и говорит ей: «Как мне вздумается, так себя и поверну; я все могу, могущественный я человек». Привыкнув удовлетворять свои прихоти, самодур иногда и сам не знает, чего ему через несколько минут захочется. Богатый подрядчик Хлынов в комедии «Горячее сердце» говорит: «Ты почем мою душу можешь знать, когда я сам ее не знаю, потому это зависит, в каком я расположении».
Сила воли русского народа, как уже сказано было выше, выражается, между прочим, в том, что, заметив в себе какой‑либо недостаток и осудив его, русское общество начинает решительную борьбу против него и достигает успеха. Семейный деспотизм стал посмешищем благодаря комедиям Островского. В борьбе против него не менее значительна была критика и публицистика Добролюбова в таких, например, статьях его, как «Темное царство» и «Луч света в темном царстве», где он отстаивает достоинство личности и обличает нравственную низость самодурства. Уже во второй половине семидесятых годов Островский изображает и таких купцов, поведение и речь которых свидетельствует о начале европеизации этой среды. Позднее Боборыкин отмечает в своих романах поднятие культурного уровня купечества и русских промышленников. В конце XIX и в XX веке среди них явились высококультурные меценаты, как, например, Савва Мамонтов, который основал частную оперу, открывавшую глаза общества на великую ценность русской музыки. Строй семейной жизни в русском обществе освободился от деспотизма и приобрел характер своего рода демократической республики.
Не менее решительную борьбу начало русское общество против
телесных наказаний в семье и школе. Уже в 1858. году знаменитый хирург Пирогов начал печатать статьи о воспитании, в которых осуждал применение телесных наказаний. Еще решительнее выступил против этого варварства Добролюбов. Русское общество, и родители, и дети проявили чрезвычайную чуткость в этом отношении, считая телесное наказание грубым оскорблением личности. Этот прием воспитания был совершенно устранен из школы, да и в семейной жизни наказание розгой стало редким явлением. Вопросы воспитания и образования стали предметом живейшего интереса в русском обществе. В литературе появились ценные труды таких педагогов, как Пирогов, Ушинский, Водовозов, Стоюнин, Л. Толстой. В замечательной книге С. И. Гессена «Основы педагогики» сопоставлены педагогические идеи Пирогова и Толстого. В жизни искание новых путей образования и воспитания выразилось в основании образцовых частных средних школ. Таковы были, например, в Петербурге гимназия М. Н. Стоюниной, вдовы В. Я. Стоюнина, и Тенишевская гимназия с Л. С. Таганцевой во главе, в Москве гимназии Поливанова и Алферовых, в Киеве гимназия А. В. Жекулиной. Ценные сведения о таких учебных заведениях находятся в книге О. В. Кайдановой «Очерки по истории народного образования в России и СССР» (1938–1939 гг., 2 т.).
Русские университеты считались учено–учебными заведениями: профессор должен был быть не только учителем своей науки, но и ученым, способным производить самостоятельные исследования. В XX веке столичные университеты,. Санкт–Петербургский и Московский, стояли на уровне самых знаменитых западноевропейских университетов.
Жестокость органов государственной власти весьма своеобразное явление. Органы государственной власти, особенно полиция и военные, сурово и неумолимо требуют исполнения приказаний государства. Такое поведение их не есть проявление их жестокости: когда человек выступает как слуга государства, сквозь его волю и чувство действует само государство, так что индивидуальные свойства его воли и чувства отступают на задний план и становятся едва заметными. Это глубокое изменение личности человека при исполнении требований сверхчеловеческой власти», органом которой он служит, превосходно изображено Львом Толстым в «Войне и мире». Пьер Безухов, находившийся в плену у французов в Москве, пользовался их уважением и даже был в дружеских отношениях с офицерами и солдатами. Накануне выступления французской армии из Москвы для возвращения во Францию Пьер был обеспокоен участью тяжелобольного пленного русского солдата. Капитан и капрал, заведовавшие отрядом пленных, в котором находился Пьер, были дружны с ним. Он заговорил с капралом о больном солдате. Капрал предложил ему из любезности трубку и сказал, что начальством все предусмотрено и потому Пьер может не беспокоиться о больном солдате. «Et puis, monsieur Kiril, — прибавил он, — vous n’avez qu’a dire un mot au capitaine,
vous savez. Oh, c’est un… qui n’oublie jamais rien. Dites au capitaine quand il fera sa tournee, il fera tout pour vous»*.
