сколько о действии этого цвета на другие предметы (в частности, на человеческий глаз). Отсюда эта «прозрачность», говорящая опять-таки не столько о цвете предмета, сколько об известного рода цветовом или световом взаимоотношении данного предмета с другими. Теофраст напрасно возражает Демокриту ( 80 в тексте, из которого выше дан один отрывок), что он путает белое с блестящим и прозрачным. Может быть, в эпоху Теофраста это различие сознавалось более четко. Но по существу это различие проводилось в античности очень слабо, почти, можно сказать, не проводилось ни Демокритом, ни Платоном, ни самим Теофрастом, ни псевдо-Аристотелем. «Белое» и обязательно с «блеском» Демокрит видит в «золотистом» и «медном». «Блеск» для Демокрита даже нечто «божественное». Его он находит и в «зеленом» и в «темно-синем», и в «пурпуровом», и даже в «черном».

Заметим, кроме того, что при обсуждении существа «белого» цвета Демокрит придает большое значение твердости и мягкости «белых» предметов. Белые твердые предметы имеют у него одни атомы, в белых же мягких — другие атомы. Это тоже прекрасный образец вещевого понимания самого феномена цвета, как и то, что в описании существа «черного» цвета он подчеркивает роль толщи воздуха, через которую этот цвет проходит. Казалось бы, о «светлоте» и «черноте» можно было бы говорить как о таковых. Но для Демокрита это невозможно.

в)

Chlzron, который мы перевели как «желто-зеленый», есть, в сущности, также целая группа цветов. Под ним греки понимали цвет созревающей нивы, когда она из зеленой становится желтой. У Гомера этот цвет приписывается меду (Ил. ХI 637; в Од. Х 234 этот цвет приписывается сыру). Это цвет свежей молодой растительности (откуда метафорически о слезах у Eur. Med. 906, 922), бледновато-зеленоватый цвет листьев и травы, еще не дошедших до полной зрелости. Сюда же относится и настоящий зеленый потому, что, когда говорилось, что этого цвета гиматий, то тут уже едва ли имелся в виду какой-нибудь бледно-желтый, тут он — «зеленый». В области зеленого цвета можно, впрочем, указать целых три степени зелености, зафиксированные у греков терминами chlzros, poizdCs (или pozdCs) и prasinos. Общее описание их мы найдем у PS. Arist. de color. 5 (откуда явствует, что разница между ними — в светлоте: первый — более светлый, второй — темнее, третий — самый темный, близкий уже к голубому, его греки видели в растении лук-порей).

В описании «желто-зеленого» цвета Демокрит рассуждает очень отвлеченно: он видит в нем совмещение двух своих самых общих натурфилософских начал, плотного и пустого, чем вызывает справедливые упреки Теофраста: в 82 вышеприведенного текста Теофраст считает нелепостью не давать особой «формы» зеленому цвету, так как два основных начала, указываемые тут Демокритом, общи решительно для всех цветов. Что же касается prasinos, что мы перевели выше как «зеленый», то Демокрит в отличие от «желто-зеленого» считает его сложным цветом, составляя из «пурпурового» и «лазоревого» или из «желто-зеленого» и «пурпурового». Это мало понятное для нас соединение становится более вразумительным, если в так называемом пурпурном мы подчеркнем оранжевость.

г)

Но в смысле указанной неопределенности и связанности с физическим взаимоотношением тел, пожалуй, интереснее всего porphyroys, то, что мы переводим как «пурпурный».

Что в пурпуре есть «красное», это ясно. Но Демокрит говорит, что в пурпуре есть еще и «белое» и «черное», причем «белое» для него свидетельствуется «блеском», который он тоже находит в пурпуре. Что тут есть «черное», т.е. темное, это мы находим и у других писателей. Пурпур действительно содержит в себе тенденцию к потемнению. Что же касается белого, или «блеска», то этим словом Демокрит, по-видимому, и хотел отметить наличие в античном пурпуре некоего движения или игры. Выражено это конечно, беспомощно. Но самая тенденция эта у Демокрита вполне осмысленна. Как показывает анализ цветов у Гомера, пурпурный цвет близок к нашему перламутру.

