этим довольствовались. Пора бы вспомнить, что Козимо и сыновья его умели жить во Флоренции, пользуясь почетом, и с балией, и без балии, а в 1458 году не его дом постарался восстановить балию, а сами граждане. И если теперь они не хотят балии, так ведь и ему она не нужна. Но есть люди, которым этого мало, которые считают, что им не жить во Флоренции, пока он в ней живет. Конечно, он никогда бы не поверил, ему даже в голову не могло прийти, что друзья его и его отца сочтут, что им не жить во Флоренции вместе с ним, человеком, который всегда был известен своей любовью к покою и миру. Затем, обернувшись к мессеру Диотисальви и его братьям, находившимся тут же, он сурово и негодующе попрекнул их благодеяниями, полученными ими от Козимо, доверием, которое он им оказывал, и их черной неблагодарностью. В речах его была такая сила, что многие из присутствующих, глубоко тронутые ими, готовы были тут же на месте расправиться с мессером Диотисальви и его братьями, если бы Пьеро их не удержал. В конце концов Пьеро заявил, что он согласен на все, что постановят явившиеся к нему граждане вместе с Синьорией, ибо просит лишь одного, чтобы ему обеспечили безопасность и покой. Затем речь зашла еще о многих других вещах, но никаких решений принято не было, кроме общего пожелания обновить государственное управление и установить новый его порядок.

XVII

Гонфалоньером справедливости был тогда Бернардо Лотти, человек не слишком расположенный к Пьеро, решившему поэтому ничего не предпринимать, пока тот у власти: впрочем, это было неважно, ибо срок его полномочий истекал. Но когда подошло время избрания новой Синьории на сентябрь и октябрь 1466 года, высшая магистратура оказалась порученной Роберто Лиони. Едва лишь он принял бразды правления, как, видя, что все уже подготовлено, созвал народ на площадь и установил новую балию,225 весьма благоприятную для Пьеро, которая весьма скоро назначила магистратов, соответствующих желаниям нового правительства. Этот переворот привел в панику главарей враждебной партии, и мессер Аньоло Аччаюоли бежал в Неаполь, а мессеры Диотисальви Нерони и Никколо Содерини — в Венецию.226 Мессер Лука Питти остался во Флоренции, доверившись обещаниям Пьеро и новому родству с его домом. Бежавшие объявлены были мятежниками,227 и вся семья Нерони оказалась рассеянной, а мессер Джованни ди Нероне, бывший тогда архиепископом Флорентийским, добровольно удалился в изгнание в Рим, чтобы не стало ему хуже. Множеству граждан, внезапно выехавшим из Флоренции, были назначены различные места ссылки. Этого оказалось недостаточно: была назначена торжественная процессия с благодарственным молебствием по случаю сохранения государства и объединения города. Во время этого торжества были схвачены и подвергнуты пытке228 некоторые граждане, которых затем частью предали смерти, частью подвергли изгнанию.

Среди всех этих пертурбаций ярчайший пример изменчивости судеб человеческих явил Лука Питти, ибо тут-то и можно было познать различие между победой и поражением, между честью и бесчестием. В доме его, где постоянно бывало много народу, воцарились пустота и безмолвие. Когда он появлялся на улицах, то друзья и родственники не то что не шли за ним толпою, а даже приветствовать его и то боялись, ибо одни утратили всякий почет, другие часть имущества и все были равно под угрозой. Великолепные здания, которые он начал строить, были оставлены рабочими; знаки внимания, которые прежде расточались ему, превратились в оскорбления, почести в поношения. Дошло до того, что многие, дарившие ему ценные предметы, требовали их обратно, словно вещи, данные напрокат, а те, кто имел обыкновение превозносить его до небес, обвиняли его в насилиях и неблагодарности. Так что он запоздало каялся в том, что не поверил словам Никколо Содерини, и искал случая честно умереть с оружием в руках, только бы не жить обесчещенным среди победоносных врагов.

XVIII

Граждане, находившиеся в изгнании, стали, советуясь между собой, подумывать, как бы им вернуться в город, который они не сумели удержать. Мессер Аньоло Аччаюоли, пребывавший в Неаполе, прежде чем предпринимать какие-либо действия, решил выведать настроение Пьеро и выяснить, нет ли какой возможности примириться с ним, а потому написал ему следующее письмо:

«Смеюсь я над превратностями судьбы, которая по прихоти своей друзей превращает во врагов, а врагов делает друзьями. Ты сам, наверно, помнишь, как во время изгнания отца твоего я настолько больше внимания уделил этой несправедливости, чем какой бы то ни было опасности для себя, что потерял тогда отечество и едва не потерял саму жизнь. Пока жив был Козимо, я всегда неизменно любил и чтил ваш дом, а после его смерти никогда не стремился принести тебе какой-либо вред. Правда, слабость твоего здоровья и малолетство детей твоих смущали меня настолько, что я подумал, не следует ли придать нашему государству такое обличие, чтобы в случае твоей преждевременной кончины отечеству нашему не пришла бы погибель. Вот что лежит в основе всего мною содеянного — не против тебя, но во благо моей родины. Если я впал в заблуждение, то добрых моих намерений и былых заслуг, думается, вполне достаточно, чтобы позабыть его. Не могу поверить, что после того, как столько времени был я верен твоему дому, не найду в тебе милосердия, и что столькие заслуги мои одной ошибкой превращены в ничто».

