и эпитетов: Наль прекрасен, как сам бог любви Кандарпа; он великий полководец, главенствующий среди князей, как Индра среди богов, благочестив, знаток Вед и пр. Словом, он “лучший из людей”, обладает всеми желанными качествами. Такова его характеристика. Но как он показан? Каковы его действия?
Наль проявляет себя как весьма страстный человек; заочно влюбясь в Дамаянти, он изнывает от страсти. Но как ни сильно чувство Наля, всё же оно не побуждает его к действию, и он не предпринимает ничего, что бы достичь любимой. Наль пассивно следует за течением событий и предоставляет фламинго позаботиться об устройстве сватовства. В этом Наль напоминает “Рыцаря в тигровой шкуре” Ш. Руставели, также пассивно отдающегося своей страсти.
Первое дело, в котором проявляет себя Наль — выполнение поручения богов, казалось, должно было бы свидетельствовать о его решительности и верности. Но дело это навязано Налю, он принимает его пассивно; его мужество становится сомнительным, если принять во внимание, что легче и безопаснее исполнить волю богов, пользуясь их покровительством, нежели навлечь на себя их гнев; эти соображения Наль и высказывает Дамаянти при первом свидании с ней. С первого же момента Наль идёт по линии наименьшего сопротивления.
Поэма объясняет поступок Наля верностью слову, данному им богам. Действительно, мотив верности данному слову очень силён в индийской литературе и не раз доводится до аффектации, как это вообще свойственно древнеиндийской литературе; однако в данном случае момент сильно ослабляется выражением мотивов выгоды. Отмеченная черта пассивности и слабоволия в характере Наля в дальнейшем получает ещё более яркое развитие. Проникнув к Дамаянти, безмерно влюбив её в себя и сам в неё влюбившись, Наль впадает в полную растерянность: плачет, убеждает невесту покориться воле богов. Не найдя способа самостоятельно разрешить создавшееся положение, он пассивно следует решению Дамаянти, успокоив себя тем, что она всю трудность, весь актив берёт на себя, ему же обещает лёгкое достижение желаемого без риска и греха. Явясь к богам, Наль тщательно выгораживает себя.
Наступает роковой момент поэмы: злобный Кали овладевает Нишадхцем. Для древнего индийца, проникнутого идеей кармы (учение о причинно-следственной необходимости), не легко объяснить, как могло зло коснуться столь добродетельного человека, стяжавшего себе славу “Достохвального” (Пуньяшлока). Поэма разрешает эту трудность чисто формально: Наль, пусть неумышленно, но всё же нарушил обряд, следовательно, согрешил, ибо в древности вина определялась не по намерению, а по совершившемуся факту.
Этим невольным “грехом” Наль открыл дорогу злому духу, хотя психологически он оставался безупречным, как безупречным остался Эдип, невольно совершивший тягчайший грех отцеубийства и этим навлекший на себя и на свой род Эриний. Поэма стремится объяснить всё, что в дальнейшем случилось с Налем, влиянием злого духа, то есть болезнью: “Это болезнь, а не он”, — повторяют за Дамаянти все приближённые Наля, когда тот целиком отдаётся безумству азарта. Но даже вводя такое, казалось бы нереальное объяснение, как наваждение злого духа, поэма не отступает от художественной правды, ибо безумствования Наля вполне согласуются с его страстным и безвольным характером, мастерски показанным в предыдущих сценах.
Далее следует история измены Наля жене. Измены не в современном смысле, так как половая верность не требовалась от мужчины в полигамической семье, а измены обязательствам супруга как защитника и покровителя жены (слово “бхартар” — супруг, значит покровитель, защитник). Своему долгу защитника и покровителя Наль безвольно и легкомысленно изменяет, в чём справедливо упрекает его Дамаянти. Тяжесть вины Наля усиливается тем, что он отверг выход, предложенный ему женой: поселиться у её родителей. Соглашаясь, что царство её отца “как бы его царство”, Наль отказывается идти туда, так как ему мешает стыд, вследствие невыполнения супружеского долга.
