— Газеты уже просматривали сегодня?
— «Ведомости» и «Гамбургские известия»[89 — «Гамбургские известия» («Hamburger Nachrichten») — старейшая политическая и коммерческая газета гамбургской крупной буржуазии; прекратила свое существование во время второй мировой войны.]. Только и речи, что об Орсини[90 — Орсини Феличе (1819–1858) — известный итальянский патриот-революционер. Член тайного революционного общества «Молодая Италия», участник восстания против папской власти в Болонье в 1843 году и революции 1848 года в Венеции и Риме. 14 января 1858 года совершил в Париже неудачное покушение на жизнь французского императора Наполеона III и был казнен.] и бомбах… Ужасно! По дороге в оперу! Ну и народ там у них!..
— Пустяки! Народ тут собственно ни при чем, и добьются они разве что еще большего усиления полицейского террора и нажима на печать… Он ведь тоже не зевает. Да, жизнь у него беспокойная, что и говорить: чтобы удержаться на престоле, надо то и дело что-нибудь измышлять. И все-таки я считаю, что он заслуживает уважения. Принимая во внимание традиции его страны, нельзя быть разиней, как говорит мамзель Юнгман; а эта история с хлебными кассами и удешевлением цен на хлеб мне прямо-таки нравится! Он, без сомнения, очень много делает для народа…
— Да, господин Кистенмакер того же мнения.
— Стефан? Мы с ним не далее как вчера об этом говорили.
— А что касается Фридриха-Вильгельма Прусского, то его дело худо. Поговаривают уже, что регентом будет принц[91 — …регентом будет принц — Вследствие психического заболевания прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, палача германской революции 1848 года, в 1858 году был провозглашен регентом его брат, позднее германский император Вильгельм I (1797–1888).]…
— Да, это интересно! Он успел зарекомендовать себя либералом, этот Вильгельм, и уж во всяком случае, не питает того тайного отвращения к конституции, которое так характерно для его брата… Это отвращение, видимо, и подрывает его силы. А что слышно нового в Копенгагене?
— Да ровно ничего, господин консул. Они не хотят. Сколько бы Союзный совет[92 — Союзный Совет — высшее управление Северогерманского союза двадцати одного государства, основанного Бисмарком в 1867 году под гегемонией Пруссии и подготовившего образование Германской империи в 1871 году. В конце пятидесятых годов происходила борьба за германский таможенный союз между ганзейскими городами во главе с Любеком, заинтересованными в понижении ввозных пошлин и прусской тяжелой индустрией, нуждавшейся в высоких таможенных тарифах в связи со строительством германской железнодорожной сети.] ни разъяснял, что общая конституция для Голштинии и Лауэнбурга[93 — Лауэнбург — в XIX веке северогерманское государство; вследствие своего географического и экономического положения служило яблоком раздора сначала между Любеком и Мекленбургом, а затем между Данией и Пруссией.] не правомерна… они там, на севере, не желают ее упразднять, и дело с концом.
— Да, неслыханное упорство, Венцель. Они побуждают Союзный совет к действиям, и будь он немножко порасторопнее… Ох, уж эта мне Дания! Я как сейчас помню, что в детстве, когда пели:
Тебе, всевышний, дань! И я
Свою молитву вознесу… —мне всегда слышалось: «Дания», и я недоумевал, почему именно эту страну избрал для себя всевышний… Осторожней, осторожней, Венцель, от смеха вы меня порежете… Да, или вот, например, наш проект прямого железнодорожного сообщения с Гамбургом! Сколько уж было на него затрачено дипломатических усилий и еще будет, пока они там, в Копенгагене, не согласятся на концессию.
— Да, господин консул, и самое глупое, что против этого проекта восстает железнодорожная компания «Альтона — Киль», а вернее — вся Голштиния. Впрочем, бургомистр доктор Эвердик это предсказывал. Они панически боятся возвышения Киля…
— Вполне понятно, Венцель — новая соединительная линия между Балтийским и Немецким морями… помяните мое слово, «Альтона — Киль» будет и дальше интриговать; они могут проложить конкурирующую линию: Восточная Голштиния — Неймюнстер — Нейштадт, это отнюдь не исключено. Но мы не можем позволить им запугать нас; прямое сообщение с Гамбургом нам необходимо, как хлеб насущный.
— Вы, господин консул, по-моему, достаточно горячо ратуете за это дело.
