Смеешься ли? Да понимаешь ты или нет, что я только февраль согласен быть без тебя и больше ни денечка!
Аню, детка, я, свинья, еще не видел. Занят. И она тоже. Только перезваниваемся. У Выгодских и Бенов был. Давид с Эммой невозмутимые испанцы. Бены жалуются на дитиньку: его зовут Кирилл (?). У него злые профессорские желтые глазки. Он не улыбается и сердится очень. Им теперь тесно. А в доме Выгодских может освободиться для нас квартирка.
Пока что, деточка, я сплю в столовой. На диван кладут мне волосяной наш тюфяк. Засыпаю в 1 час и до десяти глубокая тишина. Тепло и хорошо.
Сейчас был у Пуниных. Там живет старушка; лежала она на диване веселая, но простуженная. Встретила меня «сплетнями»: 1) Георгий Иванов пишет в парижских газетах «страшные пашквили» про нее и про меня; во 2) «Шум Времени» вызвал «бурю» восторгов и энтузиазмов в зарубежной печати, с чем можно нас поздравить. Еще курьез: сегодня в Вечерней я прочел, что «вчера я ходил в финотдел жаловаться на налоги» И не думал я ходить! Врет газетка — но это хорошо: я эту вырезку посылаю тебе и сохраню газетку для фининспектора!
Нежняночка: я еще не имел от тебя писем. Знаешь, где я пишу? На Николаевском вокзале в десятом часу вечера, после Пуниных…
До завтра, детуся! Господь с тобой, родная! Целую нежно, долго много… лапушки твои и волоски и глазки…
Становлюсь в очередь с письмом… Пиши ежедневно, родная.
Твой Нянь.
Надя, не скрывай от меня ничего. Слышишь, родная!
К Н. Я. Мандельштам [Ленинград,] 7 февраля, 6 ч. в. [1926]
Родная моя!
Получил сегодня твое грустненькое письмо и к вечеру жду ответа на телеграмму. Детушка-зверушка, неужели тебе там плохо? Вели хорошо топить в комнате. Какие купила туфельки? Ходишь ли в город? Как твой вес? Я, родная моя, уже четвертый день не выхожу: у меня «легонький грипп» — на 37,3 — уже прошел. Да и морозы кстати полегчали. Завтра уже выйду. Деда мне даже не пробует читать философию: все-равно видит — я не о том… Женя над ухом бубнит по телефону… Модпик цветет! Татька на коленях у меня тебе написала письмо своей рукой… Сегодня, маленький мой, я дошел до листочков твоей работы, и мне весело их перебирать.
Пташенька, беляночка нежная, каждый день, засыпая, я говорю себе: спаси, Господи, мою Наденьку! Любовь хранит нас, Надя. Нам ничто не страшно. Радость моя! Нам нет расстояния. Но я безумно хочу быть с тобой.
Дней через десять я кончу свои петербургские дела и через Москву поеду к тебе. Детуська; Зверенок! Не смей тревожиться. Я стал человеком довоенной крепости. Мне все легко сейчас дается.
Тут у Жени мир и скука. М. Н. страдает припадками. Папа-дедушка все время обижается: все его обходят, обносят будто бы и т. п.…. Да, он прав, милая, но у них вообще холодновато… Я, Нануша, мечтаю, как я завтра в город выйду, зайду к Горлину, увижу людей, похлопочу о новом договоре, пошлю тебе газетки и спешное письмо.
А сейчас, родненькая, папа отбирает у меня это письмо — опустить. Целую тебя, ненаглядная, ночью с тобой, ни на минуту не отхожу от тебя.
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Что ни день, от тебя письмо… Спасибо тебе, нежняночка. Ты жизнь моя, а еще спрашиваешь… Знаешь, детка, быстро, быстро пройдут эти недели. Нас оторвали друг от друга. Это какая-то варварская нелепость: мы не можем не быть вместе.