Однако стыд не побуждает Наля искать достойного выхода: Наль слабодушно покидает в “ужасном лесу” беззащитную, одинокую женщину, неизменно охранять которую он торжественно клялся.
Впечатление безвольности и внутренней неустойчивости Наля не смягчается в высшей степени драматической и правдивой сценой его колебаний и мучений перед принятием окончательного решения. Более того, это впечатление усугубляется: Наль убегает тайком, воровски отрезав половину одежды спящей Дамаянти и предоставив любимой жене самой выбираться из опасной чащи, лишь пассивно препоручая её “Дхарме и всем святым силам”, легкомысленно утешая себя тем, что “такую прекрасную женщину никто не дерзнёт обидеть”, с чем эффектно контрастирует непосредственно следующая сцена со звероловом. Сцена со змеем Каркотакой могла бы свидетельствовать о мужестве и решимости Наля, если бы огонь представлял для него опасность, но в силу дара богов Наль не боится огня, а потому и не рискует.
Получив помощь и заверения Каркотаки, Наль не стремится исправить совершённое: он не ищет Дамаянти, не спешит ей на помощь. Не борется он и за собственное счастье, а пассивно отдаётся течению событий. Его хватает только на сочинение самообличительной песни. Распевая её по ночам, он возбуждает праздное любопытство окружающих. Чуть потребовалась известная самостоятельность, более твёрдая линия поведения — Наль сдаёт, усомняется в Дамаянти, не поняв как следует переданных ею через брамина слов. Несмотря на все свои самообличения, вопреки им, Наль сразу предъявляет жене претензии на свои права, от которых сам же отказался и ссылается на попранный им же самим закон. Сцены распознавания, кстати сказать, по нашим понятиям, очень растянутые, и потому скучноватые, проходят при той же пассивности Нишадхца. Хотя свою поездку в Видарбху он оправдывает желанием разрешить сомнения на месте, но, приехав, тотчас заваливается спать, не сделав даже попытки повидать Дамаянти или хотя бы узнать о ней от окружающих, что, казалось, так просто осуществить в его положении. Наль даже не делает того простого учёта обстоятельств, которые делает Ритупарна, сразу же сообразивший, что попал впросак и что никакого “сваямвара” (выбора жениха) нет.
Понадобилась активность Дамаянти и вся ловкость подосланной ею Кешини, чтобы несколько расшевелить Наля. Даже своим детям Наль не задаёт вопросов, хотя и взволнован до слёз при виде их.
Нужно хорошо освоиться с приёмами художественной литературы древней Индии, чтобы получить пленявшее слушателей рапсодии впечатление мягкого ритма поэмы, приглушённых линий рисунка, гармонично связанных с переливами полутонов традиционного распевца. К сожалению, в переводе это значительно утрачивается. Сюжетный костяк не может сам по себе передать нужное впечатление, и разбираемые сцены в переводе сильно блекнут. Наконец Дамаянти вызывает во дворец Наля-Вахуку. Своё свидание с женой Наль начинает с упрёков. Характерен для бесправного положения женщин времён патриархата ответ Дамаянти на упрёки; оскорблённая и обиженная, она же вынуждена оправдываться и доказывать свою невинность. Сцена оправдания Дамаянти целиком скопирована со сцены оправдания Ситы, жены Рамы, также несправедливо обвинённой мужем. Сцена эта находится в последней книге Рамаяны и считается позднейшей интерполяцией, сделанной в ортодоксально-браманическом духе. Является ли интерполяцией “оправдание Дамаянти”, нельзя сказать с уверенностью, но в художественном отношении это — одно из слабейших мест поэмы, контрастирующее своим грубым примитивизмом с общей изысканной тонкостью произведения. Такой же грубый контраст существует и в Рамаяне.
Свою активность, благородство и незлобливость Наль показывает в прекрасной заключительной сцене примирения с Пушкарой: он не мстит брату после победы, но благородно протягивает ему руку, признавая, что оба они были введены в заблуждение злым Кали, которого Наль тоже простил.
