только запоминаются отлично, но как бы припоминаются (впечатление припоминания при первом же чтении), выплывая из забвения (классицизм):
Наверно, так же холодны
В раю друг к другу серафимы.
Однако кларизм Кузмина имеет свою опасную сторону. Кажется, что такой хорошей погоды, какая случается особенно в его последних стихах, и вообще не бывает.
Сочетание тончайшего психологизма (школа Анненского) с песенным ладом поражает в стихах Ахматовой наш слух, привыкший с понятием песни связывать некоторую душевную элементарность, если не бедность. Психологический узор в ахматовской песне так же естественен, как прожилки кленового листа.
И в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней…
Однако стихи «Альманаха» мало характерны для «новой» Ахматовой. В них еще много острот и эпиграмм, между тем для Ахматовой настала иная пора. В последних стихах Ахматовой произошел перелом к гиератической важности, религиозной простоте и торжественности: я бы сказал, после женщины настал черед жены. Помните: «смиренная, одетая убого, но видом величавая жена». Голос отречения крепнет все более и более в стихах Ахматовой, и в настоящее время ее поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов величия России.
Андрей Белый. Записки чудака
Т. II. Издание «Геликон». Берлин, 1922 г.
Русский символизм жив. Русский символизм не умер. Пифон клубится. Андрей Белый продолжает славные традиции литературной эпохи, когда половой, отраженный двойными зеркалами ресторана «Прага», воспринимался как мистическое явление, двойник, и порядочный литератор стеснялся лечь спать, не накопив за день пяти или шести «ужасиков».
В послесловии к «Запискам чудака» Белый оговаривается, что он написал заведомо плохую книгу: признание в устах автора почти всегда не искреннее; и действительно, тут же следует – «но зато книга моя необыкновенно правдива». Искренность книги Белого – вопрос, лежащий вне литературы и вне чего бы то ни было общезначимого. Плохая книга – всегда литературное и социальное преступление, всегда ложь. Приемы, которыми написана книга «Записки чудака», далеко не новые и не представляют собой откровенья: это последовательное и карикатурное развитие худших качеств ранней прозы Андрея Белого, грубой, отвратительной для слуха музыкальности стихотворения в прозе (вся книга написана почти гекзаметром), напыщенный, апокалиптический тон, трескучая декламация, перегруженная астральной терминологией вперемежку с стертыми в пятачок красотами поэтического языка девятисотых годов.
В книге можно вылущить фабулу, разгребая кучу словесного мусора: русский турист, застигнутый войной в Швейцарии, строит Иоаннов храм теософской мудрости, швейцарцы, обратив внимание на подозрительного иностранца, высылают его, и, преследуемый шпиономанией, он вполне благополучно возвращается через Англию и Норвегию в Россию. Но фабула в этой книге просто заморыш, о ней и говорить не стоило бы; хотя жадно отдыхаешь на всякой конкретности, будь то описание бритого шпика, пароходного табль-д’ота или просто человеческое слово, верно записанное. Книга хочет поведать о каких-то огромных событиях душевной жизни, а вовсе не рассказать о путешествии. Получается приблизительно такая картина: человек, переходя улицу, расшибся о фонарь и написал целую книгу о том, как у него искры посыпались из глаз. Книжка Белого – в полном согласии с немецкими учебниками теофосии, и бунтарство ее пахнет ячменным кофе и здоровым вегетарианством. Теософия – вязаная фуфайка вырождающейся религии. Издали разит от нее духом псевдонаучного шарлатанства. От этой дамской ерунды с одинаковым презрением отшатываются и профессиональные почтенные мистики, и представители науки.
