонами, которые, по Рошеру, суть божества грозы.

1048:

Вот, вот они, Будто Горгоны, —

говорит сам Орест.

48–49:

Горгонами я назвала бы их…

Но на Горгон нимало не походят.

Для нас важен уже самый факт сравнения образа Эринний с Горгонами. И по всей вероятности, Эсхилу представляются они как какие–то тучи, черные, неуклюжие, где можно было бы вообразить какую угодно фигуру (у Эсхила они сравниваются с собаками: ?????, Choe. 1054, ????, Eum. 246), между прочим, и фигуру с крыльями. С крыльями их представляют себе, например, Эврипид и Вергилий. Кроме того, по Овидию, у Эринний змеи и в теле и в руках, а это — благодаря общей расплывчатости образа могло способствовать и представлению их с крыльями или с частями их. Впрочем, у Эсхила говорится только о змеях в волосах Эринний.

1049–1050:

В темных одеяньях,

С змеями в волосах, —

как и у Горация в его общеизвестной оде 11, 13.[222 — …et intorti capillis Eumenidum recreantur angues?] Как бы там ни было, но змеи у Эриннии, хоть и только в голове, — это образ ужасный. (Gorgoneis infecta venenis (Aen. VII 341)) —так называет ее Вергилий.

Представляя их чем–то вроде грозовых туч, Эсхил наделяет их губительным огнем и вообще подчеркивает их вредоносное действие.

137–139:

Кровавым на него дыши дыханьем, —

говорит Тень Клитемнестры спящим Эринниям, —

И внутренним огнем ты иссуши его,

Преследуй, изнутри преследуя его.

Они никак иначе не могут мстить, как проливая яд на землю и губя невиновных людей. У этих страшилищ капает кровь из глаз,

1058:

Из глаз у них кровавые потоки.

Они пьют человеческую кровь,

265–266:

И буду я глотать по капле из тебя, Еще живого, кровь…

254:

А запах крови Людской приятен мне.

Их в гневе прогоняет Аполлон из своего храма со словами,

179–184:

Идите вон. Приказываю вам,

Оставьте же пророческий вы храм.

Не то крылатую змею–стрелу

В тебя спущу с тетивы золотой;

Кровь черная из ран твоих польется,

Что выпила сама ты из людей.

И будешь изрыгать печенки крови,

Той крови, что слизала ты не раз

На месте преступленья.

Благородный Аполлон долго возмущается этими исчадиями ада,

185–197:

Вам не должно,

Не должно даже вам и подходить

Ко храму. Нет, не здесь должны вы быть,

Вам место там, где режут, убивают;

Вам место там, глаза где вырывают;

Вам место там, где казни и суды;

Там, где увечья, где камнями побивают,

С израненной спиной, пронзенной стонут. — Не слышите, какую прелесть вы

Имеете, противные богини.

И вид противен ваш. Таким бы жить

У кровопийцы льва и не вносить

В святилище с собою оскверненья:

Без пастуха должны вы поспешить

В луга, а из богов никто благоволеньем

Такого стада и не думает почтить.

Послушайте далее, какие они поют песни, и сравните их с чарами лиры Аполлона. Они сами говорят про свои песни,

329–333 (те же и в 341–345):

Обреченному на жертву —

Эта песнь души моей,

Гимн безумия, рассудок

Совращающий с путей,

Гимн Эринний, чуждый лире;

Для сердец — оковы он;

Он на пагубу для смертных:

Иссушает смертных он.

И сравните с этим хотя бы лучезарный гимн к Аполлону у Алкея

1 2,[223 — <…> <В рукописи для примечания оставлено место. Возможно, имеется в виду изд.: Алкей и Сафо. Собрание песен и лирических отрывков/Пер. В. И. Иванова. М.. 1914.>]

Сын отчий в небе, царь Аполлон, гряди.

Бежит по лирам трепет. И сладостней

Зарю встречает щекот славий.