На следующий день, когда начиналось выступление, в балаган, где жили пленные, вошел тот капрал, который накануне предлагал трубку Пьеру. Он должен был пересчитать пленных. Пьер подошел к нему и спросил: «Caporal, que fera‑t–on du malade?»**. Капрал был в походной форме, и Пьер, начав говорить с ним, «усумнился, тот ли это знакомый его капрал или другой, неизвестный человек; так непохож был на себя капрал в эту минуту». Не только внешность, но и все поведение его глубоко изменилось. «Капрал нахмурился на слова Пьера и, проговорив бессмысленное ругательство, захлопнул дверь».«Вот оно!.. Опять оно!»сказал Пьер, и невольный холод пробежал по его спине. В измененном лице капрала, в звуке его голоса, в возбуждающем и заглушающем треске барабанов Пьер узнал ту таинственную, безучастную силу, которая заставляла людей против своей воли умерщвлять себе подобных, ту силу, действие которой он видел во время казни. Бояться, стараться избегать этой силы, обращаться с просьбами или увещаниями к людям, которые служили орудиями ее; было бесполезно. Это знал теперь Пьер. Надо было ждать и терпеть». «Когда двери балагана отворились и пленные, как стадо баранов, давя друг друга, затеснились в выходе, Пьер пробился вперед их и подошел к тому самому капитану, который, по уверению капрала, готов был все сделать для Пьера. Капитан тоже был в походной форме, и из холодного лица его смотрело то же «оно», которое Пьер узнал в словах капрала и в треске барабанов. «Filez, filez», — приговаривал капитан, строго хмурясь и глядя на толпившихся мимо него пленных. Пьер знал, что его попытка будет напрасна, но подошел к нему. «Eh bien, qu’est се qu’ily a?» — холодно оглянувшись, как бы не узнав, сказал офицер. Пьер сказал про больного. «II pouira marcher, que diable! — сказал капитан. Filez, filez», — продолжал он приговаривать, не глядя на Пьера. «Mais non, il est a l’agonie…», — начал было Пьер. «Voulez vous bien!», — злобно нахмурившись, крикнул капитан***. Драм да да дам, дам, дам, трещали барабаны. И Пьер понял, что таинственная сила уже вполне овладела этими людьми и что теперь говорить еще что‑нибудь было бесполезно» (Война и мир. Т. IV. Ч. II. Гл. XI и XIII).
В России, как и во всех других странах, государство в большинстве случаев сурово и непреклонно осуществляло свои требования, особенно тогда, когда оно имело дело с людьми, нарушавшими закон или стремившимися разрушить государственный строй. Однако доброта русского народа сказывалась нередко и в
этих случаях. Воспоминания революционеров и вообще лиц, присужденных к каторге или ссылке, изобилуют рассказами о добродушном отношении к ним полиции и жандармов. Дебогорий–Мокриевич говорит, что жандармы во время переезда по железной дороге, доставляя еду из буфета, «советовали нам не стесняться и требовать всего, чего нам захочется, кроме спиртных напитков» (С. 348). Короленко в своей четырехтомной автобиографии «История моего современника» говорит: «На темном фоне этих моих воспоминаний то и дело, как искорки, мелькают и еще будут мелькать неожиданные проявления человечности со стороны добрых людей на скверном месте». При этом он подробно рассказывает о добродушии начальника вышневолоцкой политической тюрьмы Лаптева, также о жандарме в III Отделении, который после «нарочито суровых окриков не ведено разговаривать, сообщал шепотом сведения о моем брате»*. Далее он обстоятельно рассказывает о доброте пермского губернатора Енакиева (Ч. III) и в книге IV о добродушном исправнике в Олекминске. Содержанием целого рассказа «Чудная» служит поведение жандарма, который, жалея сосланную на поселение больную революционерку, несколько раз с опасностью повредить себе по службе навещает ее, чтобы узнать о ее положении, несмотря на то что она враждебно смотрит на него, как на «врага».
