XVI в. можно было либо путем захвата крестьянской и общинной земли, либо путем усиленной эксплуатации собственных земель с помощью крестьян. Это вело к постепенному усилению феодальной зависимости крестьян. Даже крупные землевладельцы, благодаря развитию товарного хозяйства, низводили чиншевого крестьянина в крепостного, предъявляя ему все новые требования. Чинш — в феодальной Европе регулярный фиксированный оброк продуктами или деньгами, который крестьяне платили сеньору. Предпринимательская лихорадка, характерная для начала XVI в., высасывала из крестьянина все живые соки. Неудивительно, что крестьянин встретил «новые времена» растущим недовольством, в котором по-прежнему слышалось прежде всего старое требование: «бить попов». Бить попов за то, что церковная десятина страшно давит на крестьян; бить за то, что на огромных церковных землях из крестьянина выжимают последние соки, бить за то, что духовенство благословляет всякое кровавое подавление крестьянского недовольства и всегда и всюду заодно с господами выступает против бедняков; бить за то, что монастыри лишают крестьянина-кустаря возможности сбывать изделия его рук; бить за то, что духовенство ведет паразитическую жизнь, а прелаты издеваются над «евангельским учением о святости нищеты и целомудрия»; бить за то, что церковники жгут на кострах борцов за дело народа и под разными «святыми» предлогами выхватывают лучших людей из крестьянской среды.

С радостным чувством услышали крестьяне «новое», им, однако, давно знакомое «божье слово» Лютера, требовавшего во имя «истинного евангелия» дать суровый отпор «начальнику всей содомской шайки», этому «жалкому и смердящему грешнику», пьющему народную кровь и пухнущему от награбленного богатства. Если десятина и другие обременительные требования духовенства противоречат истинному евангелию и во имя учения Лютера должны быть отвергнуты, то само учение должно быть включено в крестьянские требования. И в «Двенадцати статьях», выставленных крестьянами в Великой крестьянской войне 1525 г., имелись лютеровские пункты о свободе проповеди, о выборе священника общиной и некоторые другие в этом же духе. С того момента, когда объявление Лютером войны католической иерархии привело в движение все оппозиционные элементы Германии, не проходило ни одного года без того, чтобы крестьяне вновь и вновь не выступали со своими требованиями. С 1518 по 1523 г. в Шварцвальде и Верхней Швабии одно местное восстание крестьян следовало за другим. С весны 1524 г. эти восстания приняли систематический характер… Наконец, произошло решающее восстание в ландграфстве Штюлинген, которое можно считать непосредственным началом Крестьянской войны.

Так вокруг Лютера образовался лагерь, представлявший разные классы и сословия, и сам он становился национальным героем потому, что он выражал идею, которую поддерживала вся немецкая «нация», горевшая желанием свергнуть тяжелое иго папства. Но вскоре, как это часто бывает в выступлениях, одновременно поддерживаемых разными классами, должно было обнаружиться различие классовых интересов.«…Быстрое развитие движения, — говорит Ф. Энгельс, — должно было вызвать очень скоро созревание имевшихся в нем зародышей раздора, должно было, во всяком случае, вновь вызвать разрыв между теми составными элементами возбужденной массы, которые были прямо противоположны друг другу по всему своему жизненному положению». В крестьянской войне классовые противоречия выступили с особенной остротой, и «национальному» герою приходилось идти либо с одним, либо с другим классом. Лютер оказался на стороне князей, сумевших организовать разгром восставших крестьян, поддержанных частью бюргерства. Он «предал князьям не только народное, но и бюргерское движение».

«В первый момент, — говорит Ф. Энгельс, — необходимо было, чтобы все оппозиционные элементы оказались объединенными, нужно было развязать самую решительную революционную энергию, нужно было противопоставить католическому правоверию всю массу существовавших до того времени ересей. Точно таким же образом наши (то есть немецкие. — С. Л.) либеральные буржуа еще в 1847 г. были революционными, называли себя социалистами и коммунистами и носились с идеями эмансипации рабочего класса. В этот первый период деятельности Лютера его сильная крестьянская натура проявляла себя самым бурным образом. …Если мы, — говорил Лютер, — караем воров мечом, убийц виселицей, а еретиков огнем, то не должны ли мы тем скорее напасть на этих вредоносных учителей пагубы, на пап, кардиналов, епископов и всю остальную свору римского содома, напасть на них со всевозможным оружием в руках и омыть наши руки в их крови?»

Но этот первый революционный пыл оказался непродолжительным. Молния, которую метнул Лютер, попала в цель. Весь немецкий народ пришел в движение… Одни думали, что настал день для того, чтобы свести счеты со всеми своими угнетателями, другие желали лишь положить конец могуществу попов и зависимости от Рима, уничтожить католическую иерархию и обогатиться посредством конфискации церковных имуществ. Партии размежевались и обрели своих представителей. Лютер должен был сделать выбор между ними. Он, протеже курфюрста Саксонского, почтенный виттенбергский профессор, ставший в одну ночь могущественным и знаменитым, великий человек, окруженный целой свитой приверженцев и льстецов, не колебался ни одной минуты. Он отрекся от народных элементов движения и перешел на сторону бюргеров, дворян и князей. Его призывы к истребительной войне против Рима замолкли; Лютер стал теперь проповедовать мирное развитие и пассивное сопротивление (ср., например, «К дворянству немецкой нации», 1520, и так далее). На приглашение Гуттена явиться к нему и Зиккингену в Эбернбург, центр дворянского заговора против попов и князей, Лютер ответил: «Я не хотел бы, чтобы евангелие отстаивалось насилием и пролитием крови. Слово победило мир, благодаря слову сохранилась церковь, словом же она и возродится, а антихрист, как он добился своего без насилия, без насилия и падет».

