больше не надо,
Я не хочу твоего замороженного винограда!
4
Закутав рот, как влажную розу,
Держа в руках осьмигранные соты,
Всё утро дней на окраине мира
Ты простояла, глотая слезы,
И отвернулась со стыдом и скорбью
От городов бородатых Востока —
И вот лежишь на москательном ложе,
И с тебя снимают посмертную маску.
5
Руку платком обмотай
и в венценосный шиповник,
В самую гущу его целлулоидных терний
Смело, до хруста ее погрузи —
Добудем розу без ножниц!
Но смотри, чтобы он не осыпался сразу —
лепесток соломоновый —
Не дающий ни масла, ни запаха.
6
Орущих камней государство —
Армения, Армения!
Хриплые горы к оружью зовущая —
Армения, Армения!
К трубам серебряным Азии вечно летящая —
Армения, Армения!
Солнца персидские деньги
щедро раздаривающая —
Армения, Армения!
7
Не развалины, нет —
но порубка могучего циркульного леса,
Якорные пни поваленных дубов звериного
и басенного христианства,
Рулоны каменного сукна на капителях —
как товар из языческой разграбленной лавки,
Виноградины с голубиное яйцо,
завитки бараньих рогов
И нахохленные орлы с совиными крыльями,
еще не оскверненные Византией.
8
Холодно розе в снегу:
на Севане снег в три аршина…
Вытащил горный рыбак расписные
лазурные сани,
Сытых форелей усатые морды
несут полицейскую службу
на известковом дне.
А в Эривани и в Эчмиадзине
весь воздух выпила огромная гора.
Ее бы приманить какой-то окариной
иль дудкой приручить,
Снега, снега, снега на рисовой бумаге.
Гора плывет к губам.
Мне холодно. Я рад…
9
О порфирные цокая граниты,
Спотыкается крестьянская лошадка,
Государственного звонкого камня.
А за нею с узелками сыра,
Еле дух переводя, бегут курдины,
Примирившие дьявола и Бога,
Каждому воздавши половину…
10
Какая роскошь в нищенском селеньи
Волосяная музыка воды!
Что это? пряжа? звук? предупрежденье?
Чур-чур меня! Далeко ль до беды!
И в лабиринте влажного распева
Такая душная стрекочет мгла,
Как будто в гости водяная дева
К часовщику подземному пришла.
11
Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну, прищурясь,
На дорожный шатер Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.
12
Лазурь да глина, глина да лазурь,
Чего ж тебе еще? Скорей глаза сощурь,
Как близорукий шах над перстнем бирюзовым,
Над книгой звонких глин, над книжною землей,
Над гнойной книгою, над глиной дорогой,
Которой мучимся, как музыкой и словом.
16 октября—5 ноября 1930
«На полицейской бумаге верже…»
На полицейской бумаге верже —
Ночь наглоталась колючих ершей —
Звезды живут – канцелярские птички, —
Пишут и пишут свои раппортички.
Сколько бы им ни хотелось мигать,
Могут они заявленье подать —
И на мерцанье, писанье и тленье
Возобновляют всегда разрешенье.
Октябрь 1930
Не говори никому,
Всё, что ты видел, забудь —
Птицу, старуху, тюрьму
Или еще что-нибудь.
Или охватит тебя,
Только уста разомкнешь
При наступлении дня
Мелкая хвойная дрожь.
Вспомнишь на даче осу,
Или чернику в лесу,
Что никогда не сбирал.
Октябрь 1930
Колючая речь Араратской долины,
Хищный язык городов глинобитных,
Речь голодающих кирпичей.
А близорукое шахское небо —
Слепорожденная бирюза —
Всё не прочтет пустотелую книгу
Черной кровью запекшихся глин.
Октябрь 1930
«Как люб мне натугой живущий…»
Как люб мне натугой живущий,
Столетьем считающий год,
Рожающий, спящий, орущий,
К земле пригвожденный народ.
