историками философии. А. Ф. Лосев, издавший много философских книг (Античный космос и современная наука, М. 1927; Философия имени, М. 1927; Музыка как предмет логики, М. 1927; Диалектика художественной формы, М. 1927; Диалектика числа у Плотина, М. 1928; Критика платонизма у Аристотеля, М. 1929; Очерки античного символизма и мифологии, М. 1930), в которых излагал свою философскую систему, представляющую собой своеобразную переработку философии Гуссерля на основе диалектических идей Платона, Плотина и Прокла, определенное отождествление феноменологии с универсальной диалектикой, которая и есть не что иное как собственно философия, эволюционировал в сторону марксистского миросозерцания и является в настоящее время гордостью советской историко-философской науки».
А. Ф. ответил опять через меня Абрамову:
«Дорогой Саша!
Ввиду глухого времени летних отпусков твой вопрос ко мне дошел до меня
только через несколько рук и только сегодня, 17-го августа. Отвечу тебе следующее.
1) Твоя общая оценка моей научной работы за 30-годы, вообще говоря, достаточная и правильная. Я бы считал только, что надо было бы пометить еще одну книгу моих тогдашних лет, которая имеет большое значение в истории моего развития. Это — Диалектика мифа, М. 1930.
2) Далее, меня интересует вопрос, будут ли характеризоваться в издании, для которого ты пишешь, 1940–1970 годы в истории советской эстетики. Если этого не будет, то к посвященным мне строкам нужно было бы сделать замечание в роде следующего: Историей и теорией эстетики А. Ф. Л. особенно много занимался в 1950–1970 годы, когда им был издан не один десяток трудов из этой области. Библиографию моих трудов можно найти в приложении к III тому моей Истории античной эстетики: Высокая классика, М., 1974, а также в посвященном мне сборнике Традиция в истории культуры, М.: Издательство Наука 1978, где мне посвящена специальная статья о моих работах по античной культуре.
3) На всякий случай сообщаю, что в эти годы мною изданы пять томов Истории античной эстетики, Эстетика Возрождения, Античная музыкальная эстетика, статьи по эстетике Р. Вагнера и ряд теоретических статей.
4) Если кто-либо пишет или написал о 1950–1970 годах, то небезынтересно было бы узнать, кто и что писал обо мне и ознакомиться с этими материалами, как ты дал мне возможность ознакомиться с твоими.
Если можешь, то прими зависящие от тебя меры. Лучше писать на мой московский адрес: 121002, Москва Г-2, Арбат 33, кв. 20 (письма мне привозят на дачу).
Прими от меня искреннюю благодарность за твое внимание к моей научной работе и за высказанные тобой правильные мысли обо мне.
С дружеским уважением
А. Лосев
17 августа 1979».
И письмо мне:
«Дорогой Владимир!
Ты меня тронул своим дружеским вниманием к тому, что пишется обо мне в издании по Истории советской эстетики. Без твоего посредства я, живя на даче, вероятно, совсем не получил бы никаких сведений от ААбрамова. Так как на частный адрес письма доходят лучше, чем на учреждение, то мой ответ Абрамову я направляю именно тебе и прошу тебя передать лично А. Абрамову.
Еще и еще раз обнимаю тебя и шлю благодарность.
Мой изысканнейший привет передай Ренате.
АЛосев
17/VIII—79
Мой поклон Володе и Ренате
А. А.»
Да не мог я этого говорить! Что же, он не знает, что такое Лосев? Я же знаю всех этих богословов, и не из вторых и не из третьих рук.
1980
13.1.1980. Написал и не осмелился послать Лосеву латинский протест на его эллинистически-римскую эстетику. Почему так черно говорится о греческой скульптуре? о римском праве? о Плотине, якобы прислужнике жестокого монарха? зачем столько плохого о Западе?
20. 7. 1980, воскресенье. Сегодня Валентина Ильинична Постова- лова была с сестрой Лидой и сыном Илюшей у Лосева. Печальное настроение у А. Ф.; но он рад, что «Валентина» приехала «просто так». Он был необыкновенно искренен, говорил, что ему хочется «ласки человеческой». Аза Алибековна переводила разговор на другое; она, очевидно, имеет основания бояться, что А. Ф. «заговорится».
Всю жизнь много работал, говорил А. Ф., и вот вышел даже шестой том, Плотин, а нет радости. Совсем другое нужно, ласка (в голосе горечь). В. И. заметила в нем беззащитность и открытость. В молодости, говорил он, брал темы непопулярные, за которые не брался никто, и так остался мало известен.
— А. Ф., какое в Вашей жизни время и событие было самое счастливое?
Ну что за вопрос! быстро вступила Аза Алибековна. А впрочем, А. Ф. сейчас скажет, что самое счастливое время у него было в гимназические годы, ведь правда, А. Ф.? Он мрачно воротит голову.
— Что же помнится Вам, А. Ф., как самое счастливое?
Но ведь правда, что гимназическое время? вновь перебивает А. А. И после выразительной паузы А. Ф. говорит: Правду сказать нельзя. А если придумывать, что сказать, то получится — брехня. Позднее он все-таки сказал, что самое «сильное счастье» знал, когда отстаивал всенощную в монастырях,
длившуюся несколько часов, и еще, такое же счастье, когда слушал Вагнера.
Говорил о связи между музыкой, философией, математикой. И музыка, и математика обходятся без вещественного; высокая философия тоже. Во мне погибли математик, музыкант и оратор.
Рано, с трех лет, но тут заслуга не памяти, а другое: ему навстречу шла женщина с кастрюлей кипятку, и случилось несчастье. Месяц его держали в оливковых ваннах. Вот такое первое впечатление ребенка. Поскольку вся семья были музыканты, он мог бы пойти по музыкальной линии, но, повторил несколько раз А. Ф., исполнительство мне не врождено. А на скрипке играл с 8 лет.
