Господин фон Кнобельсдорф уселся в удобной и вместе с тем почтительной позе и приступил к разговору, меж тем как Клаус-Генрих старался угадать цель его визита; министр сперва упомянул о позавчерашней охоте, любезно подчеркнул ее результаты, млтем как бы вскользь коснулся своего достойного коллеги доктора Криппенрейтера, который тоже принимал участие в охоте, и с сожалением отметил, что министр финансов очень плохо выглядит. Вот и у Егерпрейса господин Криппенрейтер нельзя сказать, чтобы преуспел, — что ни выстрел, то промах. «Да, от забот рука нетверда», — подвел итог господин фон Кнобельсдорф, вызвав у принца такую реплику, которая позволила ему вкратце охарактеризовать эти заботы. Он рассказал, что предварительная общая смета дала «весьма чувствительный» дефицит, что у министра финансов крупные разногласия с бюджетной комиссией, рассказал о новом поимущественном налоге, о квоте в тринадцать с половиной процентов, вызывающей яростный протест представителей городского населения, рассказал о допотопном налоге на мясо и о бедственном положении чиновников; Клаус-Генрих, хоть и озадаченный специальной терминологией, слушал очень сосредоточенно и сочувственно кивал головой.
Оба — старик и молодой человек — сидели перед круглым столом на тонконогом и жестковатом диване с бронзовыми веночками и желтой суконной обивкой, напротив узкой застекленной двери на террасу, за которой осенний туман обволакивал почти уже оголенные деревья парка и пруд с утками. В низенькой печке из гладких белых изразцов потрескивали дрова, распространяя благодатное тепло в строго и скудно обставленной комнате, и Клаус-Генрих, хоть и не мог вникнуть в политические рассуждения фон Кнобельсдорфа, однако был горд и счастлив, что такой многоопытный государственный муж зедет с ним серьезный разговор, и все более проникался умиленной и доверчивой симпатией. Господин фон Кнобельсдорф облекал в приятную форму самые неприятные истины, голос его ласкал слух, а фразы были построены умело и убедительно, как вдруг Клаус-Генрих обнаружйл, что речь идет уже не об экономике и о заботах доктора Криппенрейтера, а о его, Клауса-Генриха, самочувствии. Может быть, он, Кнобельсдорф, ошибается? За последнее время зрение стало изменять ему. Но как будто внешний вид у его королевского высочества прежде был лучше, свежее и бодрее. А теперь в нем явственно проступает утомление и озабоченность… Он, Кнобельсдорф, боится быть назойливым; однако ему хочется верить, что это отнюдь не является признаком серьезных физических или душевных страданий.
Клаус-Генрих вглядывался в туман за балконной дверью. Лицо его все еще было замкнуто; но хотя он сидел на жестком диване с неуклонно собранным и сосредоточенным видом, скрестив ноги, прикрыв левую руку правой и повернувшись к собеседнику, внутренне он невольно отпустил узду и в приливе усталости от своеобразной и бесплодной сердечной борьбы у него чуть не выступили на глаза слезы. Ведь он был так одинок, так нуждался в совете! Доктор Юбербейн перестал бывать в Эрмитаже. И все — таки Клаус-Генрих попытался уклониться:
— Ах, ваше превосходительство, это слишком далеко завело бы нас.
— Слишком далеко? — возразил господин фон Кнобельсдорф. — Нет, ваше королевское высочество, не бойтесь, вам не надобно вдаваться в подробности. Каюсь, я только делал вид, что недостаточно осведомлен о событиях в жизни вашего королевского высочества. И если не считать кое-каких оттенков и деталей, ускользающих от молвы, вы, ваше королевское высочество, вряд ли сообщите мне что-нибудь новое. Но, может быть, вашему королевскому высочеству полезно облегчить душу перед старым слугой, который вас на руках носил и кто знает… может быть, мне удастся делом и советом помочь вам, ваше королевское высочество.
И тут что-то растопилось в груди у Клауса-Генриха, признания неудержимо прорвались наружу, и он рассказал господину фон Кнобельсдорфу все, без утайки. Он говорил, как говорят от полноты сердца, когда все слова разом просятся на уста, — говорил не очень связно, не очень последовательно, задерживаясь на несущественном, но зато так убедительно и образно, как подводят итог животрепещущему переживанию. Начал он с середины, неожиданно вернулся к началу и лихорадочно стал досказывать конец (которого еще и не было), сам себя прерывал, сбивался и в растерянности останавливался. Но сведения, полученные ранее, помогали фон Кнобельсдорфу ориентироваться и наводящими вопросами направить но фарватеру севшее на мель суденышко, пока наконец перед взором мудрого советчика не предстала полная, без единого пробела картина пережитого Клаусом-Генрихом, во всей ее сложности, со всеми событиями и действующими лицами, с фигурами Самуэля Шпельмана, полоумной графини Левенюль и даже породистого пса Персеваля, а главное Иммы Шпельман. О кусочке компрессной клеенки было рассказано во всех подробностях, так как господин фон Кнобельсдорф, по-видимому, придал большое значение этому эпизоду, и вообще не было упущено ничего из происшедшего в промежутке между бурной сценкой при смене караула и последними мучительными сердечными турнирами на коне и пешком. Когда Клаус-Генрих кончил, щеки его пылали, а синие глаза, узкие из-за выступающих по-простонародному скул, были полны слез. Он вскочил с дивана, чем вынудил подняться и господина фон Кнобельсдорфа, и, так как ему было жарко, во что бы то ни стало хотел открыть дверь на веранду, но господин фон Кнобельсдорф воспротивился, сославшись на неизбежность простуды. Он всеподданнейше попросил принца сесть снова, ибо его королевскому высочеству, разумеется, ясна необходимость спокойно разобраться в положении дел. И оба снова опустились на жесткое сидение дивана.
