момент. На самом деле знак дело великое, но он имеет определенное место. Для знака в сущности многое нужно, хотя взятый отвлеченно он очень внешнее понятие. Поэтому лингвистам приходится задним числом приписывать ему небывалое значение. Всегда так было в истории философии. Как начнут мусолить категорию, измучат, изнасилуют ее до конца, а потом бросают и идут к чему-то другому. И так вся человеческая жизнь. Я сколько этих завихрений пережил. Ты знаешь, какие были неокантианцы. Такие были, я думаю, и гегельянцы. То же и марксисты. Человек большей частью бывает ослеплен. Показываешь ему цвета, он не видит. Так всегда. Так и со знаком теперь.
Без знака нет коммуникации. Белое полотно не знак, но на войне оно знак, означающий перемирие. Само по себе полотно никакого отношения к миру и войне не имеет. Иначе всякая вещь, способная служить знаком, была бы словом.
Интуитивно мне кажется, что есть философы модернистского толка, которые употребляют термин стиль. Потому что стиль в этой новой ситуации мировоззренческой должен играть свою роль. Экзистенциалисты, Хайдеггер? Нет, Хайдеггер к эстетике не имеет отношения. Но кто-то, я чувствую, есть.
Существует такая вещь, как определяющая модель.
Вот, например, Чайковскому подвернулась тема Франчески да Римини. Она увлеклась молодым человеком, Паоло. Явился муж, застал их в критическую минуту и обоих уложил, с тех пор вечно витают две тени, тень Паоло Малатесты и Франчески да Римини. Чайковский, прочитав о них, так увлекся, что как сумасшедший бросился к роялю, всю ночь писал, и к утру уже была готова симфоническая фантазия, «Франческа да Римини», там такие облака, громы… Вот что такое модель и как она действует через века. Или «Ромео и Джульетта» Шекспира. Я только не знаю у него истории создания.
2. 4. 1972. ??????????— ведущая часть души по учению стоиков. В соответствующем контексте я употребляю слово владычественная.
Вообще русский не любит символ, любит то, что под носом. А символа боится.
16. 4. 1972. Саккетти[108 — 108 Хюбшер А., Мыслители нашего времени, М. 1962.] и его отец собирали книги.
Помню, я читал в трудах Духовной академии диссертацию о Пресвятой Троице, диссертацию «Чудо», толстый том. Но там чудо было разобрано слабо, не проанализировано логически. Я его анализирую в «Диалектике мифа» именно с точки зрения логической категории: что нужно, чтобы мыслить чудо.
Феофан, епископ Полтавский, написал работу «Древнееврейское учение о тетраграмме» — о тайном имени Божием, которое нельзя произносить. Это не Феофан Вышинский, издававший Добротолю- бие и Симеона Нового Богослова: Феофан Полтавский ученый, а тот переводчик.
23. 4. 1972. Лазарев в «Истории византийского искусства» разбирает пространство в древней иконе. Икона хочет выразить умозрительные тела потустороннего мира, и потому трактовка пространства там совершенно особая.
Таких примеров много. Каждая система философии символична. Гегель среди философов один из самых символических. Символ у него и Сфинкс, символ и восточное искусство, и доклассическое. Символ есть явная форма, но форма чего? В греческом искусстве это форма божества, которое является в виде человека. Эта схема у Гегеля гениальна.
Но я бы сказал, что восточное искусство аллегорично, а не символично.
У нас всё дела да дела, а безделье ведь вещь тоже деловая. Еще пожалуй более деловая чем дела.
30. 4. 1972. Историзм дело относительно новое. Я обалдел, заглянув в Гуревича[109 — «Избранные философские труды» (М. 1969).], в его Средние века. Он там во всю дует о времени. Обостренное чувство времени в противовес астрономизму в античности. Почему и нельзя считать Платона настоящим историзмом. Вращаются светила — и всё ни с места… вращаются… вращаются… А в Средние века каждый человек имеет свою судьбу, всё индивидуально.
Или в античности Гераклит. Мир то поднимается, то опускается. Время от времени происходит мировой пожар. Снизу вверх поднимаются испарения, пока не достигнут своей меры. Правит судьба, а не исторический процесс. После пожара приходит опять новый мир. Ewige Wiederkehr, вечное возвращение. То же у Платона.
У Эмпедокла четыре периода мира. Первый: хаос. Второй: выделение раздельных элементов. Третий: период расцвета. Четвертый: старение мира, снова хаос.
У стоиков: терпи и делай, пока можно. Но когда находишь невозможным, кончай с собой.
У Константина Леонтьева учение о стадиях только одна из сторон его философии. Если бы он только этим ограничился, то не был бы православным христианином.
Зачатки историзма есть у Полибия, у Аристотеля, да и у Платона. Но всё же в античности личность недостаточно укоренена, чтобы утвердить себя в истории; чтобы понять, что мир есть акт божественной воли. Правит ????????? ???? ??????, неотвратимый случай. Беличий прогресс. Античные боги слишком имманентно человечны. «Они голые и смеются» (Горький). Проклу приходится всех их понимать духовно, иначе получается уж слишком несерьезно. Демодок сочиняет оперетку о Гефесте, который сковал Ареса и Афродиту, застав их вместе в постели; это поет божественный певец Демодок[110 — Василий (Васо) Иванович Абаев в работах о языке и мышлении (Язык как идеология и язык как техника // Язык и мышление, вып. 2, M. -J1. 1934).]!
