описать, что она собой представляет и какие мы вели о ней беседы, хотя я еще не кончил ее пополнять и отделывать.
Вы, светлейший посол, желали бы, чтобы я простился со здешней жизнью и приехал к вам наслаждаться радостями вашей. Я обязательно так и поступлю, но сейчас меня отвлекают некоторые дела, они займут у меня полтора месяца. Что внушает мне опасения, так это присутствие там Содерини, которых мне, приехав туда, пришлось бы навестить и говорить с ними[62]. Не уверен, что по возвращении, направляясь домой, я не угодил бы в Барджелло[63], потому что хотя теперешнее правление покоится на прочном и безопасном основании, все-таки оно новое и в силу этого страдает мнительностью, тем более, что здесь хватает узников, которые готовы засадить тебя в казенный дом, лишь бы уподобиться Паголо Бертини[64], а остальное — не их забота. Пожалуйста, войдите в мое положение, а я через указанное время непременно навещу вас.
Я обсуждал с Филиппе, стоит ли преподнести мою книжку, или не стоит, и если подносить, то самому, или послать ее вам. К тому, чтобы не подносить, меня склоняет опасение, что Джулиано ее даже и не прочитает, а этот Ардингелли[65] присвоит себе часть моих последних трудов. К подношению же меня побуждает жестокая необходимость, ибо я разоряюсь и пройдет совсем немного времени, как погрязну в жалкой нищете, не говоря о моем желании, чтобы эти синьоры Медичи вспомнили о моем существовании и поручили хоть камень в гору катить; потому что, если они и тут не обратят на меня внимания, мне придется пенять только на себя; а по прочтении этой вещи будет видно, что я не проспал и не проиграл в бирюльки те пятнадцать лет, которые были посвящены изучению государственного искусства, и всякий захочет использовать богатый опыт человека, готового им поделиться. Что касается моей верности, в ней не следует сомневаться, потому что, ранее всегда соблюдая верность, я не могу теперь вдруг научиться ее нарушать; и кто был верным и честным, как я, сорок три года, не изменит свою природу за один миг; свидетельство моей верности и честности — моя бедность.
Итак, мне хотелось бы познакомиться с вашим мнением обо всем этом, и с тем себя препоручаю вашему вниманию. Будь счастлив.
10 декабря 1513.
Никколо Макиавелли, во Флоренции
VI. К ФРАНЧЕСКО ВЕТТОРИ
от 3 августа 1514 г.
Вы, куманек, очень порадовали меня известиями о вашей влюбленности в Риме и безмерно утешили мою душу, заполнив ее описанием своих восторгов и обид, которые всегда ходят друг за другом. А меня судьба забросила в такое место, где я поистине могу отплатить вам тем же, потому что здесь, в деревне, я встретил существо столь милое, столь утонченное и привлекательное как врожденным благородством, так и своими качествами, что не нахожу достаточных слов ни для ее восхваления, ни для выражения любви. Как и вы, я мог бы рассказать о зарождении этого чувства, о том, в какие сети оно меня захватило где сплело их, чем украсило; и вы увидели бы, что это были сети, сплетенные Венерой из золота на лоне цветов, сети столь нежные и тонкие, что, хотя черствое сердце могло бы разорвать их, я не решился, и пока блаженствовал в этих сладких тенетах, их слабые нити окрепли и стянулись прочными узлами. Не подумайте, что Амур воспользовался своими обычными средствами, чтобы завлечь меня в ловушку; зная, что они тут непригодны, он прибегнул к невиданным уловкам, от которых я не сумел, да и не захотел уберечься. Довольно сказать, что на пороге пятидесяти лет[66] меня не смущает солнечный зной, не останавливает трудная дорога и не страшит ночной мрак. Любая задача мне кажется по плечу, к любому желанию, даже чуждому и противоположному тому, что подобало бы мне, я приноравливаюсь. И хотя я вижу мучительность своего состояния, меня переполняет нежность как от созерцания этого редкостного и приятного создания, так и потому еще, что я отложил в сторону воспоминание обо всех своих печалях; и ни за что на свете я не желал бы стать свободным, если бы и мог. Итак, я оставил помыслы о серьезных и великих делах, мне больше не доставляет удовольствия читать о событиях древности или рассуждать о современных; весь мой ум занят галантными похождениями, за что я благодарю Венеру и подвластный ей Кипр. Поэтому, если вам случится написать о нежных чувствах, пишите смело, о прочих же предметах говорите с теми, кто больше их ценит и лучше в них разбирается, ибо последние принесли мне одни огорчения, а первые лишь удовольствие и благо [67]. Будьте здоровы.
Из Флоренции. 3 августа 1514.
Ваш Никколо Макиавелли
VII. К ФРАНЧЕСКО ВЕТТОРИ
от 20 декабря 1514 г.
