моря, И когда я наполнился морем, Мором стала мне мера моя.
И свои-то мне губы не любы, И убийство на том же корню. И невольно на убыль, на убыль Равноденствие флейты клоню.
7 апреля 1937, Воронеж
***
Нереиды, мои нереиды, Bам рыданье — вода и питье. Дочерям среди зимней обиды Состраданье обидно мое.
***
Я к губам подношу эту зелень, Эту клейкую клятву листов, Эту клятвопреступную землю: Мать подснежников, кленов, дубков. Погляди, как я крепну и слепну, Подчиняясь смиренным корням; И не слишком ли великолепно От гремучего парка глазам? А квакуши, как шарики ртути, Голосами сцепляются в шар, И становятся ветками прутья И молочною выдумкой пар.
30 апреля 1937
***
Как по улицам Киева-вия Ищет мужа, не знаю чья, жинка, И на щеки ее восковые Ни одна не скатилась слезинка. Не гадают цыганочки кралям, Не играют в купеческом скрипки, На Крещатике лошади пали, Пахнут смертью господские липки. Уходили с последним трамваем Прямо за город красноармейцы, И шинель прокричала сырая: «Мы вернемся еще, разумейте!»
апрель 1937
95
***
Клейкой клятвой пахнут почки, Вот звезда скатилась, Это мать сказала дочке, Чтоб не торопилась.
«Подожди», — шепнула внятно Неба половина И ответил шелест скатный: «Мне бы только сына…
Стала б я совсем другою Жизнью величаться, Будет зыбка под ногою Легкою качаться.
Будет муж, прямой и дикий, Кротким и послушным, Без него, как в черной книге, Страшно в мире душном…»
Подмигнув на полуслове, Запнулась зарница. Старший брат нахмурил брови. Жалится сестрица
Bетер бархатный, крыластый Дует в дудку тоже, Чтобы мальчик был лобастый, На двоих похожий.
Спросит гром своих знакомых: «Bы, грома, видали, Чтобы липу до черемух Замуж выдавали?»
Да из свежих одиночеств Леса — крики пташьи, Свахи-птицы свищут почесть Льстивую Наташе.
И к губам такие липнут Клятвы, что, по чести, В конском топоте погибнуть Мчатся очи вместе.
Bсе ее торопят часто: «Ясная Наташа, Выходи,за наше счастье, За здоровье наше!»
2 мая 1937
96
***
1 К пустой земле невольно припадая, Неравномерной сладкою походкой Она идет,чуть-чуть опережая Подругу быструю и юношу-погодка. Ее влечет стесненная свобода Одушевляющего недостатка, И кажется, что ясная догадка B ее походке хочет задержаться О том, что эта вешняя погода Для нас — праматерь гробового свода, И это будет вечно начинаться.
2 Есть женщины, сырой земле родные, И каждый шаг их — гулкое рыданье. Сопровождать умерших и впервые Приветствовать воскресших — их призванье. И ласки требовать от них преступно, И расставаться с ними непосильно. Сегодня — ангел, завтра — червь могильный, А послезавтра — только очертанье. Что было поступь — станет недоступно. Цветы бессмертны. Небо целокупно. И то, что будет, — только обещанье.
4 мая 1937
***
На меня нацелилась груша да черемуха Силою рассыпчатой бьет меня без промаха. Кисти вместе с звездами, звезды вместе с кистями, Что за двоевластье там? B чьем соцветьи истина? С цвету ли, с размаха ли, бьет воздушно-целыми Воздух, убиваемый кистенями белыми. И двойного запаха сладость неуживчива: Борется и тянется — смешана, обрывчива.
4 мая 1937
97
Рим
***
Где лягушки фонтанов, расквакавшись И разбрызгавшись, больше не спят И, однажды проснувшись, расплакавшись, Во всю мочь своих глоток и раковин Город, любящий сильным поддакивать, Земноводной водою кропят,
Древность летняя, легкая, наглая, С жадным взглядом и плоской ступней, Словно мост ненарушенный ангела В плоскоступьи над желтой водой,
Голубой, онелепленный, пепельный, В барабанном наросте домов, Город, ласточкой купола лепленный Из проулков и из сквозняков, Превратили в убийства питомник Bы, коричневой крови наемники, Италийские чернорубашечники, Мертвых цезарей злые щенки…
Все твои, Микельанджело, сироты, Облеченные в камень и стыд, Ночь, сырая от слез, и невинный, Молодой, легконогий Давид, И постель, на которой несдвинутый Моисей водопадом лежит, Мощь свободная и мера львиная В усыпленьи и рабстве молчит.
И морщинистых лестниц уступки В площадь льющихся лестничных рек, Чтоб звучали шаги, как поступки, Поднял медленный Рим-человек, А не для искалеченных нег, Как морские ленивые губки.
Ямы форума заново вырыты, И раскрыты ворота для ирода, И над римом диктатора — выродка Подбородок тяжелый висит.
16 марта 1937
98
***
Заблудился я в небе, — что делать? Тот, кому оно близко, ответь! Легче было вам, дантовых девять Атлетических дисков, звенеть. Не разнять меня с жизнью, — ей снится Убивать и сейчас же ласкать, Чтобы в уши, в глаза и в глазницы Флорентийская била тоска. Не кладите же мне, не кладите Остроласковый лавр на виски, Лучше сердце мое разорвите Вы на синего звона куски! И когда я умру, отслуживши, Всех живущих прижизненный друг, Чтоб раздался и шире и выше Отклик неба во всю мою грудь!
19 марта 1937
Переводы из Петрарки
********************
1. Как соловей сиротствующий славит Своих пернатых близких, ночью синей, И деревенское молчанье плавит По-над холмами или в котловине, И всю-то ночь щекочит и муравит, И провожает он один,отныне,Меня, меня: силки и сети ставит И нудит помнить смертный пот богини. О радужная оболочка страха! Эфир, очей, глядевших в глубь эфира, Взяла земля в слепую люльку праха. Исполнилось твое желанье, пряха, И, плачучи, твержу — вся прелесть мира Ресничного недолговечней взмаха.
ноябрь 1933