У Прокла всё трактуется возвышенно: Арес бог войны, Венера богиня любви, и если Гефест их сковывает, то это означает, что вечная борьба и вечная любовь сочетаются вечным обручем; а божественный смех, раздающийся в результате, это эманация божественной мудрости в мир. Но я тебе скажу, что вообще единственный modus vivendi этих богов — хохот. По сравнению с морализмом Платона, настороженно относящегося к Гомеру, неоплатонизм ближе к архаике. Прокл дает совсем другую, благополучную картину богов.
Со Средними веками приходит философия исторического развития. Как первый западный человек, Августин погружает время в недра психологического. Он, конечно, остается еще и в античности и раздвоен, но это раздвоение естественно и, если хочешь, неотвратимо. Мир у него раздваивается уже по-христианскому.
Творение из ничего было известно, если хочешь, и античности, только в более формальном и научном смысле. Конечно, у древних отношение бога к миру есть эманация, истечение. Но все же бог на небе существует еще и в предельном виде, только потом истекает. И человек тоже бог, хотя плохой. Но погодите, не спешите: человек может подняться, и тогда посмотрим, чем он станет.
В христианстве по благодати он может стать Богом. Праведник на молитве обоживается, хотя и только по благодати. Христос единственное исключение во всей мировой истории, когда истинный человек есть вместе с тем Бог по субстанции. Другие по благодати. Это я излагаю теперь христианское учение. Там, в античности, идет естественное возрастание человека. Здесь, в христианстве, все ожидают «и паки грядущего судити живым и мертвым, Его же царствию не будет конца»! — здесь всё дрожит и всё трясется. А там ничего не дрожит.
Плотин. Как он глубок. Но у него ни слова нет о покаянии, о греховности; никакого «без Тебя я бы погибла», никакого «помяни мя во Царствии Твоем». Праведник христианин всё время кается в том, что он тут совершил, а у Плотина постепенное восхождение к единению с верховным началом, и во всем этом восхождении нету тепла, я бы сказал, нету чувства личности. Всё естественно, природно.
Августин потому первый человек западного мира, что он первый это всё переживает с рыданием, с покаянием. Всё время он в состоянии какого-то сотрясения. Вот что такое чувство личности. — Граф
Кайзерлинг о японках[111 — Речь, кажется, о Георгии Владимировиче Степанове (1919–1986).], отдающих себя до замужества. Тут она любит якобы, но как можно любить без чувства личности.
Я бы еще так определил. Античность: история совершается в космосе. Христианство: космос совершается в истории.
Но начиная с 16, 17 веков теряется и чувство космоса, и чувство истории. Время ньютонианское темное, бесконечное. Античность, для которой всё взято в живой округлый космос, этого не поняла бы. Но и христианство тоже. Для ньютоновского человека надо всё разбить на куски, и тогда опять же не надо каяться. Чего тебе каяться? Ты сам по себе отдельно, и я сам по себе. С тех пор триста лет ушло на миф о бесконечности Вселенной, триста лет человечество исповедовало его.
И вот Эйнштейн как-то снова объединяет историю и космос. Мир конечен, но нельзя выйти за его пределы! Отчасти как у стоиков: если я оказался на краю мира, я не могу высунуть из него руку. Это Эйнштейн, уже не Ньютон.
Как Ньютон поступил с космосом, так научная психология поступает с душой. Раздробили ее на переживания. В учебниках прямо пишут: мы знаем душевные явления, а что такое душа, не знаем и знать не желаем. Начинают с критики души как субстанции. Сейчас, конечно, под общественный лад всё подлажено, тем не менее нигилизм сохраняется полностью. Всё убито в угоду индивидуальному субъекту, но никто не знает, что ему надо делать. Так что эти индивиды просто бегают в суете до сумасшествия.
Скульптура предполагает доскульптурный момент. Ведь фактическое действие хаотично. У Платона ?? ?????? проходят стадию воплощения, где достигают скульптурной законченности. У Геродота история это ряд скульптур. У истории есть идея: Греция борется с Востоком. Это конечно идея плоская и позитивная, за которой Геродот чувствует однако более высокое начало.
У Фукидида всё происходит от случая, ????. Он признает иерархию промежуточных причин, но так, что конечной причиной всегда оказывается ????. Есть русская работа, о религиозных представлениях античных историков. ?????????? в 6 веке понимают миф как историю, т. е. намечается переход к историзму, но история у них не идет дальше фактической.
Правит ??????????, Неизбежность, от ?-???? в том смысле, что ничего переделать уже нельзя. Человеческие судьбы находятся в хаотическом состоянии. Платон, конечно, взывает: стремитесь к небу. Но это заповедь и мечта философа, а в действительности… Вы, эллины, говорит сам же Платон, живете как наивные дети, вы забываете всё, что с вами было, у вас не история, у вас сумбур; давайте-ка я расскажу вам об Атлантиде.
Такая близорукость греков однако не от глупости. Так и должно быть при наличии царства идей и при воплощенности идей в быту. Идеи управляют всем, но человек может по своей воле отклоняться от них. Словом, идеальность не спасает от хаоса в государстве. Идеи повсюду действуют, но спасать историческую жизнь с точки зрения своего торжества они не могут.
Так что приходится признать, что в мире есть что-то выше чем идеи. Иначе как объяснить, что, с одной стороны, всё оформлено (тело, государство), а в действительности мир полон катастроф. Платон говорит о переходе от демократии к тимократии, но выхода для истории это не дает, тут только снова утопия. Платон придумал сословия. И вот они как группа Лаокоона стоят перед тобой вовеки, и больше ничего. Плотин учит, что