Лютер в соответствии с интересами князей требовал уничтожения сепаратизма, выгодного лишь мелкому имперскому рыцарству, реакционному по своей сущности, тормозившему развитие производительных сил страны, он сбрасывал и иго папства, как тяжелый гнет, давивший на экономическую жизнь империи и тормозивший ее историческое развитие по сравнению с западными соседями. Но в то же время он всеми силами поддерживал князей в деле подавления крестьянских, ремесленных и рабочих восстаний, лозунги которых далеко перешагнули через «национальный» частокол лютеровского возмущения папской курией и громко провозглашали необходимость коренных социальных изменений. Так Лютер превратился в «княжеского героя». Утверждать, что победа далась князьям лишь благодаря переходу Лютера на их сторону, значит придавать чрезмерно большое историческое значение реформатору.

Князья победили с Лютером, как они победили бы без Лютера, и историческое значение Лютера заключалось в том, что он дал лозунг для широкого антипапского, антикатолического движения. А так как папство поддерживало загнивающий феодализм, выступление Лютера против папства было явлением прогрессивного характера.

II

Понимал ли Рим всю глубину опасности, ему угрожавшей? Льву X, занятому попойками, чтением непристойных комедий и стихов, украшением столицы и церквей, изысканием новых способов ограбления народов, некогда было вникать в крупные события, развертывавшиеся перед миром. Он лишь смутно чувствовал, что германский император легко может использовать «монашескую дерзость» для того, чтобы произвести нажим на папство и усилить свою позицию в Италии, сделавшейся в это время яблоком раздора между Францией и Германской империей, где на престоле очутился представитель Габсбургской династии в лице Карла V, в руках которого сосредоточилась власть одновременно над Австрией, Германией, Нидерландами, Испанией и Южной Италией. Эта борьба двух сильнейших правителей того времени за обладание Италией, вытекавшая из общей социально-экономической конъюнктуры, форсировалась папством, предполагавшим, что ему удастся укрепить свое положение путем натравливания одного соперника на другого.

Александр VI и Чезаре Борджиа призывали Францию в Италию, защищаясь и от Венеции, и от внутренних врагов, и от Неаполя, и от Испании. Юлий II создавал «святые» и «святейшие» лиги для борьбы то с Францией, то с Испанией, то с Германией, то с отдельными итальянскими республиками. Убедившись, что все его защитники думают лишь об усилении собственного своего влияния в Италии, Юлий II обратился к швейцарцам, как к наиболее надежным и непритязательным союзникам, от которых легче всего можно было освободиться в тот момент, когда они сделают свое дело и более не нужны будут папству. Этот «выгодный» союзник и был двинут против Франции, когда в 1515 г. ее король Франциск I вторгся в Северную Италию с большим войском. Поражение швейцарцев при Мариньяно показало бессмысленность папской политики, рассчитывавшей спасти независимость папского государства и Италии с помощью швейцарских наемников. Папству грозила серьезная опасность, с одной стороны, вследствие усиления французской монархии, а с другой — в силу образования огромной испано-германской державы Карла V. Не только Милан был потерян, нужно было опасаться раздела всей Италии между двумя крупнейшими государствами: Францией и испано-германской империей. Поскольку, однако, разграничение влияния в Италии обоих соперников встретило затруднения, папство искусно раздувало противоречия между ними и рассчитывало одним ударом убить двух зайцев: сделать империю своей союзницей и направить ее острие одновременно против Франции и против начавшейся в Германии опасной ереси, олицетворяемой Лютером. Маневр удался Льву X. Вормсский рейхстаг 1521 г. принял к сведению заявление императора о решении защищать всеми средствами «веру предков». Лютер подвергся государственной опале как еретик, а в Италии испано-императорские войска овладели Пармой и Пьяченцой, и французы вынуждены были очистить Милан.

Однако успех папской дипломатии был кажущимся, а не действительным: опалой Лютера нельзя было подавить широкое социально-политическое движение, развернувшееся в Германии, а поражение французов имело лишь временный характер. Борьба за обладание Италией вскоре возобновилась. Кроме того, укрепление испано-германской империи на севере, при господстве Испании в Неаполе, угрожало папству поглощением Италии испаногабсбургской династией, и при всей благосклонности папства к Испании с этим нельзя было мириться ни одному «представителю бога на земле». Невыносимая эксплуатация империей итальянского населения ускорила развязку. Папа стал сначала тайно склонять к измене императору одного из наиболее выдающихся испанских полководцев, а затем, когда его козни были раскрыты, он сбросил маску, начал деньгами и наемными солдатами поддерживать восставший против императора Милан, вступил в переговоры о помощи с Венецией и заключил союз с Францией, только что разбитой императором и горевшей желанием отомстить за свое поражение. В тот момент, когда папа, надеясь на франко-венецианскую помощь, двинул против Милана свои наемные войска, по большей части швейцарского происхождения, собравшемуся в Шпейере рейхстагу надлежало принять решение о все усиливавшемся лютеранском движении. Было совершенно неестественно, чтобы папа, находившийся фактически в войне с империей, мог рассчитывать, что имперский сейм станет защищать в Германии интересы папства. С другой стороны, вполне правильно можно было полагать, что императорское правительство использует народное антипапское лютеранское движение для нанесения удара по Льву X, подобно тому как имперские солдаты по ту сторону Альп должны были подорвать военные силы папства и его союзников.

На имперском Шпейерском сейме 1526 г. у сословных представителей «развязались языки», и по адресу папы послышались совершенно новые слова. Императорским указом было постановлено, что в делах религии каждый имперский чин руководствуется чувством