Получив это письмо, Пьеро ответил так: «Смех твой там, где ты сейчас находишься, — причина того, что мне не приходится плакать, ибо если бы ты смеялся во Флоренции, я бы плакал в Неаполе. Я не отрицаю, что ты хорошо относился к моему отцу, но и ты признай, что немало от него получил. Так что ты настолько же больше должен нам, чем мы тебе, насколько надо более ценить дела, чем слова. Получив награду за все, что ты сделал хорошего, не удивляйся, если тебе по справедливости воздается за злое. Любовь к отечеству для тебя тоже не оправдание, ибо никого не найдется, кто бы поверил, что Медичи меньше любили свой город и меньше для него сделали, чем Аччаюоли. Живи же без чести в Неаполе, коли не сумел жить среди почета во Флоренции».

XIX

Отчаявшись в получении прощения, мессер Аньоло отправился в Рим, где сблизился с архиепископом и другими изгнанниками, и они все вместе любыми подходящими способами старались подорвать кредит торгового предприятия Медичи в Риме. Пьеро лишь с трудом удалось воспрепятствовать этому, однако с помощью друзей он разрушил все их козни. Со своей стороны мессер Диотисальви и Никколо Содерини всеми силами. старались побудить венецианский сенат выступить против их отечества, убежденные в том, что если флорентийцам придется вести новую войну, они со своим новым и не пользующимся любовью правительством не смогут ее выдержать.

В то время проживал в Ферраре Джован Франческо, сын мессера Палла Строцци, изгнанный во время переворота 1434 года из Флоренции вместе со своим отцом. Он пользовался значительным влиянием и, по мнению других торговых людей, являлся большим богачом. Недавние изгнанники убеждали Джован Франческо, как легко ему будет возвратиться на родину, если венецианцы вступят в игру. Они были убеждены, что венецианцы на это пойдут, если сами изгнанники смогут в какой-то мере участвовать в расходах, в противном случае все предприятие под сомнением. Джован Франческо, пылавший жаждой мщения за нанесенную ему обиду. легко поддался их уговорам и обещал содействовать этому делу всеми своими средствами. Все вместе явились они к дожу и стали жаловаться ему на свое изгнание, каковое приходится им переносить не за какую-либо вину, а лишь потому, что они хотели, чтобы отечество их жило по законам и почести воздавало своим магистратам, а не какой-то горсточке граждан. Ибо Пьеро Медичи и некоторые его сторонники, привыкшие действовать как тираны, обманным путем взялись за оружие, обманом заставили их, своих противников, положить его и затем обманом изгнали их из отечества. Не довольствуясь этим, они пожелали и господа бога замешать в угнетение многих других, оставшихся в городе под защитой данного им слова, и для того, чтобы господь бог стал как бы сообщником их предательства, во время священных церемоний и торжественных молебствий заключили в темницу и предали смерти многих граждан. В стремлении к справедливому возмездию за эти дела они, флорентийские изгнанники, полагают, что им не к кому больше обратиться, как к венецианскому сенату, который, во все времена умевший сохранять свою свободу, не может не пожалеть тех, кто эту свободу утратил. Вот они и явились воззвать к свободным людям против тиранов и к благочестивым против нечестивцев. Не забыла же, кроме того, Венеция, как семейство Медичи отняло у нее владычество над Ломбардией, когда Козимо, вопреки воле других граждан, оказал помощь и содействие герцогу Франческо против венецианского сената. И если сенат не будет тронут правым делом изгнанников, его не сможет не подвигнуть на дело праведная ненависть и справедливое стремление к мести.

XX

Эти последние слова взволновали весь Сенат, который и постановил направить Бартоломео Коллеони, кондотьера республики, совершить нападение на флорентийскую территорию. Собрали с возможной скоростью войско, к которому присоединился Эрколе д’Эсте, посланный Борсо, маркизом Феррарским. Так как флорентийцы еще не успели подготовиться, этим войскам удалось в первые дни кампании сжечь городок Довадолу и разграбить окружающую местность. Но флорентийцы тотчас же после изгнания враждебной Пьеро партии восстановили союз с Галеаццо, герцогом Миланским, и с королем Ферранте, а капитаном своих войск пригласили Федериго, графа Урбинского: поэтому сейчас, обеспечив себя друзьями, они меньше считались с недругами. Ферранте послал в помощь Флоренции своего старшего сына Альфонса, а Галеаццо явился лично, притом оба привели довольно значительные силы. Все союзные войска объединились у флорентийской крепости Кострокаро, находящейся у подножья высоких гор между Тосканой и Романьей, так что неприятель счел за благо отойти к Имоле. Правда, происходили по обыкновению того времени незначительные стычки между воинскими частями той и другой стороны, однако никто не штурмовал и не осаждал городов, никто не давал неприятелю решительного сражения, все сидели по своим палаткам и вообще вели себя до удивительности трусливо.

Эта бездеятельность вызывала крайнюю досаду у флорентийцев, отягощенных бременем войны, которая обходилась дорого и не сулила никаких выгод. Магистраты стали на это жаловаться тем своим гражданам, которые были назначены в этом военном предприятии комиссарами. Те ответили, что единственная причина этого герцог Галеаццо, каковой, имея весьма большую власть при отсутствии всякого опыта, сам не умеет принимать полезных решений, а другим не дает, и пока он будет находиться при войске, ничего полезного