можем перечислить ряд имен собственных, топонимов, личных имен, дат, которые способны проиллюстрировать и обосновать наше подозрение. Вслед за Теодором Адорно, я воспользовался именем «Освенцим» для обозначения видимой несовместимости новейшей западной истории с «современным» проектом освобождения человечества. Какое мышление способно «снять» Освенцим, в смысле aufheben, встроив его в общий процесс, эмпирический или даже спекулятивный, направленный к освобождению человечества? Наш Zeitgeist отмечен своего рода угнетенностью. Он может выражать себя реактивными и даже реакционными установками и утопиями, но ему чужда нацеленность на позитивное раскрытие новых перспектив.

Развитие технонаук сделалось средством усугубления недуга, а не его облегчения. Мы больше не можем называть прогрессом это развитие. Оно, кажется, происходит само по себе, движимое автономной, не зависимой от нас моторностью. Оно не отвечает на запросы, рожденные потребностями человека. Наоборот, человеческие существа, индивидуальные и социальные, всегда, кажется, только подтачиваются результатами этого развития и их последствиями. Я имею в виду результаты не только материальные, но также интеллектуальные и ментальные. Человечество, сказать по правде, все время пытается угнаться за процессом накопления новых объектов практики и мышления.

Для меня, как ты догадываешься, это очень важный (и темный) вопрос — выяснить причину этого процесса безудержного усложнения. Можно предположить наличие своего рода обреченности, непроизвольной устремленности ко все более сложному состоянию. Наши запросы безопасности, идентичности, счастья, рождаемые нашим непосредственным состоянием живых существ или даже существ социальных, сегодня кажутся совершенно чуждыми этому странному позыву к усложнению, опосредованию, оцифровке и синтезу абсолютно любой вещи, и к изменению ее масштаба. В технонаучном мире мы как Гулливеры: то чересчур велики, то слишком малы, никогда не укладываемся в правильный масштаб. Под этим углом зрения требование простоты представляется сегодня, по сути, зароком варварства.

По этому же пункту следовало бы разобрать вот какой вопрос: человечество разделяется на две части. Одна имеет дело с вызовом сложности, другая — с древним, страшным вызовом выживания. Это, возможно, главная причина провала проекта современности, каковой, напомню тебе, в принципе полагался общезначимым для всего человечества в целом.

3. Третий пункт, наиболее сложный, который я тебе представлю как можно более сжато. Вопрос о постсовременности — это также или прежде всего вопрос о способах выражения мысли: искусстве, литературе, философии, политике.

Как мы знаем, в сфере искусств, например, а точнее искусств визуальных или пластических, господствует идея, что с великим движением авангардов сегодня уже покончено. Приличным, так сказать, считается усмехаться или открыто смеяться над авангардами, которые воспринимаются как выражение почившей современности.

Мне, не больше чем кому бы то ни было, нравится термин «авангард» с его милитаристскими коннотациями. Однако я вижу, что истинный процесс авангардизма в реальности был своего рода работой, долгой, упорной, в высшей степени ответственной, нацеленной на исследование имплицитных предпосылок современности. Я хочу сказать, что для правильного понимания творчества современных художников, скажем, от Мане до Дюшана или Барнета Ньюмена, следовало бы сопоставить их труд с анамнезом в смысле психоаналитической терапии. Подобно тому как пациент пытается разобрать свою настоящую проблему путем свободной ассоциации не относящихся, казалось бы, к делу элементов с какими-то прошлыми ситуациями, что позволяет ему обнаружить скрытые смыслы своей жизни, своего поведения, — так же можно рассматривать творчество Сезанна, Пикассо, Делоне, Кандинского, Клее, Мондриана, Малевича, наконец, Дюшана в качестве своего рода «разработки» (durcharbeiten) современностью своего собственного смысла.

Если пренебречь подобной ответственностью, мы определенно обрекаем себя на повторение без каких-либо изменений «современного невроза», западной шизофрении, паранойи и т. д., источника бед, которые мы познали на протяжении последних двух веков.

Как видишь, понятое таким образом «пост-» «постмодернизма» не означает движения типа come back, flash back, feed back, т. е. повторения, но некий «ана-» процесс — анализа, анамнеза, анагогии и анаморфоза, — который разрабатывает нечто «изначально забытое».

8. Извещение о новой обстановке

Тома Шапю

Рим, 12 апреля 1985

Мышление и практика XIX и XX столетий управлялись Идеей освобождения человечества. Идея эта разрабатывается в конце XVIII в. в философии Просвещения и Французской революции. Прогресс наук, техник, искусств и политических свобод избавит все человечество в целом от невежества, бедности, бескультурья, деспотизма и сделает людей не только счастливыми, но также, а именно благодаря Школе, просвещенными гражданами, господами своей судьбы.

Из этого общего истока рождаются все политические течения последних двух столетий, за исключением реакционного традиционализма и нацизма. Расхождения между либерализмом политическим, экономическим либерализмом, марксизмами, анархизмами, радикализмом III Республики, социализмами, даже самые яростные, мало что значат в сравнении с полным единодушием относительно цели, какую надлежит достигнуть. Для всех обещание свободы — вот горизонт прогресса и его легитимация. Все ведут или думают, что ведут, к всецело прозрачному для себя человечеству, к всемирному гражданству.