Что за безвкусная нелепая идея строить «храм всемирной мудрости» на таком неподходящем месте? Со всех сторон швейцары, пансионы и отели; люди живут на чеки и поправляют здоровье. Самое благополучное место в мире. Чистенький нейтральный кусочек земли и в то же время в сытом своем международном благополучии самый нечистый угол Европы. И на этом-то месте, среди фамильных пансионов и санаторий, строится какая-то новая София. Ведь нужно было потерять всякое чутье значительности, всякий такт, всякое чувство истории, чтобы додуматься до такой нелепицы. Отсутствие меры и такта, отсутствие вкуса – есть ложь, первый признак лжи. У Данта одного душевного события хватило на всю жизнь. Если у человека три раза в день происходят колоссальные душевные катастрофы, мы перестаем ему верить, мы вправе ему не верить – он для нас смешон. А над Белым смеяться не хочется и грех: он написал «Петербург». Ни у одного из русских писателей предреволюционная тревога и сильнейшее смятение не сказались так сильно, как у Белого. И если он обратил свое мышление, свою тревогу, свой человеческий и литературный стиль в нелепый и безвкусный танец, тем хуже для него. Танцующая проза «Записок чудака» – высшая школа литературной самовлюбленности. Рассказать о себе, вывернуть себя наизнанку, показать себя в четвертом, пятом, шестом измерении. Другие символисты были осторожнее, но в общем русский символизм так много и громко кричал о «несказанном», что это «несказанное» пошло по рукам, как бумажные деньги. Необычайная свобода и легкость мысли у Белого, когда он в буквальном смысле слова пытается рассказать, что думает его селезенка, или: «событие неописуемой важности заключалось в том, каким образом я убедился, что этот младенец есть я» (младенец, разумеется, совершенно иносказательный и отвлеченный). Основной нерв прозы Белого – своеобразное стремление к изяществу, к танцу, к пируэту, стремление, танцуя, объять необъятное. Но отсутствие всякой стилистической мысли в его новой прозе делает ее чрезвычайно элементарной, управляемой двумя или тремя законами. Проза асимметрична: ее движения – движения словесной массы – движение стада, сложное и ритмичное в своей неправильности; настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт; а «Записки чудака» – как дневник гимназиста, написанный полустихами.
В то время как в России ломают головы, как вывести на живую дорогу освобожденную от лирических пут независимую прозаическую речь, в Берлине в 1922 году появляется в издании «Геликона» какой-то прозаический недомерок, возвращающий к «Симфониям». «Записки чудака» свидетельствуют о культурной отсталости и запущенности берлинской провинции и художественном одичании даже лучших ее представителей.
Комментарии
Ранние стихи (1906)
Юношеские стихотворения Осипа Мандельштама отразили его романтическое увлечение русской революцией 1905–1906 годов. Воспитанный в атмосфере имперского Петербурга («С миром державным я был лишь ребячески связан…»), он еще школьником разделил и идеалы революционной борьбы, которыми в то время была повально заражена столичная молодежь. «…шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары», – вспоминал он о «мальчиках 905 года». Сблизившись в 1906 году с народнической семьей эсера Б. Н. Синани, Мандельштам в следующем году едет в Финляндию в городок Райвола с намерением войти в боевую организацию с.-р. Однако революционные увлечения поэта быстро проходят. С конца 1907 года он живет и учится за границей.
Камень (1908–1915)
Первое издание книги стихов «Камень» вышло в Санкт-Петербурге в 1913 году. Название книги принадлежит Николаю Гумилеву, с которым поэт сближается в эти годы через журнал «Аполлон», где появилась первая подборка его стихов, и возглавляемый Гумилевым «Цех поэтов», куда Мандельштам вступил в декабре 1911 года. Мандельштам первоначально думал назвать книгу «Раковина» по названию одного из стихотворений сборника.
«Сусальным золотом горят…»
О, вещая моя печаль – перефразировка стиха Ф. И. Тютчева «О, вещая душа моя!..»
Лары и пенаты – в римской мифологии боги – покровители домашнего очага.
Silentium
В переводе с латинского – «Молчание». Название стихотворения повторяет название стихотворения Ф. И. Тютчева «Silentium!», но без восклицательного знака. То, что у Тютчева носило характер философско-поэтической декларации, жесткого императива («Молчи, скрывайся и таи…»), у Мандельштама скорее имеет оттенок поэтической мольбы: «Останься пеной, Афродита, / И, слово, в музыку вернись…»)
«Отчего душа – так певуча…»
Аквилон – в римской мифологии северный или северо-восточный ветер.
