всего этого, что Плотин дает эстетику и учение об уме на основании понятия «софии», и удивительно ли, что, по Плотину, «жизнь есть мудрость», что «сущность сама по себе есть мудрость», так что «все подобное зрится там наподобие изваяний», и что «все возникающее, будь то искусственное или природное, создает некая мудрость и везде водительствует над творчеством мудрость», так что «истинная мудрость — сущность, и истинная сущность — мудрость», и боги проводят жизнь не в рассудочном мышлении, но в блаженных созерцаниях «прекрасных изваяний», «изваяний не написанных, но сущих», «почему древние и называют идеи сущими и сущностями»? Все это глубоко понятно и оправданно. Раз Плотин — философ, то о какой же «софии» он может говорить, как не о той самой телесно-пластической, которая зафиксирована в его родном языке?

Философ — любитель мудрости, любитель знания. Но что это такое для грека — знание? Я думаю, многие филологи замечали, что слово g i g n w s k w , «узнаю», «познаю», у Гомера весьма часто соединяется с глаголом, означающим видение. Елена говорит Приаму (пер. Гнедича): «Вижу и многих других быстрооких данайских героев. Всех я узнала б легко и поведала б каждого имя». «Спешно с поверженных он совлекал прекрасные брони, вспомнивши (g i g n w s k w n ) юношей: прежде он их пред судами ахеян видел…» «И Эней пред собою познал (e g n w ) Аполлона, в очи воззревши». «Знал я тебя, предчувствовал я (g i g n w s k w n p r o t i o s s o m a i ), что моим ты моленьем тронут не будешь». Да и что значит греческое o i d a , «знаю», как не то, что «я увидел», и всегда ли греки так уж четко различали e i d e n a i и i d e i n ? Когда мы читаем у Гомера:

Ныне поведайте Музы, живущие в сенях Олимпа.

Вы — божества вездесущи и знаете все в поднебесной.

Мы ничего не знаем (i d m e n ), молву мы единую слышим —

или у Ксенофана: «Что касается истины, то не было и не будет ни одного человека, который знал бы ее относительно богов и относительно всего того, о чем я говорю», так что «если бы даже случайно кто-нибудь и высказал подлинную истину, то он и сам, конечно, не знал бы (o i d e ) об этом, ибо только мнение — удел всех»,- то явно, что здесь греческий язык противопоставляет «знание» «слышанию», т. е. «знание» скрыто понимается здесь как знание на основе видения, оптическое знание. Грек одинаково может сказать: «я слышу и вижу» и — «я слышу и знаю». Этот оптический смысл знания можно наблюдать вообще довольно часто. Платон пишет: «Это мы не услыхали от других, но сами знаем (o i d a m e n ) воочию». Эсхил употребляет выражение: «говорю знающим», т. е. «вы ведь сами видите, о чем я говорю». О позднейшем смешении этих глаголов можно найти у Плутарха.

Кроме того,- что такое греческая «идея», как не видение, зрение, узрение, если уже сама этимология указывает на это? Пусть в древнем языке «идея» равносильна чувственному виду, как и s u n e s i V связано со слуховыми впечатлениями. Но вот уже столь развитой философский язык, как у Платона, нисколько не стесняется употреблять это слово в чисто оптически-чувственном смысле. Charm. 157d, 158a, 175d, Prot. 315e, R.P. IX 588c (2), Politic. 291b, Alcib. I 119c и отчасти Tim. 70c, 71 a — все эти тексты говорят об идее человеческого тела в смысле его наружности и фигуры. Многочисленны тексты у Платона и с «эйдосом» в смысле наружности и чувственного тела. О прекрасном теле мальчика говорят тексты Charm. 154d, 159e, Lys. 222a, Phaed. 73d. В Charm. 154d сам Сократ формулирует эту красоту: «все смотрят на него как на статую». Наружность Сократа — эйдос, Меn. 80а, Conv. 215b. Внешний вид андрогина — эйдос, Conv. 189е. У Эроса — гибкий эйдос, т. е. гибкое тело,Conv. 196а. Физическое сложение одного из коней в знаменитом мифе из «Федра» — эйдос, Phaedr. 253d. Этих примеров можно было бы привести очень много. И тут я опять спрошу: могла ли греческая философия не иметь оптически-символического и светового учения об идеях и могло ли центральное русло ее — платонизм — не быть диалектикой? Ведь что такое диалектика? Диалектика есть всегда утверждение и полагание смысла в его четком отграничении от всего иного, с четкой границей, т.е. такое полагание смысла, когда тут же мыслится и инобытие, когда смысл полагает это инобытие (ибо требует границы), когда во взаимоотношении с этим инобытием, в различии с ним, в тождестве с ним, в борьбе с ним, в примирении с ним и совершаются все его смысловые судьбы. Значит, античная диалектика необходимым образом вытекает из первоначальных световых интуиции, она есть не что иное, как философия света и свето-тени. Диалектика у греков есть философия статуй, и в основе платонического учения об идеях лежит скульптурное мироощущение. Платоническая диалектика есть переведенный на язык философских понятии мир, данный как разнообразно освещенная статуя. Учение об идеях есть учение о скульптуре.