Ласточки щебет звончей. Цикада

Хмельней стрекочет, не о своей моля

Блаженной доле, но вдохновенная

От бога песен. Касталийский

Плещет родник серебром гремучим.

Пер. В. Иванова.

Вот каковы Эриннии у Эсхила. О них вполне можно сказать то, что автор гипотезиса к «Агамемнону» сказал о сцене с Кассандрой: «Эта часть драмы удивительна как по своему ужасу, так и по яркому выявлению жалости»[224 — ????? ?? ?? ????? ??? ???????? ?????????? ?? ??? ???????? ???? ??? ?????? ??????.]. Мы отчасти можем представить себе, какое впечатление произвели бы эти Эриннии со сцены, но, как показал Жирар, у Эсхила мы, безусловно, находим превосходство литературы над сценическими изображениями героев[225 — (Girard Jules. Etudes sur la poйsie grecque. Paris, 1884.)]. Читая уже один текст, мы и без театра волнуемся всеми эстетическими фибрами нашей души.

Проявивши себя здесь мастером живописания, Эсхил тем самым нарушил собственно драматическую сторону своих созданий, так как созерцание таких живописных образов отвлекает от восприятия действия. Но Эсхил достиг тем самым и великих прозрений, равно как и защиты от ужасов этих последних. Недаром же Софокл, явившись в подземный мир, по изображению в «Лягушках» Аристофана, почтительно целуется с Эсхилом и уступает ему первое место. Если в чем отдавать предпочтение у Эсхила, то именно в этих прозрениях и в том, как он естественнымпутем «защищается» от их ужаса. Изображениям же человека, пожалуй, наоборот, Софокл бы поучил Эсхила. Одна беда: Эсхил и не собирался изображать исключительно человека.

12. ОБЩИЕ ИТОГИ ЭСХИЛОВОЯ ПСИХОЛОГИИСТРАХА И УЖАСА

Главная особенность нашего изложения, вероятно, уже замечена внимательным читателем. Мы задались целью изучить изображение человеческой психологии у Эсхила, выяснить то, как успешно поэт анализирует «реальную» психическую жизнь, а в результате говорим все время о каких–то прозрениях и мистических ужасах. Не отступаем ли мы здесь от своей темы?

Нимало. И в этом суть эсхиловской психологии. Изучая какое–нибудь душевное переживание, мы находим у Эсхила анализ не этого самого переживания, а того, по отношению к чему оно существует.

Человек испытывает ужас. Художника это явление может интересовать с двух сторон. Во–первых, он может совершенно не интересоваться объектом этого ужаса, т. е. объективной его причиной, а перенести свое художническое внимание исключительно на субъект его, изображая объект только как повод. Во–вторых, он может поставить ударение на объект, и тогда психология будет схематична и относительно проста; поэт в данном случае интересуется переживаниями только как указующими жестами на нечто уже не–психологическое. Последнее мы и имеем у Эсхила. Изучали психологию чувства страха, а выходит, что изучили какие–то нездешние его[226 — В рукописи: их.] истоки, ничего общего с психологией как таковой не имеющие. Имея это в виду, резюмируем все, что удалось нам узнать до сих пор об Эсхиле.

1) Чувство страха Эсхил изображает главным образом лирически и эпически. Оба этих приема объединяются в том, что в них нет (или очень мало) переживаний реальной, пространственно–временной действенности души, дееспособности.[227 — Любопытен тот факт, что греческая трагедия удивительно последовательно избегает убийства на открытой сцене. Всегда убийства совершаются за сценой. Так погибают у Эсхила Агамемнон, Клитемнестра, Орест. Наряду с объяснением этого у Гензе (что чувствам умирающего человека не соответствовала бы неподвижная древнегреческая маска, ср.: (Hense О. Studien zu Sophocles. Leipzig, 1880)) и с объяснением Кифера (что убийство на сцене противоречило бы религиозным представлениям греков о театре, ср.: {Kiefer К. Kцrperlicher Schmerz und Tod auf der