Твое пограничное ухо —
Все звуки ему хороши —
В проклятой горчичной глуши!
Октябрь 1930
«Дикая кошка – армянская речь…»
Мучит меня и царапает ухо.
Хоть на постели горбатой прилечь…
О, лихорадка, о, злая моруха!
Падают вниз с потолка светляки,
Ползают мухи по липкой простыне,
И маршируют повзводно полки
Птиц голенастых по желтой равнине.
Страшен чиновник – лицо как тюфяк,
Нету его ни жалчей, ни нелепей, —
Командированный – мать твою так! —
Без подорожной в армянские степи.
Пропадом ты пропади, говорят,
Сгинь ты навек, чтоб ни слуху, ни духу,
Старый повытчик, награбив деньжат,
Бывший гвардеец, замыв оплеуху.
Грянет ли в двери знакомое: «Ба!
Ты ли, дружище?» Какая издевка!
Долго ль еще нам ходить по гроба,
Как по грибы деревенская девка?..
Были мы люди, а стали людье,
И суждено – по какому разряду? —
Нам роковое в груди колотье
Да эрзерумская кисть винограду.
Октябрь 1930
«И по-звериному воет людье…»
И по-звериному воет людье,
И по-людски куролесит зверье…
Чудный чиновник без подорожной
Командированный к тачке острожной, —
Он Черномора пригубил питье
В кислой корчме на пути к Эрзеруму.
Октябрь 1930
«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»
Я вернулся в мой город, знакомый до слез,
До прожилок, до детских припухлых желез.
Ты вернулся сюда – так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.
Узнавай же скорее декабрьский денек,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.
Петербург, я еще не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок,
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Декабрь 1930
«Мы с тобой на кухне посидим…»
Мы с тобой на кухне посидим,
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери —
Завязать корзину до зари,
Где бы нас никто не отыскал.
Январь 1931
«Помоги, Господь, эту ночь прожить…»
Помоги, Господь, эту ночь прожить,
Я за жизнь боюсь – за твою рабу…
В Петербурге жить – словно спать в гробу.
Январь 1931
«С миром державным я был лишь ребячески связан…»
С миром державным я был
лишь ребячески связан,
Устриц боялся и на гвардейцев
глядел исподлобья,
И ни крупицей души я ему не обязан,
Как я ни мучил себя по чужому подобью.
С важностью глупой, насупившись,
в митре бобровой
Я не стоял под египетским портиком банка,
И над лимонной Невою
под хруст сторублевый
Мне никогда, никогда не плясала цыганка.
Чуя грядущие казни,
от рева событий мятежных
Я убежал к нереидам на Черное море
И от красавиц тогдашних —
от тех европеянок нежных —
Сколько я принял смущенья, надсады и горя!
Так отчего ж до сих пор этот город довлеет
Мыслям и чувствам моим
по старинному праву?
Он от пожаров еще и морозов наглеет,
Самолюбивый, проклятый, пустой, моложавый.
Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю еще про себя под сурдинку:
Леди Годива, прощай… Я не помню, Годива.
Февраль 1931
«После полуночи сердце ворует…»
После полуночи сердце ворует
Прямо из рук запрещенную тишь.
Тихо живет – хорошо озорует:
Любишь – не любишь, ни с чем не сравнишь.
Любишь – не любишь,
поймешь – не поймаешь…
Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,
Что пополуночи сердце пирует,
Взяв на прикус серебристую мышь.
Март 1931
«Колют ресницы. В груди прикипела слеза…»
Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно – и все-таки до смерти хочется жить.
С нар приподнявшись
Дико и сонно еще озираясь вокруг,
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.
2 марта 1931
«Я скажу тебе с последней…
Ma voix aigre et fausse… [2]
P.Verlain
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Всё лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
Там, где эллину сияла
Мне из черных дыр зияла
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне – соленой пеной
По губам.
По губам меня помажет
Строгий кукиш мне покажет
Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли,
Всё равно.