Уже два дня я не выхожу. Больше 20 мороза. С сильным ветром. Окна замерзли. Сижу в кожаном кабинете. Тепло. Тихо. Татька. Тихонечко работаю. Мне уже переписали всю книгу. Не кривя душой, скажу: ты умница, хорошо перевела — совсем, совсем не плохо. Очень мне помогла. С завтрашнего дня Женя нашел мне машинистку — работать у меня.
Деда — ангел. Ходит для меня в Прибой и на почту. Рецензии есть, но деньги за них не сразу выдают: они выписываются и накапливаются. Завтра приезжает Бройде — завгиза. Ждем полной ясности.
Аню все еще не видел, но каждый день с ней говорю. Оказалось, что она (пришлось тянуть ее за язык) служит гувернанткой при двух детях — девочка 9 и мальчик — 7 — в «средне-буржуазной» семье. Это она называет «частной службой». Голос у нее веселый и по телефону я слышал, как ее теребят дети. «Они зовут меня смотреть на их представление».
Надюшок, как ты распорядилась деньгами? Не давай в восьмой номер больше 30 рублей… Оставь себе 50 на расходы. На днях вышлю еще 100.
Детка моя, хоть бы карточка твоя со мной была! Я твой чесучовый шарфик обмотал и ношу вроде жабо. Наш плед — это тоже ты.
Пиши мне правду, только правду о своем здоровьи. Жена Пунина не советует кварц, а лучше дождаться солнца. Сейчас говорил по телефону с Шкловским. Он здесь. Приедет ко мне завтра. «У меня, — говорит: — есть дело к вам». Я думаю, Наденька, что, кончив «Прибой», поеду в Москву, а оттуда так близко к тебе, что я не устою… Что ты скажешь? Впрочем, я буду рассудительным, пока нужно, пока можно быть рассудительным.
Господь с тобой, ненаглядная моя, радость моя, — жена моя без колечка… Люблю тебя, как только можно любить, то есть дурею и ни с кем, ни о чем не могу говорить, жизнь моя…
Завтра подпишусь на Вечернюю для моей детушки газету и вышлю Трамвай.
Ты не поверишь, но мне у Жени очень славно. Татька ходит в детский сад. «Дама» с нее сошла. Она тощая и очень шальная девчонка. Читает все, даже на днях прочла «аборт». «Бабушка, что это?» и правительственный Сенат. Деда тебя целует. Анна Андреевна шлет привет. Кат. Конст. тоже.
Нанушка, не кури (и я), кушай яйца, масло, пей какао. Подтягивай старуху. Дразни ее червонцами…
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родная, ненаглядная Наденька!
Вчера папа опоздал отправить спешное письмо, и я сегодня дописываю. Вчера договорил со Шкловским. Он предлагает мне съездить в Москву. Его книгоиздательство будто бы само догадалось, что меня нужно подкормить. Поеду я только кончив Прибой. Сейчас жду машинистку, которая звонила, что уже выехала с машинкой. Вчера поздно вечером говорил с Горлиным. Мы не расформированы. Работа будет продолжаться. Ангерт вернулся из Москвы. А еще, нежняночка моя, могу тебе сказать: я без тебя не могу, мне просто дышать нечем. Я считаю дни, но здоров и что называется бодр. Пташеньха, телеграфируй мне чаще. Не терпишь ли ты лишений? Не утесняют ли тебя? Целую рученьки… Твой…
К Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родная моя голубка, слышу твой жалобный голосок! Не плачь, ребеночек мой, не плачь дочурка. Вытри глаза — слушай свою няню: приблизительно через месяц можно думать о Киеве. Я сделаю все, чтобы вызволить тебя от старухи. На этой неделе я имею от Горлина 80 р… III-го Прибой дает первые сто. Весь этот месяц и даже следующий прекрасно обеспечен. Я постараюсь занять и выслать тебе своевременно, чтобы ты могла переехать, сразу рублей 200–250. Дета, у тебя правда не болит? Умоляю, не скрывай. А вес? Если я, паче чаяния, пришлю меньше денег, оставь себе на вкусности, на прикупочки: мандарины, икру, хорошее масло, печенье, ветчину. Скрась свою грустную жизнь. Ходи в город.