Достоевский в «Братьях Карамазовых» дает живой конкретный образ проявления доброты русского человека даже и при исполнении обязанностей государственной службы. При аресте Дмитрия Карамазова в Мокром и первом допросе его исправник Михаил Макарович бурно набросился на Грушеньку, считая ее виновницей беспутного поведения Дмитрия, но очень скоро, прислушиваясь к тону показаний Дмитрия, видя к тому же проявления горячей подлинной любви Дмитрия и Грушеньки друг к другу, он совершенно изменил свое поведение. Он стал успокаивать и Дмитрия и Грушеньку с отеческой добротой, заботясь о том, чтобы взволнованный Дмитрий не показал на себя неправильно. Достоевский живо изображает открытость души русского человека и умение входить в душевную жизнь других людей, о чем мною рассказано в главе «Способность русского народа к высшим формам опыта».
Когда в семидесятых годах началось «хождение в народ», правительство чересчур испугалось этого движения и стало преследовать его крайне грубым способом, прибегая не только к законному судебному расследованию, но и к произволу административных распоряжений и даже наказаний без правильного суда. Дебогорий–Мокриевич рассказывает, что. когда он был арестован, полиция взяла от отца, матери и брата его подписку о невыезде из деревни (С.118).. Многие лица ссылались на поселение даже и в «места отдаленные» не по приговору суда, а по распоряжению
полиции. Сам государь принимал в этом участие: когда Чернышевский отбыл срок назначенной ему судом семилетней каторги, он был по распоряжению государя отправлен на поселение в здание тюрьмы в Вилюйске Якутской области. Наказания, налагаемые судом, нередко были слишком суровы. Бывали случаи смертной казни лиц, участие которых в революционном движении, например, богатого помещика Лизогуба, дававшего деньги революционерам, вовсе не заслуживало такой меры *. Присутствуя при таких казнях, говорит Дебогорий–Мокриевич, военные судьи были бледны, стояли с глазами, опущенными вниз, им было стыдно; офицеры, присутствовавшие при казни, возмущались (С. 337).
Неудивительно, что вера в царя, как источник правды и милости, постепенно стала исчезать даже у крестьян. «Цари сами, — говорит Короленко, — разрушили романтическую легенду самодержавия, созданную вековой работой народного воображения» (III, 53). Следующее наблюдение может подтвердить эту утрату. В 1909 году наша семья наняла на лето дачу в имении Машук Ивана Ильича Петрункевича в Новоторжском уезде Тверской губернии. В Торжке мы наняли извозчика–крестьянина. Увидев среди деревенских домишек унылое каменное здание, я спросил у извозчика, что это такое. «Романовская гостиница, — ответил извозчик, — тюрьма».
Не надо, однако, преувеличивать недостатков самодержавной власти. Люди, не знающие русской культуры, обыкновенно воображают, будто русское самодержавие было деспотизмом и государственная жизнь России была варварская. Это грубое заблуждение. Если бы в Западной Европе было такое напряжение революционного движения, как в России в течение пятидесяти лет, многие западноевропейские правительства потеряли бы голову и стали бы совершать ошибки, может быть, более грубые, чем их делало русское правительство. Следующие цифры могут дать представление о том, с каким жестоким врагом приходилось бороться правительству. В 1907 году террористы из партии социалистов–революционеров убили 2543 агента государственной власти, а наибольшее количество казней, именно 782, было совершено правительством в 1908 году **.
Несмотря на отдельные ошибки правительства, общий характер государственной жизни России был далек от деспотизма. Точное представление о государственном строе России при самодержавии, т. е. до 1905 года, дает книга Слиозберга о Русском государстве. Этот труд, написанный евреем, присяжным поверенным, в высшей степени ценен потому, что открывает глаза на положительные стороны государственного строя России при самодержавной власти.
Глава седьмая ДАРОВИТОСТЬ РУССКОГО НАРОДА
1. МНОГОСТОРОННОСТЬ ДАРОВ
