да и твердый
Покров, как у раковин, и в изобилье
Их пенье лилось, будто в них затрубили.
Вон те — безголовы, безглазы и немы,
На этих — тиары, на тех — диадемы,
На третьих — тюрбаны, гирлянды живые
И лотосы белые и голубые.
Те — обликом грубы, а те — светлолики,
А те — пятизубы, а те — трехъязыки,
В руках у них палицы, луки и копья,
И всюду — подобья, подобья, подобья!
Весь мир оглушая и воплем и визгом,
Один — с булавой, а другой — с грозным диском,
Все с хохотом, с грохотом, с плясом и топом,-
Они приближались к воителю скопом,
Желая вселить в Ашваттхамана гордость,
Узнать его мощь, испытать его твердость,
Приблизиться к грозному Шиве вплотную,
Увидеть резню или схватку ночную.
Чудовищ толпа надвигалась густая,
Все три мироздания в страх повергая,
Сверкали их стрелы, трезубцы и пики.-
Однако не дрогнул сын Дроны великий.
Сей лучник, на воина-бога похожий,
Чьи пальцы обтянуты ящериц кожей,
Не думал о чудищах, сильных во гневе:
Он сам себя в жертву принес Махадеве!
Стал жертвенным пламенем лук драгоценный,
А острые стрелы — травою священной,
А сам, всем своим существом, всем деяньем
Для Шивы он жертвенным стал возлияньем!
Увидев того, кто, воздев свои руки,
Бестрепетно ждал с этим миром разлуки,
Кто богу с трезубцем, на воинском поле,
Обрек себя в жертву по собственной воле,-
Сказал с еле зримой улыбкою Шива:
«Мне Кришна служил хорошо, терпеливо,
Свершил для меня много славных деяний,
Всех честных, безгрешных мне Кришна желанней.
Тебя испытал я, его почитая,
Сокрытье панчалов содеяла майя,
Но так как безжалостно Время к панчалам,
Пусть ночь эта будет их смерти началом!»
Так Шива сказал, — и вошел в его тело,
И меч ему дал, и земля загудела.
И, Шиву приняв в свое тело, сын Дроны
Тогда воссиял, изнутри озаренный.
Отныне он стал всемогущим в сраженье,
Приняв излученное богом свеченье.
За ним устремились, рождаясь двояко,
Незримые твари и детища мрака.
К становью врагов приближался он смело,
Как Шива, который вошел в его тело!
Заснул ратный стан, от сражений усталый.
Бесстрашно, доверчиво спали панчалы.
Во мраке вступил Ашваттхаман бесшумно
В шатер, где на ложе лежал Дхриштадьюмна,-
На нем покрывало, весьма дорогое,
И сладостно пахли сандал и алоэ.
Тот раджа лежал, тишиной окруженный,-
Ногою толкнул его грубо сын Дроны.
Проснулся властитель, ударом разбужен.
Могучий в сраженье, он был безоружен!
Схватил его недруг, — встающего с ложа,
Зажал его голову, ярость умножа.
А тот и не двигался, страхом объятый,
К земле с неожиданной силой прижатый.
Сын Дроны с царем поступил беззаботным,
Как будто бы жертвенным был он животным:
На горло ему свою ногу поставил,
Руками и горло и грудь окровавил,
А кровь растекалась по телу струями!
Воителя раджа царапал ногтями,
Молил сына Дроны панчал именитый:
«Оружьем, прошу я, меня умертви ты!
Наставника сын, не чини мне обиду,
Да с честью я в мир добродетельных выйду!»
Но, это невнятное выслушав слово,
Сказал Ашваттхаман: «Нет мира благого,
Наставников нет для тебя, Дхриштадьюмна,-
Свой род опозоривший царь скудоумный!
Пойми же, о ставший убийцею воин,
Что пасть от оружия ты недостоин!»
Сказав, растоптал он царя каблуками,
Его задушил он своими руками.
Услышали раджи предсмертные крики
И люди, и стражи, и жены владыки.
Их — сверхчеловеческая — устрашила
Подумали, жуткой охвачены дрожью:
«Он — ракшас, отринувший истину божью!»
Душа Ашваттхамана гневом дышала.
Вот так богу смерти он предал панчала.
Покинул убитого раджи обитель
И двинулся на колеснице как мститель,
Заставив звучать и дрожать мирозданье,
Решив убивать и забыв состраданье.
А мертвого раджи и стражи и жены
Из сердца исторгли рыданья и стоны.
Проснулись воители, женщин спросили:
«Что с вами?» — и женщины заголосили:
«Бегите за ним, за его колесницей!
Бегите за ним, за свирепым убийцей!
Царя он в постели убил, а не в сече,
Не знаем, — он ракшас иль сын человечий!»
Тогда, окруженный и справа и слева,
Сын Дроны оружьем, что сам Махадева
Вручил ему, — всех удальцов обезглавил
И дальше свою колесницу направил.
Узрел: Уттамауджас дремлет, — и тоже
Его умертвил, как и раджу, на ложе.