*
* *
Образ Сатьявана в поэме “Величие супружеской верности” разработан гораздо менее детально, однако и здесь с достаточной ясностью даны основные линии характера.
Как и Наль, Сатьяван трафаретно наделяется всеми положительными чертами героя-кшатрия: красотой, мужеством, благородством, правдивостью. Последняя черта особенно подчёркивается его именем, означающим “Правдивый”.
Нужно отметить ещё художественную одарённость царевича, за неё он получил прозвище “Читрашва” (ср. гл. II, 13). По-видимому, это портретная черта, сохранённая эпической памятью, так как в дальнейшем она не использована, если только ей не придавать атрибутивного значения, принимая во внимание, что “Читрашва” значит “Пегий конь”, а конь есть атрибут Ашвин (“Всадников”), богов-близнецов, утренних и вечерних сумерок. В 18-й шлоке той же главы Сатьяван сравнивается с ними.
В развитии действия Сатьяван показан как кроткий и любящий сын и муж, но с очень пассивной психикой: он шага не может ступить без родительского ведома и позволения. Это, несомненно, патриархальная черта. Пассивно он принимает выбранную родителями жену. О его согласии нет даже и речи, и брак улаживается отцами молодых, как то и полагалось в патриархальной семье.
В момент необходимости принять решения и действовать Сатьяван приходит в смятение и выражает свои чувства противоречивыми порывами, слезами и по существу во всём опирается на жену, следует её активности. Жена в буквальном смысле ведёт его за руку, если он и даёт указания, как нужно идти, то только потому, что Савитри совсем не знает дороги, тогда как Сатьявану путь хорошо знаком. В остальном весь актив на стороне Савитри, она реализует беспорядочные порывы мужа, превращает их в волевую, целеустремлённую деятельность. Даже актив рассказа о происшедшем Сатьяван передаёт жене.
Таким образом, обе поэмы дают тип доброго, но достаточно себялюбивого мужчины, способного на страстные порывы, но в высшей степени неволевого. Слабоволие — ведущая черта этого типа. “Наль” значит “тростник”, растение изящное, утончённое, но гнущееся от всякого дуновения… Кроме того “наль” обозначает гороскопическую констелляцию двойственной природы, становящуюся в зависимости от обстоятельств — положительной или отрицательной. Такой символ в духе индийской поэзии, и нужно сказать, что трудно подобрать более яркий художественный символ для разбираемого образа.
Обращаясь к второстепенным мужским типам поэм, можно убедиться, что и они сохраняют основные черты, развитые в главных характерах. Таков простоватый, слегка комичный Ритупарна, таков и Варшнея, пассивно следующий за течением событий, хотя и преданный своему господину по “долгу шудры”, но самостоятельно палец о палец не ударивший для облегчения его судьбы. Варшнея лишь добросовестно, но весьма пассивно исполняет приказания Дамаянти, а потом идёт служить к царю Ритупарне.
Даже Пушкара, этот “злодей” поэмы, носит те же черты: “злодейство” навязано ему извне, оно не вытекает из сущности его характера, если не считать пассивной неустойчивости, позволяющей ему легко поддаться соблазну. Освобождённый от влияния Кали и поставленный на своё место, он проявляется как добрый малый, с благодарностью, но пассивно принимающий то, что ему пожелают дать. Фигуры Ашвапати, Дьюматсены и Бхимы сливаются с фоном: они трафаретные раджи.
Особо стоят образы браминов. Оставим в стороне Парвату и Нараду, как трафаретные агиографические образы, почти не индивидуализированные, обратимся к двум другим браминам — Судэве и Парнаде, изображённым в “Нале”. Типичные представители своей касты: деятельные, смышлёные, они всегда готовы плести интригу, якобы в пользу владыки-кшатрия, в действительности же всегда ради своей выгоды; они падки на подарки. “Махабхарата” создалась в среде кшатриев, во многом она является плодом борьбы каст кшатриев и браминов в период создания военно-рабовладельческого государства, росту которого препятствовали теократические притязания браминов. Такая борьба