д)

Важно, далее, понимать, что такое cyanoys, или cyaneos (cyanoeidCs), «темно-синий». Мы едва ли сможем представить себе этот цвет во всем его античном своеобразии, если не примем во внимание наличных здесь телесных и вещественных интуиций. Именно, греки исходили здесь из представления засиненной стали или железа. Трудно сказать, что это за цвет — светлый, темный, голубой, синий или черный. Все эти оттенки здесь налицо. «Темно-синие» бляхи мы находили на щите Агамемнона (Ил. ХI 24 слл.), этот цвет — на карнизах в доме Алкиноя (Од. VII 86); «темно-синий» Посейдон у Гомера, а у Еврипида «темно-синие» кони Посейдона, на которых он разъезжает по морю (Eur. Iphig. Г. 7). И то, что черные волосы южан представлялись Гомеру «темно-синими», свидетельствует об остроте его зрения. Кто занимается живописью, тот знает, как трудно дать чисто черный цвет. Рисуя, например, черные волосы южан, мы должны к самой черной китайской туши прибавлять немного именно темно-голубого, чтобы более светлые места, которые должны содержать блеск, не вышли коричневатыми и чтобы вся краска не стала темно-коричневой.

Понятно отсюда и то, почему у Гомера мы находим и прямое отождествление «темно-синего» с «черным» (Ил. ХI 24). Может быть, лучше всего дают представление об этом цвете жуки, отличающиеся черным цветом самых разнообразных оттенков, но по преимуществу голубоватых и синеватых (может быть, и красноватых). «Темно-синие» облака — Ил. IV 282, V 345, ХVI 66, ХХIII 188, морской ил — Од. ХII 243, змеи на щите Геракла — Scut. 166, море при Ноте — Arist. Probl. ХХVI 39. Последний текст, впрочем, стоит привести полностью: «Почему при дуновении Нота море становится темно-синим, а при Борее — мрачным (dzophzdCs). Потому, что Борей волнует море меньше; а, будучи все в беспорядочном волнении, оно кажется черным».

О темно-синем у Демокрита рассказываются диковинные вещи. Он состоит у него из лазоревого и огневидного. Это еще представимо (причем сочетание лазоревого и огненного указывает, насколько можно тут представить, на некоторую лиловость указанного «темно-синего»). Но дальше Демокрит мыслит свой «темно-синий» цвет состоящим из атомов круглых и «похожих» на иголку, «чтобы черному [тут] было присуще сияние».

Это рассуждение заставляет прямо развести руками. Что это значит? Не может же того быть, чтобы это ровно ничего не значило. Прежде всего, откуда тут «черное»? Это, вероятно, не «черное», а опять-таки некое «темное». Затем это «черное», или «темное», появляется здесь, может быть, из «лазоревого», которое, по Демокриту, «состоит» «из сильно-черного и желто-зеленого». «Темное» в демокритовом «темно-синем» должно издавать «сияние». Может быть, тут имеется в виду «черное», или «темное», с некоторым отливом наподобие окраски некоторых жуков. Тогда «огневидность» указывает, может быть, просто на «блеск», «сияние». Все это допустимо.

Но зачем понадобились тут «иголки»? Ответить на этот вопрос затруднительно, потому что мы, вероятно, не знаем какой-то существенной греческой интуиции. Может быть, здесь просто имеется в виду общее атомистическое учение об огне, состоящем из тонких атомов. Нам известно, что, например, «пирамидальность» огня Демокрит объясняет тем, что края пламени охлаждаются, само оно сжимается и конец его заостряется (А 73). Далее, огонь и вообще состоит, по Демокриту, «из тонких частей» (А 101), «из более острых, более тонких и занимающих более сходственное положение первотелец», чем и объясняется «блеск» и «светлость» (Simpl. Phys. 36,1). Если так, то вопрос об игольчатости темно-синего разрешался бы просто. Но так ли это, решить трудно. Во всяком случае ясно, что тут какая-то вполне определенная осязаемо-телесная аналогия.