Господин фон Кнобельсдорф на минуту задумался, и лицо его стало очень серьезным, насколько это было возможно при ямочке на подбородке и веселых лучиках в углах глаз. Прервав молчание, он прежде всего прочувствованно поблагодарил за доверие, которое почитал для себя высокой честью. И тут же без перехода, подчеркивая каждое слово, господин фон Кнобельсдорф заявил следующее: какого бы отношения принц ни ожидал от него, фон Кнобельсдорфа, к данному вопросу, он, фон Кнобельсдорф, никак не способен идти наперекор желаниям и чаяниям принца, а напротив, всячески стремится в меру своих сил расчистить его королевскому высочеству путь к вожделенной цели.
Долгая пауза. Ошеломленный Клаус-Генрих смотрел в окруженные лучиками глаза фон Кнобельсдорфа. Значит, у него могут быть желания и чаяния? Значит, существует цель? Он не верил своим ушам. И наконец пролепетал:
— Вы так добры, ваше превосходительство…
Тогда господин фон Кнобельсдорф добавил к своему заявлению нечто вроде условия, сказав, что при одном лишь условии он, как высшее должностное лицо в государстве, может своим скромным влиянием споспешествовать намерениям его королевского высочества…
— При одном условии?
— При условии, что вы, ваше королевское высочество, будете добиваться не личного, эгоистического и ограниченного счастья, а, как того требует ваше высокое назначение, согласуете собственную свою судьбу с общенародными интересами.
Клаус-Генрих не проронил ни слова, и глаза его выражали глубокое раздумье.
— Соблаговолите, ваше королевское высочество, — помолчав, продолжал господин фон Кнобельсдорф, — на время отрешиться от этого щекотливого и пока еще сугубо неясного вопроса и обратить ваше внимание на дела более общего порядка! Разрешите мне воспользоваться этими драгоценными минутами взаимного понимания и доверия. По своему высокому сану вы, ваше королевское высочество, далеки от суровой и грубой действительности, вас предусмотрительно ограждают от нее. Я ни на миг не забываю, что эта грубая действительность не входит или лишь частично входит в круг ваших августейших интересов. И тем не менее мне кажется, что настал момент, когда вам, ваше королевское высочество, следует ознакомиться хотя бы с одним из аспектов нашего сурового мира, безо всяких обязательств, только чтобы иметь о нем непосредственное представление. Заранее прошу всемилостивейше извинить меня, если я своими разъяснениями огорчу вас, ваше королевское высочество.
— Прошу вас, говорите, ваше превосходительство, — несколько растерявшись, сказал Клаус-Генрих и невольно поплотнее уселся на диване, как усаживаются в кресле у зубного врача, чтобы, собрав все мужество, вытерпеть болезненную процедуру.
— Просьба слушать как можно внимательнее, — почти приказал господин фон Кнобельсдорф, после чего начал свой рассказ, непосредственно связав его с разногласиями в бюджетной комиссии; вернее, это был точный, исчерпывающий, снабженный цифрами и попутными разъяснениями фактических данных и специальных терминов, неприкрашенный доклад, дающий такую назидательную картину экономического положения страны и государства, которая с неумолимой ясностью показала принцу, до какого бедственного состояния мы дошли. Разумеется, эти обстоятельства не были для него полной новостью и неожиданностью; даже наоборот, с тех пор как он представительствовал, они давали ему повод и пищу для чисто формальных вопросов, которые он имел обыкновение задавать бургомистрам, фермерам, крупным чиновникам и на которые ему отвечали не по существу, а тоже для проформы и при этом улыбались знакомой ему с детства улыбкой, говорившей: «Ах ты, святая простота!» Но никогда еще все это не надвигалось на него в таких масштабах и в такой беспощадной наготе, вынуждая его задуматься всерьез. Господин фон Кнобельсдорф отнюдь не удовлетворился обычными поощрительными кивками Клауса-Генриха; он отнесся к делу педантично — переспрашивал молодого человека, заставлял повторять целые параграфы своих разъяснений, безо всякой снисходительности держал его во власти фактов, так учитель тычет сморщенным указательным пальцем в учебник, пока не докажешь ему ответом, что данное место понято до конца.
Начал господин фон Кнобельсдорф с азов, с самой страны, с того, что торговля и промышленность слабо развиты в ней, далее заговорил о народе — народе Клауса-Генриха, о рассудительной, простодушной, крепкой и косной породе людей. Говорил он и о недостаточных государственных доходах, о нерентабельности железных дорог, о скудных залежах каменного угля. Затем перешел на лесное хозяйство, охоту, пастбища, говорил о лесе,