Вы задели меня за живое, так что если я утомлю вас своей писаниной, скажите: провались я, что написал ему[68]. Боюсь, что ответ, даваемый мною на ваши вопросы, покажется вам слишком сжатым в той части, которая относится к нейтралитету, а также там, где я обсуждаю, чем может быть опасен победитель в случае, если потерпит поражение та сторона, к которой мы примкнем; ибо в обоих случаях следует рассмотреть много вопросов. Поэтому я снова взялся за перо, возвращаясь к этому же предмету. Что касается нейтралитета, одобряемого, по-моему, многими, то для меня он неприемлем, потому что я не припомню ни одного случая, которому я сам был свидетелем или о котором читал, чтобы нейтралитет был полезен, напротив, его последствия всегда губительны, ибо они ведут к верному поражению; и хотя причины этого вам понятны еще лучше, чем мне, все же я вам их напомню.
Вы знаете, что главная задача всякого государя состоит в том, чтобы избегать ненависти и презрения; fugere in effectu contemptum et odium; если он за этим следит, его дела будут в порядке. Это условие нужно соблюдать как в отношении союзников, так и в отношении подданных; если же государь не избежал хотя бы презрения, его песенка спета. На мой взгляд, среднее положение между двумя противниками это не что иное, как способ заслужить ненависть и презрение, ибо из этих двоих одному всегда покажется, что ты обязан разделить его судьбу благодаря ли оказанным им благодеяниям, или старинной дружбе, и если ты не последуешь за ним, он затаит ненависть против тебя. Другой же, увидев твою робость и нерешительность, станет тебя презирать, и ты прослывешь сразу никчемным другом и безвредным врагом, так что, кто бы из них ни победил, он не задумываясь с тобой расправится. Эту мысль в двух словах выразил Тит Ливии, вложив ее в уста Тита Фламинина, который сказал ахейцам, когда Антиох убеждал их сохранять нейтралитет: «В вашем положении ничто не может быть хуже; утратив достоинство и снисхождение, вы станете наградой победителю»[69]. К тому же в ходе войны у обоих противников неизбежно накопится множество поводов возненавидеть тебя, ибо в большинстве случаев третий располагается в таком месте, что разными способами может помочь тому или другому, и вскоре после того, как война развязана, оказывается, что то решение, которое ты не захотел принять в открытую, когда оно несло тебе благодарность одной из сторон, теперь ты вынужден вынашивать втайне, уже не надеясь приобрести чью-нибудь милость; и даже если ты его так и не примешь, оба будут убеждены, что ты встал на чужую сторону. Если судьба проявила благосклонность к нейтральному государю, и во время войны не возникнет справедливых причин для ненависти к нему, то они обязательно появятся после окончания, ибо все обиженные и опасающиеся его прибегнут к покровительству победителя со своими жалобами и притязаниями. На возражение, что папа, вследствие уважения к его персоне и к церковной власти, находится в другом положении, и для него всегда отыщется спасительный приют, я бы ответил, что этот довод заслуживает внимания, и отчасти на нем можно основываться, но все же не следует уповать на это, а напротив, я думаю, что по зрелом размышлении не стоит даже принимать его в расчет, чтобы тщетная надежда не склонила к дурному решению, ибо все, случившееся прежде, на мой взгляд, может произойти и теперь, а я знаю, что папам приходилось в свое время спасаться бегством, укрываться от преследования, прозябать на чужбине и подвергаться смертельным опасностям, как обычным светским властителям, и это было тогда, когда церковь пользовалась гораздо большим духовным влиянием, чем сегодня. Итак, если Его Святейшество подумает о том, где находятся его владения, кто с кем воюет и у кого появится возможность воззвать к милости победителя, то я полагаю, что Оно не остановится на нейтралитете, а предпочтет примкнуть к той или иной стороне; таким образом, я не могу ничего добавить относительно нейтралитета и его продления по сравнению с прошлым разом, потому что выше все сказано.
Наверное, из письма, которое я написал вам, покажется, что я склоняюсь на сторону Франции и что эта привязанность может далеко меня завести[70], а мне не хотелось бы, чтобы это было так, потому что я стараюсь всегда сохранять ясность суждения, особенно о таких вещах, и не увлекаться пустыми мечтаниями, как делают многие; если я и неравнодушен к Франции, мне кажется, тут нет ошибки, поэтому перечислю вам еще раз свои мотивы, и это будет чем-то вроде подведения итогов написанного. Когда соперничают два властелина, чтобы узнать, кто победит, мало измерить силы одного и другого, нужно еще видеть, сколько способов одержать победу у каждого из них. Я не нахожу у здешней стороны другого выхода, как только немедленно дать генеральное сражение, для Франции же годны и все остальные пути, как я подробно описал вам. Вот первая причина, почему Франция внушает больше доверия. Далее, если мне предстоит объявить себя союзником одного из противников, и я вижу, что одному я принесу бесспорную победу, а для второго она и при моем участии останется сомнительной, по-моему, выбирать надо всегда бесспорное, отбросив любые обязательства, выгоды, опасения и все прочее, что мне мешает. Полагаю, что если папа присоединится к Франции, двух мнений быть не может, если к другим, исход очень сомнителен по указанным мною в прошлый раз причинам. Кроме того, все умные люди, когда могут не ставить на карту все свое достояние, охотно так и поступают, и рассчитывая на худший результат, из двух зол выбирают меньшее; а поскольку повороты судьбы трудно предвидеть, они полагаются на удачу того, кому в худшем случае придется менее тяжело. Его Святейшество занимает два