Орфей – в греческой мифологии поэт и музыкант, песням которого внимали животные, леса, горы. Чтобы выручить из подземного царства мертвых свою жену Эвридику, Орфей спускался в него. Увести жену было разрешено при условии, что он взглянет на нее только по возвращении на землю, но Орфей нарушил это условие.
«Нет, не луна, а светлый циферблат…»
А он ответил любопытным: «вечность»… Согласно воспоминаниям современников, лишившийся в конце жизни рассудка поэт К. Н. Батюшков спрашивал: «Который час?» – и отвечал сам себе: «Вечность».
Айя-София
Айя-София – храм Святой Софии в Константинополе, который после завоевания столицы Византии турками был превращен в мечеть.
Юстиниан – византийский император, во время царствования которого был построен храм Святой Софии (532–537 годы н. э.).
Эфесская Диана – храм богини Дианы (Артемиды) в г. Эфесе. По повелению Юстиниана колонны из храма Дианы Эфесской были поставлены в храме Святой Софии.
Апсиды и экседры – алтарные выступы в церковной архитектуре.
Паруса – в церковной архитектуре треугольные сферические своды, на которые опирается кольцо купола, похожие на надутый ветром парус. Впервые были применены при строительстве храма Святой Софии.
Notre Dame
Программное стихотворение Мандельштама периода его увлечения акмеизмом. Попытка сблизить архитектуру и стихосложение. Отчасти отсюда и название книги – «Камень».
Notre Dame – собор Парижской Богоматери.
Где римский судия судил чужой народ – речь о временах римского владычества над Галлией (Францией).
Петербургские строфы
Чудак Евгений бедности стыдится – герой стихотворной повести А. С. Пушкина «Медный всадник».
Бах
А ты ликуешь, как Исайя – «Исайя, ликуй» – слова из церковного песнопения при венчании.
«Мы напряженного молчанья не выносим…»
Кошмарный человек читает «Улялюм» – друг Мандельштама, поэт Владимир Пяст. «Улялюм» – название стихотворения Эдгара По.
О доме Эшеров Эдгара пела арфа – имеется в виду новелла Эдгара По «Падение дома Эшеров».
«В таверне воровская шайка…»
Химеры – фантастические чудовища на балюстраде собора Парижской Богоматери.
Гитана – цыганка.
Американка
«Титаник» – английский пароход, погибший в 1912 году от столкновения с айсбергом в Атлантическом океане.
Крипт – подземные ходы, служившие местом погребения в ранние времена христианства.
Акрополь – возвышенная и укрепленная часть Афин.
Людовик – имя нескольких французских королей.
Домби и сын
Название и строки стихотворения связаны с романами Чарльза Диккенса «Домби и сын» и «Оливер Твист».
«Летают валькирии, поют смычки…»
Валькирии – в скандинавской мифологии девы-воительницы.
Ахматова
Федра – героиня одноименной трагедии французского драматурга Ж. Расина.
Рашель – Элиза Рашель (1821–1858) – французская трагическая актриса, исполнительница роли Федры.
«Я не слыхал рассказов Оссиана…»
Оссиан – легендарный кельтский поэт III века н. э.
Европа
Меттерних – Клеменс Меттерних (1773–1859) – глава австрийского правительства, вдохновитель «Священного союза» – коалиции Австрии, Пруссии и России.
Ода Бетховену
Ритурнель – инструментальный эпизод, исполняющийся в начале и в конце каждой строфы вокального произведения.
«И поныне на Афоне…»
Афон – полуостров в Греции, известный своими монастырями.
Имябожцы – русская религиозная секта, возникшая на Афоне в 1910 году.
«Здесь я стою – я не могу иначе»…»
Эпиграф и первая строка – слова церковного реформатора Мартина Лютера.
Витает дух над куполом Петра – имеется в виду римский собор Святого Петра, главный храм католицизма.
Тонзура – выбритый кружок на макушке у католических священников.
Цицерон – римский оратор (106 – 43 гг. до н. э.).
«Бессонница. Гомер. Тугие паруса…»