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино!
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Всё лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
2 марта 1931
«Жил Александр Герцевич…»
Жил Александр Герцевич,
Он Шуберта наверчивал,
И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…
Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, —
Чего там! Всё равно!
Пускай там итальяночка,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:
Нам с музыкой-голубою
Не страшно умереть, —
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…
Всё, Александр Герцевич,
Заверчено давно,
Брось, Александр Скерцевич,
Чего там! Всё равно!
27 марта 1931
«За гремучую доблесть грядущих веков…»
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе, —
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
17—28 марта 1931, 1935
«Ночь на дворе. Барская лжа…»
Ночь на дворе. Барская лжа:
После меня хоть потоп.
Что же потом? Хрип горожан
Так затверди ж назубок:
Шапку в рукав, шапкой в рукав —
И да хранит тебя Бог!
Март 1931
«Нет, не спрятаться мне от великой муры…»
Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину Москвы.
Я – трамвайная вишенка страшной поры,
И не знаю, зачем я живу.
Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.
И едва успевает грозить из угла —
Ты как хочешь, а я не рискну!
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объехать всю курву-Москву.
Апрель 1931
«Я с дымящей лучиной вхожу…»
Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
Дай-ка я на тебя погляжу —
Ведь лежать мне в сосновом гробу.
А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
– Захочу, – говорит, – дам еще. —
Ну а я не дышу, сам не рад…
Шасть к порогу: куда там… В плечо
Уцепилась и тащит назад.
Вошь да глушь у нее, тишь да мша,
Полуспаленка, полутюрьма.
– Ничего, хороша, хороша…
4 апреля 1931
«Я пью за военные астры, за всё, чем корили меня…»
Я пью за военные астры, за всё,
чем корили меня,
За барскую шубу, за астму,
за желчь петербургского дня,
За музыку сосен савойских,
полей Елисейских бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло
парижских картин.
Я пью за бискайские волны,
за сливок альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок
и дальних колоний хинин.
Я пью, но еще не придумал —
из двух выбираю одно:
Веселое асти-спуманте
иль папского замка вино.
11 апреля 1931
Как парламент, жующий Фронду,
Вяло дышит огромный зал,
Не идет Гора на Жиронду,
И не крепнет сословий вал.
Оскорбленный и оскорбитель,
Не звучит рояль-Голиаф,
Звуколюбец, душемутитель,
Мирабо фортепьянных прав.
– Разве руки мои – кувалды?
Десять пальцев – мой табунок! —
И вскочил, отряхая фалды,
Мастер Генрих – конек-горбунок.
. . . . . . . . . . . . . .
Чтобы в мире стало просторней,
Не втирайте в клавиши корень
Сладковатой груши земной.
Проступила из позвонков,
Выпрямляющая мертвецов.
16 апреля 1931
за привкус несчастья и дыма,
За смолу кругового терпенья, —
за совестный деготь труда. —
Как вода в новгородских колодцах
должна быть черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству
отразилась семью плавниками звезда.
И за это, отец мой,
мой друг и помощник мой грубый,
Я – непризнанный брат,
отщепенец в народной семье —
Обещаю построить
такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва
опускала князей на бадье.
Лишь бы только любили меня
эти мерзлые плахи —
Как прицелясь на смерть
городки зашибают в саду —
Я за это всю жизнь
прохожу хоть в железной рубахе
И для казни петровской
в лесах топорище найду.
3 мая 1931
Канцона
Неужели я увижу завтра —
Слева сердце бьется – слава, бейся! —
Вас, банкиры горного ландшафта,
Вас, держатели могучих акций гнейса?
Там зрачок профессорский, орлиный —
Египтологи и нумизматы —
Это птицы сумрачно-хохлатые
С жестким мясом и широкою грудиной.
То Зевес подкручивает с толком
Золотыми пальцами краснодеревца
Замечательные луковицы-стекла —
Прозорливцу