Юдхаманью выбежал, воспламененный,
Метнул свою палицу в грудь сына Дроны,
Но тот его поднял могучею дланью,
Как жертву, подверг его тут же закланью.
Вот так он губил, средь потемок дремотных,
Врагов, словно жертвенных смирных животных.
Сперва убивал колесниц властелинов,
Потом обезглавливал простолюдинов.
Под каждый заглядывал куст, и мгновенно
Рубил он заснувшего самозабвенно,
Рубил безоружных, беспомощных, сонных,
Рубил и слонов, и коней потрясенных,
Как будто он Времени грозный посланец –
Бог смерти, одетый в кровавый багрянец!
Казалось, — причислить нельзя его к людям:
Он — зверь или чудище с острым орудьем!
Все воины в страхе смежали ресницы:
Казалось, что бес — властелин колесницы!
Казалось, карающий меч надо всеми
Уже занесло беспощадное Время!
Нагрянул он с жаждою мести во взгляде
На сомаков, на сыновей Драупади.
Узнали они, что убит Дхриштадьюмна,
И с луками ринулись гневно и шумно,
Осыпали стрелами отпрыска Дроны.
Шикхандин, услышав и крики и стоны,
Доспехи надел и во мраке глубоком
Облил его стрел смертоносным потоком.
Сын Дроны, убийство отца вспоминая,
Взревел, закипела в нем ярость живая,
Сойдя с колесницы, повел он сраженье,
И кровь отмечала его продвиженье.
Вздымая божественный меч обнаженный
И тысячелунным щитом защищенный,
В живот поразил он, убил исполина –
Того Пративиндхью, Юдхиштхиры сына.
Тогда булавою, чья сила весома,
Ударил его сын Бхимы Сутасома.
Сын Дроны отсек ему руку и снова
Ударил мечом удальца молодого,
И тот, среди мраком одетой равнины,
Упал, рассеченный на две половины.
Тогда, обхватив колесо колесницы,
Шатаника, Накулы сын юнолицый,
Бесстрашно метнул колесо в сына Дроны,
Но смелого юношу дваждырожденный
Мечом обезглавил в ночи мпогозвездной.
Тогда Шрутакарман, сын Арджуны грозный,
В предплечье ударил его булавою.
Сын Дроны занес над его головою
Свой меч — и тогда на равнину ночную,
С лицом, превратившимся в рану сплошную,
Упал Шрутакарман, внезапно сраженный.
Но, луком блистательным вооруженный,
Взревел Шрутакирти — ветвь мощного древа:
Родителем воина был Сахадева.
Он стрелы метнул во врага, но прикрытый
Щитом и стрелой ни одной не пробитый,
Взмахнул Ашваттхаман мечом, и от тела
С серьгами двумя голова отлетела.
Шикхандин, победой врага разъяренный,
Напал, многосильный, на отпрыска Дроны,
Стрелою ударил его по межбровью,
Лицо его залил горячею кровью.
Сын Дроны чудесным мечом в миг единый
Шикхандина на две рассек половины,
Убийцу Бхимы умертвив, и, объятый
Губительным гневом, на войско Вираты
Напал — на владетелей копий и луков.
Друпады сынов убивал он и внуков,
Всех близких его, всех способных к сраженью
Подверг поголовному уничтоженью.
Живых в мертвецов превращая, повсюду
Тела громоздил он — над грудою груду.
Пандавы, которые мести алкали,
Внезапно увидели черную Кали.
Был рот ее кровью густою окрашен,
А стан — одеяньем кровавым украшен,
И крови теплее, и крови алее,
Гирлянды цветов пламенели вкруг шеи,
Она усмехалась на темной равнине.
Силки трепетали в руках у богини:
Она уносила в силках своих цепких
Богатых и бедных, бессильных и крепких,
И радостно смерти вручала добычу –
Породу людскую, звериную, птичью.
Пандавам являлась она еженощно
Во сне, а за нею, воюющий мощно,
Вставал Ашваттхаман в ночном сновиденье!
С тех пор как вступили пандавы в сраженье
С потомками Куру, — когда засыпали,
Во сне они видели черную Кали,
А с ней — сына Дроны, готового к бою…
А ныне на них, убиенных Судьбою,
Напал Ашваттхаман под звездным покровом,
Весь мир ужасая воинственным ревом.
Пандавы, богиню увидев, в смятенье
Решили: «О, горе! Сбылось сновиденье!»
Сын Дроны, как посланный Временем строгий
Крушитель, — рубил им и руки, и ноги,
И ягодицы, превращались пандавы
В обрубки, что были безбрюхи, безглавы.
Ревели слоны, кони ржали от боли,
И месивом плоти усеялось поле.
«О, кто там? О, что там?» — дрожа от испуга,
Бойцы и вожди вопрошали друг друга,
Но меч возносил надо всеми сын Дроны,
Как смерти владыка, судья непреклонный.
Он трепет пандавам внушал и сринджайям,
Враг падал, оружьем возмездья сражаем.
