И, пиршество устроив на покое,
На пиршестве и рушиться она.
И, лишь урезанная вдвое, втрое,
Спасаясь от невольничьих оков,
Она проявит мужество былое.
Пришедшее — уйдет: закон таков.
И тут бессильны и борьба, и ковы.
Ведь сей закон — основа из основ.
Извечна смена доброго и злого.
Сперва добру наследовало зло,
Чтоб злу добро наследовало снова.
Вот говорят, что к краху привело
Иные города скотство людское.
Да, мненье убедительно зело.
Кричат, мол, славно государство, кое
Блюдет и строгий пост, и строгий нрав,
И граждане его — вот, мол, герои!
Однако же на деле будет прав
Ответствующий им, что, тем не мене,
Не набожность вершит судьбу держав.
Ведь, если жили в праздности и лени,
Так тем и навлекали массу бед,
Хоть падали во храме на колени.
Да, надобно молиться, спору нет.
Решительно правители не правы,
На веру наложившие запрет…
Коль в гражданах благочестивы нравы,
В стране порядок, а в порядке том
Живут благополучнейше державы.
Мечтой, что жив лишь благочестьем этим,
И не латает рушащийся дом —
Найдет конец в нем и себе, и детям!
Пока, задумавшись о бренной славе,
Я в глубину истории залез,
Земное солнце закатилось въяве.
Да, въяве, по окружности небес,
Движенье завершая полукруга
И опускаясь за дремучий лес.
Издалека уверенно, упруго
Донесся шаг упитанных кобыл.
Подходит с подопечными подруга.
А я сижу подавлен и уныл,
Как будто мучусь и на самом деле.
А об отраде начисто забыл!
Забыл я о прекрасной неужели?
Нет, глянул — снова потерял покой.
К красавице все мысли улетели.
Она погладила меня одной —
Другою же рукой к себе прижала.
И я сидел близ девы, как ручной.
Потом веселие взяло меня,
Поддержанное влагой из бокала.
И мы вдвоем, смеясь и гомоня,
Чесали языки, как кум с кумою,
И ужинали, сидя у огня.
Но говорит хозяйка с прямотою,
Улыбчивых не опуская глаз.
«Идем со мной. Тебе секрет открою».
«Приходит, — продолжает, — ныне час.
И снова я твоей вожатой буду.
Узнаешь, что имеется у нас.
Увидишь сотоварищей былых.
Явлю тебе пример добра и худа».
Нашел, но повелительницы, право,
Был глас успокоителен и тих.
Царила ночь. Не близилась заря.
И мы пошли и повернули вправо.
И вот, себя куража и бодря,
Я вижу двери, сделанные просто,
Как будто в келейках монастыря,
Не выше человеческого роста
В проходе по обеим сторонам.
Дверь первую открыли. Тотчас к нам
Животные. За новой дверью — тоже.
Подруга молвит: «Объясненье дам.
Волшебница число животных множит
И здесь их сводит, судя по тому,
Насколь при жизни нравом были схожи.
И вот сюда заходишь, как в тюрьму,
К могучим львам, открыв задвижку эту.
Но я замка, пожалуй, не сниму.
В иных узревши благородства мету,
Цирцея им обличье льва дала.
Но флорентийцев среди этих нету.
И правда, благородные дела
Давненько родину твою не грели.
Живет она без света и тепла
А вот другая дверь: в медвежьем теле
За ней рычат и скалятся теперь
Насильниками бывшие доселе.
Еще пройдем немного. Верь не верь,
Но рядом волки в атмосфере спертой.
И это волчья, сиречь — третья дверь.
А вот быки и буйволы когортой.
Цирцеиной не минув кабалы,
Свирепые засели за четвертой.
За пятой те, кто на кормежку злы.
Обожрались они на вашем свете.
Былые лакомки теперь козлы.
Но полно. Бесконечны двери эти.
Не осмотреть зверинца до зари.
Зверьем забиты закуты и клети.
А вот на эти двери посмотри.
Ведут они к слонам, пантерам, ланям.
Животные безвыходно внутри.
Пора нам восвояси часом ранним.
Однако же задержимся вот тут.