Диалектическая e p i s t h m h есть буквально (i s t h m i ) «привхождение», «стояние при вещи». У Гомера еще не сразу поймешь, где тут «знание», где «стояние при вещи»:

Я и его под песком погребу и громадой камней

Страшной кругом замечу; не сберут и костей Ахиллеса

Чада Ахеян.

Перевод Гнедича тут не передает точно нужного нам оттенка: «не соберут костей» — по-гречески o u d e …e p i s t h s o n a i …a l l e x a i , т. е. не будут в состоянии (схолиаст: d u n h s o n t a i ,) собрать, не окажутся тут, возле, чтобы собрать. Иной раз этот глагол прямо говорит о физической силе, и его необходимо соединять с первоначальной моторной интуицией, как o i d a — со зрительной. У Гомера он большею частью значит «sich auf etwas verstehen, kцnnen». То же у Пиндара, Геродота и др. Что эпистемное знание очень близко к «техническому» (от t e c n h ), об этом уж не раз делались наблюдения. В сократических диалогах Платона это сближение — обычно, да и вообще до Аристотеля едва ли эти понятия были особенно четко различаемы. В аттической философии эпистемное знание, в связи с духом времени, приобрело весьма широкий смысл и стало охватывать все виды знания, не только знание, двигательно направленное на чувственные вещи. Но и тут надо отдавать себе полный отчет в значении этого слова.

Сократовская философия, говорят, есть этика, и эпистемное знание направлено у него на этические понятия. Но что такое a g a J o V ;. слово, столь бесцветно переводимое нами как «хороший», и что такое a r e t h , слово, которое еще до сих пор переводят как «добродетель»? A g a J o V ровно не имеет никакого морального смысла. Теперь первоначальный смысл этого слова понимают как «приличный», «подобающий» и выводят из религиозно-ритуальной сферы. Оно употребляется и относительно людей, и относительно вещей, и я бы его часто переводил как «настоящий», «правильный», «соответствующий цели». Нельзя ведь сказать по-русски: добродетель свиней, лошадей, добродетель карандаша, пера, сапога. Вот почему «хорошее» или «благое» у Сократа совпадает с «полезным» и «нужным». И вот почему система платонизма увенчивается этим «Благом», которое почти вся толпа исследователей Платона и Плотина упорно продолжает понимать этически, хотя оба философа называют его солнцем, дающим силу видеть и быть видимым, и, след., пребывающим само по себе уже как нечто сверх-видимое и сверх-видящее. Ясно, что «Благо» платонизма есть обоснование зримой мировой скульптуры, а не какая-то скучная моралистика, к которой силится большинство свести Платона. У нас даже нет такого термина, чтобы передать это платоническое A g a J o n . И мы никак не можем понять, что переводить подобные термины с греческого на современный европейский язык все равно что впечатление от античной статуи передавать средствами современной балалайки.

A r e t h , «добродетель», которую эпистемно исследуют Сократ и Платон, всегда имеет под собой значение способности строить, мастерить, конструировать. Снелль прямо говорит: «Образ ремесленника, из которого постоянно снова исходит Сократ, имел для него гораздо большую, чем просто иллюстративную, ценность». А Г. Мейер написал целую книгу, в которой доказывает, что Аристотель решительно во всех главнейших построениях своей философии имел искусство в качестве основного опыта и образца, исходного пункта для философствования. Даже Платон не раз отмечает эту знаменитую склонность Сократа к плотникам, кожевникам, сапожникам и т. д., хотя у него самого мастер, d h m i o u r g o V , тоже смотрит на «идею», чтобы сделать стол или кровать. Кто вчитывался в греческий философский текст, тот заметил, что как g i g n w s k w связано с a r c h , «началом», «принципом», как s u n i e n a i связано с «логосом», так e p i s t a s J a i связано с t e l o V , «целью», с a g a J o n , «благом», «добром». Вот почему i d e a t o u a g a J o u -венец платонической философии и исходный пункт всей античной диалектики,- оказалась только смысловой силой бытия, организованного как художественное целое, как изваяние; и вот почему не только у Гераклита «глаза более точные свидетели, чем уши», но и у Платона — «философия есть величайшее благо очей».

Так рождается греческая философия в стройную теорию, получая у Платона и Аристотеля форму диалектического осознания объективного строя скульптурного космоса; и так гибнет она, когда Плотин и Прокл дают полное диалектическое осознание и всех внутренно-интимных корней греческого духа, т е. языка, и когда строят они законченную диалектику всей греческой мифологии. С мифа началась философия, мифом и кончилась. Но в начале мифология — слепая и жизненная интуиция и сила, в конце — разумно явленная смысловая система духа. Там и здесь одухотворенное тело и его изваянный лик — единственная