Фогель очень доволен моим отчетом. Кварц одобряет: «Почему нет?» — говорит; советует избегать здешней весны, особенно марта.
Родненький, знай, что я могу достать для тебя денег. Здесь Рыбаковы. Пунин попробует достать под Прибой. Я еще не просил. Не знал, что тебе там худо. Держусь пока независимо. Но после сегодняшнего письма сейчас же поговорю с Пуниным и с Женей и, конечно, они помогут мне.
Вчера была Аня. Ее не узнать. Бойкая, поздоровевшая. Служит она гувернанткой у крупного трестовика. Ходит в твоем старье — в сером балахоне и тифлисской кацавейке. Через пороги прямо прыгает. Мама ей связала розовый шарф.
А я, дета, весело шагаю в папиной еврейской шубе и Шуриной ушанке. Свою кепку потерял в дороге. Привык к зиме. В трамвае читаю горлинские французские книжки.
Надик, не смей не спать. Вели ежедневно топить, как следует.
Часов в одиннадцать мне кладут наш «волосяной» на диван в столовой. Я стелю постельку. Жени никогда нет дома. Тишина. Бродит деда. Только успею сказать — спаси, Господи, Наденьку — и засну.
Сейчас, родная, я здоров как никогда: спасибо тебе, ангел мой, за жизнь, за радость, за словечки твои. Завтра шлю тебе подарочки читательные.
Горлин поручил мне писать рецензии (на утверждение) для Москвы. Что пройдет — будет мое. Первая же утвержденная книга. Кончив Даудистеля — (вчера я сдал всю нашу работу) еду в Москву, где Шкловский подготовил мне почву.
Нарисуй мне рисуночек, свое неуклюжее что-нибудь, дочка. Дочурка, я люблю тебя и этим счастлив здесь. Твой муж, нежняночка.
Н. Я. Мандельштам [Февр. 1926]
Родная моя ненаглядная дочурка!
Что с тобой? Радость моя, не волнуйся, не тревожься. Сегодня жду твоей телеграммы о здоровьи. Вечером консультирую Фогеля (вторично). Пока он находит, что тебе лучше до Киева подождать здесь. От Тарховой я тебя во всяком случае возьму. Деньги есть. Прибой еще не тронут. Все пока дал Гиз (300 рублей). Это хорошо. Прибой мне авансирует. Москва даст тоже. Новый договор будет. Я могу — и это очень серьезно — или приехать к тебе или выехать навстречу в Киев (если Фогель позволит).
Пташенька, моментально перейди на диету… Это я, а не доктор. Сейчас у меня стенографистка (конечно, Прибой). Писать буду и много, много… и сегодня второе напишу. Здоров как бык. Погода смягчилась. Целую любимую…
К Н. Я. Мандельштам 12 февр. [1926]
Родная доченька, я случайно зашел к Выгодским и пишу у них это письмо. Посмотрел на нашу горку и сижу в красном кресле-ушане. Говорил с Фогелем, доложил ему все твои жалобы. Он считает, что тошнота у тебя желудочная, что громадное значение имеет кухонное масло и жир. Во что бы то ни стало ты должна найти в Ялте хороший стол. Возьми в гиды Емельяна и отправляйся на поиски. Деньги на переезд ты будешь иметь к 15-му — я знаю, тебе нужно 190+100 — пока что, не считая 75, посланных сегодня.
В Киев ехать он разрешает хоть сейчас, но рекомендует весну в Ялте — конечно с хорошим столом — и запрещает весну на севере, у нас… Последнее слово, конечно, за местным врачом, скажем, за Цановым. Он был у тебя, детка?
Я, детуся, живу спокойно и работаю вовсю: завел манеру стенографировать. В два часа делаю 20 страниц.