Одни, ослепленные блеском оружья,
Тряслись, полусонные, страх обнаружа,
Другие, в безумье, в незрячем бессилье,
Своих же копьем или саблей разили.
Опять на свою колесницу взошедший,
Сын Дроны, оружие Шивы обретший,
Рубил, убивал, становясь все жесточе:
Он сваливал жертвы на жертвенник Ночи.
Давил он людей передком колесницы,
Стонали безумцы и гибли сновидцы,
А щит его тысячей луд был украшен,
А меч его, синий, как небо, был страшен!
Он воинский стан возмутил ночью темной,
Как озеро слон возмущает огромный.
В беспамятстве жалком, в забвении сонном,
Воители падали с криком и стоном,
А кто поднимался, — в смятенье и в спехе
Не видели, где их оружье, доспехи.
Они говорили беззвучно, бессвязно,
И корчились в судорогах безобразно,
И прятались или, рассудок утратив,
Ни родичей не узнавали, ни братьев.
Кто, ветры пуская, как пьяный слонялся,
А этот — мочился, а тот — испражнялся.
А кони, слоны, разорвав свои путы,
Топтали бойцов среди мрака и смуты,
И не было на поле счета убитым
Под бивнем слона и под конским копытом.
Шли ракшасы за победителем следом:
Большая добыча была трупоедам!
И бесы, увидев побоище это,
Наполнили хохотом стороны света.
Отцы в поединок вступали с сынами,
А кони — с конями, слоны — со слонами,
И все они ржали, ревели, вопили,
И тьма уплотнялась от поднятой пыли.
Живые вставали и падали снова,
И мертвый раздавливал полуживого,
И свой убивал своего, уповая,
Быть может, что выживет он, убивая!.
Бежали от врат часовые, в какую
Неведомо сторону, все — врассыпную,
Те — к северу, эти — в отчаянье — к югу,
«О, сын мой!», «Отец мой!» — кричали друг другу,
Но если отцы и встречались с сынами,
То перекликались они именами
Родов своих, не узнавая обличий,
И слышалось горе в том зове и кличе,
И падал воитель, не зная, что рядом –
Племянник иль шурин с безжизненным взглядом.
Одни помрачились умом среди бедствий,
Другие искали спасения в бегстве,-
Из стана гнала их о жизни забота,
Но лишь выбегали они за ворота,
Гонимые горем, познавшие муки,
Сложившие с робкою просьбою руки,
С расширенными от испуга глазами,
Без шлемов, с распущенными волосами,
Без ратных доспехов, одежд и оружья,-
Тотчас Критаварман и Крипа, два мужа,
Не ведавших жалости, их убивали:
Один из ста тысяч спасался едва ли!
Чтоб сделалось поле добычей пожарищ,
Чтоб этим доволен был их сотоварищ,
Весь вражеский стан подожгли они оба.
Огня — с трех концов — ярко вспыхнула злоба,
И в стане пандавов, при свете пожара,
Сын Дроны свирепствовал грозно и яро.
Разил он отважных, рубил он трусливых,
Как стебли сезама на землю свалив их,
Во прах повергал их, и до середины
Мечом рассекал их на две половины.
Ревущих слонов, и коней вопиющих,
И воинов, с криками жизнь отдающих,
Сын Дроны, разгневанный, сваливал в кучи.-
И двигался дальше воитель могучий.
О, сколько их было — безногих, безглавых
Обрубков, плывущих в потоках кровавых!
Валялись, усеяв собою становье,
А бедра и ноги — как бивни слоновьи,
С браслетом рука, голова молодая,
И пальцы валялись, оружье сжимая.
Сын Дроны у тех отсекал оба уха,
У этих он вспарывал горло и брюхо,
С размаха одних обезглавливал в сече,
Другим же он головы вдавливал в плечи.
Пред миром, раскрывшим в смятении очи,
Явилось ужасное зрелище ночи,
Явилось пред миром, средь мрака ночного,
Ужасное зрелище праха земного.
Здесь якгаей и ракшасов было обилье,
Слоны, увидав свою гибель, трубили,
И вместе с конем от меча падал конный,
Сраженный разгневанным отпрыском Дроны.
Бойцы умирали в логу иль у ската
И звали отца, или мать, или брата,
А то говорили: «О, нам кауравы
Содеяли менее зла, чем оравы
Нечистых, на спящих нагрянувших ночью,-
И вот свою смерть мы узрели воочью!
О, если бы Кунти сыны были с нами,
Не гибли б мы вместе с конями, слетами!
Ни якти, ни ракшасы, ни полубоги,
Ни бесы, ни боги в небесном чертоге
Не властны над жизнью пандавов всеправых:
Заботится Вишну о братьях-пандавах!
Привержен божественной истине свято,
Наш Арджуна разве убьет супостата,
Который оружье сложил беззаботно,
Иль просто заснул среди ночи дремотной,
Иль робко скрестил на груди свои руки,
Иль, видя, что гибнут и деды