е)

Наконец, только при помощи чисто телесного аналогизирования можно было бы понять то, что Демокрит называет «ореховым» цветом. Если этот «ореховый цвет» состоит из «желто-зеленого» и чего-то вроде «темно-синего», то здесь, по-видимому, имеется в виду орех еще на ветке, т.е. коричневато-зеленоватого цвета. С прибавлением к нему «желто-зеленого» и «белого» Демокрит получает цвет пламени, т.е., мы бы сказали, желтовато-блестящий. Телесные аналогии тут — основа всего.

ж)

Из того же самого телесного, вещевого и осязательного абсолютизма вытекает у Демокрита (и вообще в античном цветоведении) еще одна фундаментальная особенность, без учета которой невозможно разобраться в этом хаосе и произволе случайных аналогий.

Дело в том, что мы в настоящее время четко различаем в цвете его существенное качество и его внешнюю освещенность. О цвете в его существенном качестве тоже можно сказать, насколько он светлее или темнее. Синий светлее фиолетового, голубой светлее синего, зеленый светлее голубого, желтый светлее зеленого. По светлоте цвета можно было бы распределить так: желтый, теплый зеленый, зеленый, оранжевый, холодный зеленый, голубой, красный, синий, фиолетовый. Но это не тот «свет», который может освещать уже готовый цвет, цвет как бы извне. Можно взять любой цвет и путем такого внешнего примешивания светлоты или темноты превратить его в самый настоящий белый или самый настоящий черный цвет. Первая, так сказать, внутренняя светлота конструирует самый цвет. Можно взять чистый, ахроматический световой луч, пропустить его через ту или иную темную, но прозрачную среду, и мы получим все хроматические цвета в зависимости от того направления, в котором мы будем наблюдать прохождение этого луча. Так, наблюдая его со стороны данной среды, когда он как бы идет на нас, мы получаем красный цвет; наблюдая его в направлении его распространения по данной среде, мы видим его голубым; равновесие обоих направлений создает зеленый цвет и т.д. Все это — судьба света внутри самого цвета. И совсем другое — внешняя освещенность цвета, которая предполагает, что цвет уже сформирован и существует как таковой. Вот этих двух методов конструирования цвета античность и не различает. И это очень понятно. Ведь такое различение предполагает непосредственное всматривание в цвета как в таковые, независимо ни от каких вещественных аналогий. Но античный человек, и в частности Демокрит, не столько всматривается в цвета, сколько осязает их руками. А для осязания совершенно безразлично, внутренняя или внешняя структура цвета имеется в виду. Для осязания вообще нет ничего внутреннего или, вернее, нет самой антитезы внутреннего и внешнего. Поэтому, когда античные цветоведы (Платон, псевдо-Аристотель) говорят, что такой-то цвет «состоит» из таких-то, — они не различают, идет ли речь о внутреннем (и существенном) «составлении» или о внешнем (о внешней освещенности).

з)

Так, например, «золотистый» цвет Демокрит «составляет» из белого и красного. Ясно, что «белое» в данном случае есть не что иное, как внешний придаток, а не внутренний принцип золотистости. Сам Демокрит подчеркивает здесь, что «белое» нужно ему тут для «блеска». Значит, существенна для золотистого цвета именно краснота, и больше ничего. «Белое» же здесь внешне освещает и создает блеск уже готового красного цвета. Наоборот, когда говорится, что «лазоревый» цвет «состоит» из сильно-черного и желто-зеленого, то участие темноты здесь едва ли чисто внешне. Как бы мы ни затемняли освещение желто-зеленого пятна, оно никогда не станет