Левинас— Этика Эмманюэля Левинаса, его концепция Другого, наконец, его еврейские штудии
многие годы составляли для Лиотара предмет внимательного чтения и осмысления; он неоднократно подчеркивал, что многим обязан его мысли, и откликнулся на нее несколькими статьями.
…пусть даже и не тетического «тезиса»…— т. е. тезиса (положения, от греч.титенаи,полагать), не наделенного качеством «тезисности».
Verneinung (нем.)— отрицание.
…проблематику цезуры…— Свое, отличное от лаку-лабартовского, понимание концепции цезуры Лиотар излагает в уже упоминавшихся «Странствиях».
Катарсис (греч.)— очищение через страдание.
…кантовский и, следовательно, по форме иудейский…— Далее в своем тексте Лаку-Лабарт цитирует в скобках Гёльдерлина: «Кант — это Моисей нашей нации».
Gestell (нем.)— одно из ключевых понятий Хайдеггера, на русский язык традиционно переводится какпостав.
…«вялую животность»… (и далее) — В русском (неполном) переводе «Духа христианства…» Гегеля(Гегель.Философия религии. Т. 1. М., Мысль, 1975) эти места отсутствуют.
Дилемма (если а, то b, то не-b)…— Точнее, имеется в виду дилемма (в формально-логическом смысле слова, т. е. логическое умозаключение): из того, что изаследуетb,следует не-b (или: если изаследуетb,то не-b).
Selbstbethauptung (нем.)— самоутверждение.
Тавтогорически— неологизм, полученный изаллегорическизаменой греч.аллос,другой, натауто,тот же самый.
…под именем «люда»…— Гранель пользуется устаревшим французским словом le populaire.
DasLand der Mitte (нем.)— центральная страна.
…нация(природа).— Во французском языке нация (nation) иприрода (т. е.натура, nature) — однокоренные слова.
…память… об этом отвержении «хранится в стихотворении еврейского поэта», Делана, котшсанном после его встречи с Хайдеггером.— Речь идет о знаменитом стихотворении Пауля Делана «Тодтнауберг», написанном под влиянием трагически воспринятого поэтом свидания с Хайдеггером. Подробнее эта коллизия обсуждается Лаку-Лабартом в его книге «Поэзия как опыт» (Poesie comme experience. P., Christian Bourgois, 1986; см. в особенности с. 50–58 и 130–133).
И, чтобы все закончить, не могу не сменить еще раз регистр. Память обязывает меня воспроизвести некролог, написанный некогда для «Независимой газеты».
In memoriam
Официальные лица на могиле мыслителя — философа или писателя — призваны воздать хвалу его мысли, его профессиональным достижениям, праздные зрители — насладиться нерукотворным памятником,мемориалом,который в очередной раз воздвиг себе человеческий дух, другу же, наивную амбицию быть которым я продолжаю лелеять, не нужны ни похвалы, ни установление истины, ибо ими не заполнишь открывшуюся вдруг пустоту, еще одно на глазах забываемое забытье.
Да, исчезают те считанные дни, когда я вживе общался с Ж.-Ф., теряют значение — не это ли и есть забвение? — те столь значимые когда-то слова и штрихи, из которых сложилась тканьживогообщения, общности…
Мне трудно вспомнить суть беседы, когда до невозможности (т. е. по-французски) элегантный и вальяжный Ж.-Ф., который при этом невольно виделся и другим, джинсовым и отвязным, позвал меня, джинсового и волосатого, побродить по фантастически скатывающейся со своего пятого этажа прямо в Фонтанку крыше, на которую из мастерской Африки было так легко выбраться ото всех остальных через окно. (Конечно, это не так. Конечно, я помню рассуждения Ж.-Ф. о возвышенном в постсоветской России. Конечно,сутьбеседы осталась надпечатанной на свинцово-серой вечерней воде. Конечно, я отлично помню, что куда более боялся коварного ската, нежели не расставшийся со стаканом с изрядной толикой водки — «не пить же в России виски» — Ж.-Ф. Конечно, мы — в первую очередь он — не чинясь подчинились городу.)
Трудно вспомнить черты ее лица, но вспоминаю тишайшую (рядом не поставишь иного слова) жену Ж.-Ф., ее пепельные, беззащитно полурастрепанные волосы, ее смиренную, уходящую вглубь улыбку, с которой она смотрела на мужа и которая стала еще углубленнее, когда Ж.-Ф. сказал, что ее любимый писатель — тоже Бланшо.
Не помню, о чем была рукопись — листы в карандашной вязи, после неоднократных встреч с резинкой по полному праву готовые назваться палимпсестом, — но помню, что в ночь перед своим докладом Ж.-Ф. (не было ли это как раз после прогулки по крыше?) еще изрядно поколдовал над, в общем-то, продуманным ранее текстом — к вящему ужасу А. В., которой предстояло все это переводить; помню особую практично-железную логику (как, разве что, у Делеза), скрепившую сквозь живописную чересполосицу правок воедино весьма изощренный и, ох, до чего не простой текст.
Не помню какой, но помню знак, который подал мне глазами Ж.-Ф. (пожилой, но моложавый мужчина со своей почти молодой спутницей казались настолько счастливы, что вокруг, помню, совершенно не было прохожих), когда я столкнулся с ними на Невском в роскошном преддверии белой ночи, чтобы я случайно не нарушил ее почти сомнамбулический транс.
Помню реакцию французских и особенно американских знакомых на свои восторженные рассказы о Ж.-Ф.: «Ну как ты не понимаешь. Он же левак, радикал, который из идейных —идеологических! — соображений двадцать лет не публиковал ни строки; ему положено очаровывать таких, как ты, левых интеллектуалов. Он на этом собаку съел». И еще: «Да ты посмотри в зеркало. Через тридцать лет ты будешь точно таким же» (по-видимому, это снижало образ. Я же заметил, что фотографии Ж.-Ф. в — относительной — молодости напоминают кое-кого из знакомых. А. Д. в первую очередь). Помню, что за этим чудилась зависть к номаду, ускользнувшему из бастиона (cloture, сказал бы Ж. Д.) политической корректности, бегущему любого тотализирующего повествования (помню, что из всех своих книг Ж.-Ф. более всего хотел перевести на русский «Распрю»).
Почему-то помню, гораздый забывать, комментарий к довольно резкой отповеди одному из местных эрудитов, потратившему накануне немало времени на штудирование каких-то старых статей Ж.-Ф. с целью блеснуть, задав изощренный вопрос. «Да я, по правде, — сказал потом Ж.-Ф., — толком не помню, о чем там писал. Это же было так давно. Конечно, там и тогда это было мое, это было верно. Но сейчас… я изменился, я другой, все другое, мне не нужно, мне не стоит этого помнить.»
Но до чего жаль, что я им уже забыт.
В. Л.