На эту дверь двустворчатую глянем.
И ты, пожалуй, не сочти за труд,
Хотя, конечно, этот запах гадок,
Узнай, какие звери здесь живут.
Не стану задавать тебе загадок.
Поведаю в подробностях, каков
В загоне установленный порядок.
Так, хищники всех видов и родов
От крокодила до гиппопотама
Закрыты непременно на засов.
Но видишь двери перед нами прямо.
Тут как бы ваша долговая яма.
И, стало быть, режим не очень строг.
И на площадке этой могут звери
Прогуливаться вольно, без морок.
Ты сможешь по одной такой вольере
Судить о многочисленных других.
По ней поймешь о прочих в полной мере.
И в этой же вольере, во-вторых,
Заключены не кто-нибудь, а те, кто
Был особливо знаменит и лих.
Теперь они бесчувственная секта.
Но приглядись: был знаменит любой.
Узришь во всяком важного субъекта».
И повела в сторонку за собой.
И мы открыли дверь очередную.
И замер я пред новою гурьбой.
Узрел колосса я и обрисую:
Не виделось ему концов-начал —
Огромному гранитному статую.
Как на слоне когда-то Ганнибал,
Глядел он горделиво, разудало,
Несокрушимость камня выражал.
И примостились, как и подобало,
У каменных несокрушимых ног
Тот, и другой, и третий прихлебала.
Кто честолюбец, тот не одинок,
«Ты видишь: родина его — Гаэта.
Как извещает лавровый венок, —
Сказала донна, — за тщеславье это
Цирцея удостоила вельми
Сего аббата, якобы поэта —
В зверинце возвышаться над зверьми.
А по такому горе-корифею,
Какое тут собранье, сам пойми.
Но надобно спешить. Не то Цирцею,
С тобою загулявшись тут вдвоем,
Идем же далее. Ступай в проем
И в новый переход за мною выйди.
В одну-другую клеть еще зайдем.
Надеюсь, на меня ты не в обиде».
Мадонна резким сдвинула ударом
Задвижку, распахнула дверь, и мы
Тут кто-то был. Послышались из тьмы
Загадочные в закуте зловонном,
Но явственные звуки и шумы.
Не знаю, бросился навстречу кто нам.
Освободила донна от пелен
Светильник, прикрываемый хитоном.
О небеса! Как был я изумлен.
Увидел я в пределах как бы зала
Зверей не пять, не десять, но мильон.
«Ты удивился, — спутница сказала. —
Увидевши не группу, но орду.
Действительно, животных здесь немало.
Четвероногих, и других найду —
Вон, погляди, порхает какаду».
И разглядел я — живность суетится
У наших ног. Кого тут только нет!
Поверьте описанью очевидца!
Я, каюсь, — не ученый-зверовед,
Но рассказать хочу о многих разом
Животных с особливостью примет.
Вот, помнится, в углу, за дикобразом,
Лежала кошка, не ловя мышей,
А вот дракон, стоглав и кривошей,
Летал, кружил, то далеко, то близко,
Не мог угомониться, хоть убей.
Спала поодаль хитренькая лиска,
И туг же лаял бестолковый пес
На юный месяц, как на василиска.
Кусавший лев, рыча от боли глухо,
Вину за глупые советы нес.
А вот картина — общая поруха:
Животные за прошлые грехи
Сидели кто без глаза, кто без уха
Теперь все стали смирны и тихи.
Всех больше было, помнится, баранов,
И кроликов, и прочей чепухи.
И вдруг увидел я, подальше глянув,
Что меж непривлекательных тетерь,
Окраской изумительно каштанов,
И вдруг увидел я, подальше глянув,
Что меж непривлекательных тетерь,
Окраской изумительно каштанов,
Красив и соразмерен, как ни мерь,
С приятностью, прошу прощенья, морды,
Сидит невиданный, изящный зверь.
Глаза его, презрительны и горды,
Блистали, но без злобы и угроз,
Оглядывая сборища и орды.
Себя услужливостью наказав,
Всю залу обходил, как раб триклиний,
И перед каждым шею гнул жираф.
Но чванился узорчатостью