По общему мнению в так называемых развитых странах эти идеалы переживают упадок. Политический класс продолжает вещать в духе риторики освобождения. Но этим не удается залечить раны, нанесенные «современному» идеалу на протяжении без малого двух столетий истории. Ведь не отсутствие прогресса, а, наоборот, развитие — техно-научное, художественное, экономическое и политическое — сделало возможным тотальные войны, тоталитаризм, растущий разрыв между богатством Севера и бедностью Юга, безработицу и «новую бедность», всеобщее обескультуривание вследствие кризиса Школы, т. е. механизма передачи знания, изоляцию художественных авангардов (а сегодня, на некоторое время, и вовсе их отставку).

Всем этим ранам можно дать конкретные имена. Они испещряют поле нашего бессознательного, точно некие тайные препоны для безмятежного осуществления «современного проекта». Под предлогом охраны этого проекта мужчины и женщины моего поколения в Германии вот уже 40 лет навязывают своим детям молчание по поводу «нацистской паузы». Этот запрет, противостоящий анамнезу, может служить символом для всего Запада. Возможен ли прогресс без анамнеза? Анамнез — болезненный процесс, ведущий к траурной проработке привязанностей, эмоций самого разного рода, Любовей и страхов, связанных с этими именами. Помню, как меня восхитил Памятник павшим во Вьетнаме в Вашингтоне, устроенный федеральными властями: на идеальном газоне Молла вырыта мрачная траншея, освещаемая свечами. На мгновение мы застываем, захваченные смутной, необъяснимой, казалось бы, меланхолией, настроением «конца столетия».

Между тем этот упадок «современного проекта» — не декадентство. Он сопровождается бурным, практически по экспоненте, развитием технонауки. У нас нет и никогда уже не будет утрат и отступлений в знаниях и умениях, кроме как имея в виду уничтожение человечества. Это небывалая историческая ситуация. Она ясно передает одну древнюю истину, которая сегодня высветилась с особой очевидностью. Никогда научное или техническое открытие не подчинялось какому-либо запросу, идущему от человеческих потребностей. Оно всегда приводилось в движение независимой динамикой того, что люди могли считать желательным, выгодным, удобным. Дело в том, что желание умения и знания несоизмеримо с запросом блага, какое можно ждать от их прироста. Человечество всегда оказывалось отстающим от способностей понимать, «идей», и действовать, «средств», которые проистекали из изобретений, открытий, исследований и находок.

Сегодня обращают на себя внимание три примечательных факта: слияние техники и науки в гигантском технонаучном конгломерате; пересмотр во всех науках не только гипотез, даже «парадигматических», но самих способов рассуждения, логик, считавшихся «естественными» и незыблемыми: парадоксами полнятся математическая, физическая, астрофизическая, биологическая теории; наконец, качественная метаморфоза, принесенная новыми технологиями: машины последнего поколения запоминают, консультируют, вычисляют, производят операции грамматики, риторики и поэтики, рассуждения и суждения (экспертизы). Они суть протезы языка, иными словами, мышления, пока еще достаточно грубые, однако призванные совершенствоваться в ближайшие десятилетия, когда их программное обеспечение достигнет уровня сложности логик, используемых в передовых исследованиях.

Задним числом становится очевидно, что работы, выполненные художественными авангардами за сто с лишним лет, вписываются в параллельный процесс усложнения. Этот процесс касается уже не умений или знаний, а чувственных восприятий (визуальных, аудио, моторных, языковых). Но философская значимость, или, если угодно, сила рефлексии, которая обнаруживается в этих работах, ничуть не меньше в области рецепции и «вкуса», чем сила технонауки в сфере интеллекта и практики.

То, что вырисовывается здесь в качестве горизонта твоего столетия, — это прежде всего рост сложности в большинстве областей, включая «образы жизни», повседневную реальность. И тем самым очерчивается решающая задача: сделать человечество способным адаптироваться к сверхсложным способам чувствовать, понимать и делать, которые превосходят его запросы. Как минимум, задача эта предполагает сопротивление упрощенчеству, призывам к опрощению, требованиям ясности и доходчивости, желаниям восстановить незыблемые ценности. Уже очевидно, что упрощение — нечто варварское, реакционное. «Политический класс» должен будет, он уже должен, считаться с этим требованием, если не хочет быть списанным и сгинуть, увлекая за собой все человечество.

Мало-помалу оформляется новая обстановка. В общих чертах: космос есть результат взрыва; осколки все еще разлетаются под действием исходного импульса; в пламени звезд происходит превращение элементов; жизнь звезд, как и Солнца, сочтена; шанс, что синтез первых водорослей произойдет в водной стихии на Земле, был минимальный; Человек — нечто еще менее вероятное; его мозг — самая сложная материальная организация из всех известных; машины, которые он порождает, — расширение его мозга; образуемая ими сеть станет чем-то вроде второго мозга, более сложного; последнему предстоит разрешить проблему выселения человечества с Земли, прежде чем Солнце погибнет; отбор тех, кто сможет отбыть, и тех, кто обречен на катаклизм, уже начался, проводясь по критерию «развитости».

Последний удар по нарциссизму человечества: оказывается, оно обслуживает процесс усложнения. Такова обстановка, вырастающая ныне в бессознательном юных. В твоем тоже.

9. Комментарий к сопротивлению

Давиду Рогозински

Прага, 21 июня 1985