— Поскольку это в моих силах и поскольку мое влияние хоть что-нибудь да значит… Меня очень интересует наша железнодорожная политика, это у нас в семье… Мой отец уже в пятьдесят первом году был членом правления Бюхенской железной дороги, чем, вероятно, и объясняется, что меня в тридцать два года тоже избрали в члены… личные мои заслуги еще так незначительны…
— О господин консул, после той вашей речи в городской думе…
— Да, тогда мне действительно удалось произвести некоторое впечатление или хотя бы доказать наличие доброй воли с моей стороны. Я должен быть всей душой благодарен отцу, деду и прадеду за то, что они проложили мне путь: большая доля доверия и уважения, которое они снискали в городе, теперь механически переносится на меня, иначе разве бы мне удалось развить такую энергичную деятельность?.. Чего только не сделал мой отец после сорок восьмого года и в начале этого десятилетия для преобразования нашего почтового ведомства. Вспомните-ка, Венцель, как он настаивал в городской думе на объединении почты с компанией гамбургских дилижансов, а в пятидесятом году без устали осаждал сенат, в те времена еще возмутительно неповоротливый, своими проектами присоединения к германо-австрийскому почтовому союзу[94 — Германо-австрийский почтовый союз был заключен в пятидесятых годах между Австрией, Пруссией и другими германскими государствами и почтовым управлением Турн-Таксисов на началах финансового и административного единообразия.]… Если у нас теперь низкая пошлина на письма и бандероли, если у нас есть почтовые ящики и телеграфная связь с Берлином и Травемюнде, то, право же, отец не последний, кому мы этим обязаны, — если бы он и еще несколько человек не докучали непрестанно сенату, то мы так до сих пор и оставались бы при датской и турн-таксийской почте[95 — Почтовая система Турн-Таксисов получила свое название от ее основателей, графов фон Турн и Таксис, в начале XVI века принявших от Габсбургов руководство первой нидерландско-немецкой почтой. Франц фон Таксис учредил первую регулярную линию между Веной и Брюсселем в 1516 году. Иоганн Баптист фон Таксис был главным директором государственной почты. Они сделались родоначальниками монополистической «почтовой династии Таксисов» в Германии, Нидерландах и Испании.]. И конечно, теперь, когда я высказываю свое мнение по таким вопросам, к нему прислушиваются…
— Да, видит бог, господин консул, тут вы правы. А что касается гамбургской железной дороги, то не далее как третьего дня бургомистр доктор Эвердик говорил мне: «Когда дело дойдет до подыскания в Гамбурге подходящего участка для вокзала, мы пошлем туда консула Будденброка, в таких делах он смыслит больше любого юриста». Это были его точные слова.
— Что ж, я чувствую себя польщенным, Венцель. Вон тут, на подбородке, помыльте еще, а то будет недостаточно чисто… Да, короче говоря, надо нам пошевеливаться! Не хочу сказать ничего дурного об Эвердике, он уже стар, но, будь я бургомистром, многое, думается мне, пошло бы значительно быстрее. Не можете себе представить, какое я испытываю удовлетворение от того, что у нас уже ведутся работы по устройству газового освещения и наконец-то исчезнут эти дурацкие керосиновые фонари на цепях; а в этом деле, откровенно говоря, есть доля и моего участия… Но сколько же еще необходимо сделать, Венцель! Времена меняются и налагают на нас множество новых обязательств. Когда я вспоминаю свое отрочество… ну, да вы лучше меня знаете, как все у нас тогда выглядело. Улицы без тротуаров, на мостовой трава по щиколотку, дома с бесконечными и самыми разнородными выступами… Средневековые здания, обезображенные пристройками, постепенно разваливались, потому что у отдельных горожан, конечно, водились денежки, да и вообще никто с голоду не умирал, но у государства ломаного гроша не было, и все шло настолько «шаля-валя», как говорит мой зять, господин Перманедер, что о ремонте и благоустройстве города нечего было и думать. Это были счастливые, довольные жизнью поколения! Помните закадычного друга моего дедушки Жан-Жака Гофштеде? Он только и знал, что разгуливать по городу и переводить непристойные стишки с французского… Но дольше так продолжаться не могло; многое с тех пор изменилось и еще изменится. У нас уже не тридцать семь тысяч жителей, но пятьдесят, как вам известно, — а следовательно, и весь облик города должен стать другим. Везде выросли новые здания, пригороды расширились, улицы стали благоустроеннее, у нас появилась возможность реставрировать памятники былого величия… Но все это в конце концов внешнее. Самое важное еще только предстоит нам, любезный мой Венцель. И вот я, в свою очередь, возвращаюсь к ceterum censeo[96 — Ceterum censeo — Начало фразы: «Ceterum censeo Carthaginem esse delendam» («Кроме того, полагаю, что Карфаген должен быть разрушен»), которой заканчивал каждую свою речь в сенате римский цензор Катон Старший (II в. до н. э.), требуя покончить с врагом Рима — Карфагеном. Здесь употреблено в смысле упорного следования определенной политической цели.] моего покойного отца — к таможенному союзу! Таможенный союз нам жизненно необходим, Венцель, это уже не подлежит обсуждению; и вы все должны меня поддержать в моей борьбе за него… Можете быть уверены, что в качестве коммерсанта я лучше разбираюсь в этих делах, чем наши дипломаты; их страх утратить свободу и самостоятельность в данном случае просто смешон. Так мы установим связи с остальными немецкими землями, не говоря уж о Мекленбурге и Шлезвиг-Голштинии, что было бы тем более желательно теперь, когда наши торговые отношения с севером в известной степени разладились… Все в порядке, берите полотенце, Венцель, — заключал консул.
После этого они перебрасывались еще несколькими словами о ценах на рожь, скатившихся уже до пятидесяти пяти талеров и, увы, обнаруживавших дальнейшую тенденцию к понижению, или о каком-нибудь семейном событии, после чего Венцель удалялся по винтовой лестнице и выплескивал на улицу пену из блестящего маленького тазика, а консул поднимался наверх в спальню, целовал в лоб Герду, к этому времени уже проснувшуюся, и начинал одеваться.
Эти утренние беседы с просвещенным парикмахером служили вступлением к оживленным деятельным дням, насыщенным размышлениями, разговорами, делами, писаньем бумаг, производством расчетов, хожденьем по городу и приемом посетителей в конторе. Благодаря своим путешествиям, знаниям, обширному кругу своих интересов Томас Будденброк не был так по-бюргерски ограничен, как большинство людей, его окружавших, и, может быть, больше других ощущал узость и мелочность жизни своего родного города. Но и за пределами этого города, в обширном его отечестве, после подъема общественной жизни — естественного следствия революционных годов, наступил период расслабленности, застоя и реакции, слишком бессодержательный, чтобы дать пищу живой мысли. И у Томаса достало ума сделать своим девизом известное изречение о