Принесли клубники, и опять: «Хорошо, что вы приехали низа- чем. Это вот хорошо. Мне нужна ласка. Вот за что мне нравится Валентина? Просто так, ни за что».
— А. Ф., скажите, для чего нужна философия, когда есть религия?
Религия всеобъемлюща. Философия нужна для ее осмысления.
— Как Вы относитесь к другим религиям? Что Вы скажете, когда в Христе видят йога, показавшего часть своих умений?
Христос высшее; при Его божественности в Нем в полноте сохраняется человеческое я, и здесь ценность. В христианстве на первом плане человек и Бог, особенно в православии. В католицизме берут верх чувственность и психологизм, стихия души; душонка всегда плачет, пищит, сопротивляется, но есть более надежная реальность. Ум, он постоянен и надежен, а что такое страсти? К религии самый прямой путь ведет через ум, а не через чувства; эмоции, чувства непостоянны, ум не подведет.
— Почему Вам нравится Вагнер?
Вагнер первый передал катастрофу западного человека. Катастрофу этой жизни, когда человек по заведенному порядку встает, ест, пьет, спит… Последняя бездуховность. Разговор перекинулся на Прокофьева, и о его популярном вальсе, часто передаваемом по радио, Лосев отозвался как о воплощенном в музыке сне наркомана.
Валентина Ильинична шокирована абсурдной стилизованной отрешенностью многих верующих людей, жутким оптимизмом настроения, которое хоть сейчас готово к смерти как желанному покою. У высоких людей
верующих, наоборот, натура, дух, не дающий им искусственно успокоиться. У Лосева она как раз не заметила этого дурацкого оптимизма, когда радуются приближению смерти; только простая трагичность; Лосев на редкость целостный человек. Бывает гордость духа, требующая умерщвления плоти, а Лосев целостный, двухприродный. Грусть у него как у настоящего земного человека, необратимая. Осмысляя, она думает, что слова о шестом томе были сказаны А. Ф. из-за подавленности; в действительности он не так уверен, что не рад. «Я написал 350 работ — и что толку? Счастья у меня нет». «Но если бы Вы их не написали?» «Ну, может быть, было бы хуже».
У него с Азой Алибековной, заметила В. И., очень разные природы. Конечно, А. А. ежеминутно ему необходима, она продолжение его тела, но духовно, кажется, он очень тоскует по своей первой жене; видно, он знал минуты созвучия с ней[217 — Федор Васильевич Константинов был в 1958–1962 гг. всего лишь главным редактором журнала «Коммунист», с 1967 г. он уже академик-секретарь Отделения философии и права АН СССР.]. Лида (она практический психолог) заметила, что любая другая, даже неграмотная женщина поняла бы, что меланхолику надо высказаться; Аза Алибековна — нет. Оттенок в их отношениях: Аза Алибековна, наверное, ценит его как памятник, но, главное, он для нее рабочий человек, которому нужно создать условия. Она не душевная.
— Алексей Федорович, Вам нравятся маленькие дети?
А. Ф. охватил руками Илюшу, и В. И. удивилась красоте этих рук, длинных пальцев. «Не знаю»; наивно, беспомощно так сказал. У А. Ф. жестокие ревматические боли. Молодой человек массажист, очень опытный, позволил себе эксперимент, массаж «по корешкам» при боли и несмотря на боль. А. Ф. молчаливо терпел. Через некоторое время другие врачи указали на то, что при боли, во время ее обострения, массаж противопоказан.
А. Ф. занимается с Сашей (Столяровым) дважды в неделю, в воскресенье раз, в какой-то другой день второй раз. В. И. послушала даже однажды, как он диктует: ровно, и с точностью до запятой. «Во мне погиб оратор; а ведь люди с других курсов приходили послушать мои лекции.»
Валентина Ильинична однажды проводила к А. Ф. врача. Пока Валерий Иванович пошел говорить с ним в особую комнату — и они там долго о чем-то
говорили, — Аза Алибековна осталась с ней. Занимая ее, она заговорила об А. Ф., сказав внезапно, что по ночам он молится и плачет. И в этот раз Валентина Ильинична спросила А. Ф., как он чувствует связь с Богом? как Бог его поддерживает? не знал ли он духовных откровений? Нет, ответил А. Ф. Религия должна стоять на интеллектуальной основе.
1981
11. 7. 1981. Последнее время я сразу в нескольких делах понадеялся на себя больше чем имел для того действительных оснований. Получился целый ряд тревожных огорчений, хотя, признаться, в глубине души было и какое-то чувство успокоения: человек так любит определенность, предел, что рад даже сознанию предела своих сил и возможностей. Так или иначе, мне случилось и раз, и два подряд оттянуть свой приход к Лосеву. Как же было радостно увидеть, что они не сердиты! Лосев любезно меня выслушал, как он всегда слушает, даже с жадностью, крепко запоминая, — я рассказал о своих бедах с Петраркой. Они спросили почему-то об ученых степенях Ренаты, и когда оказалось, что таковых нет, то А. Ф. предложил мне самому написать за нее текст, и тему назвал: Юркевич, чистый идеалист, но совсем безобидный, в отличие от Соловьева и Розанова. Недавно я взялся писать о Розанове в «Историю эстетики», по наивности даже не задумываясь о том, какой злобой окружено это имя. Алексей Федорович посмеялся над моей неполитичностью и очень точно припомнил историю моего изгнания из трех высших учебных заведений, где я пробовал обучать молодых людей — Бог знает чему.
