Когда господин фон Кнобельсдорф закончил свой доклад, был шестой час и совсем уже стемнело. В это время Клаус-Генрих обычно кушал чай, но он лишь мельком вспомнил о чае, а извне никто не осмелился помешать разговору, судя по его продолжительности, весьма важному. Клаус-Генрих все слушал и слушал. Он и сам не отдавал себе отчета, до какой степени его это потрясло. Какая дерзость рассказывать ему такие вещи! В течение всего урока его даже ни разу не назвали «королевским высочеством», над ним попросту совершили насилие и грубо оскорбили его святую простоту. И вместе с тем это было хорошо, теплее становилось на душе от сознания, что выслушать и уяснить себе все это нужно для пользы дела… Он даже забыл приказать, чтобы зажгли свет, настолько его внимание было поглощено раз — говором.
— Вот какие обстоятельства я имел в виду, когда советовал вам, ваше королевское высочество, сочетать ваши личные желания и поступки с общими интересами. Не сомневаюсь, что вы, ваше королевское высочество, извлечете пользу из нашей беседы и из того содержания, которое я осмелился вложить в нее. Повторяю, я в этом твердо уверен, а теперь разрешите возвратиться к личным делам вашего королевского высочества.
Господин фон Кнобельсдорф выждал, пока Клаус — Генрих жестом дал согласие, и продолжал:
— Если этому делу суждено иметь будущее, нужно, чтобы оно как-то развивалось, а не стояло на месте, чтобы оно не было аморфным и безнадежным, как осенний туман. Этого допустить нельзя. Нужно, чтобы оно облеклось в плоть и кровь, выкристаллизовалось, оформилось в глазах общества…
— Вот! Вот! Конечно, необходимо облечь его в плоть и кровь… оформить! — в экстазе подхватил Клаус-Генрих и при этом опять вскочил с дивана и зашагал по комнате. — Но как за это взяться? Ваше превосходительство, ради бога, скажите — как?
— Для начала нужно, чтобы Шпельманы были представлены ко двору, — заявил фон Кнобельсдорф, продолжая сидеть, настолько все в эту минуту было ни с чем не сообразно.
Клаус-Генрих остановился.
— Это невозможно, — сказал он, — насколько я знаю господина Шпельмана, он никогда не согласится бывать при дворе!
— Из этого не следует, что его дочь откажется доставить нам такое удовольствие, — возразил господин фон Кнобельсдорф. — Придворный бал не за горами, и от вас, ваше королевское высочество, зависит добиться того, чтобы фрейлейн Шпельман почтила его своим присутствием. Ее компаньонка носит графский титул, и хотя она, как говорят, не без странностей, но графский титул спасает положение. Позволяю себе заверить вас, ваше королевское высочество, что двор всячески пойдет навстречу, и говорю я так с полного согласия оберцеремониймейстера господина фон Бюль цу Бюля…
После этого еще добрых три четверти часа обсуждались вопросы этикета, вырабатывался церемониал приема и представления ко двору. Прежде всего необходимо завезти карточки вдовствующей графине Трюммергауф, обергофмейстерине принцессы Катарины, которая возглавляет штат придворных дам при торжествах в Старом замке. Что касается самой церемонии представления, то здесь господин фон Кнобельсдорф добился таких отклонений от установленного ритуала, которые носили характер чуть ли не преднамеренного вызова. Американского поверенного в делах в великом герцогстве не существовало, из чего не следует, заявил господин фон Кнобельсдорф, что дам будет представлять какой-нибудь захудалый камергер, нет, сам оберцеремониймейстер домогается чести представить их великому герцогу. Когда? В какой момент, принимая во внимание табель о рангах? Что ж, особые обстоятельства требуют исключений. Следовательно — в первую очередь, ранее всех вновь приглашенных ко двору, независимо от чинов и рангов; Клаус-Генрих может заверить фрейлейн Шпельман, что эти чрезвычайные мероприятия будут неукоснительно выполнены. Это, конечно, возбудит толки и привлечет внимание двора и города. Пускай, тем лучше! Внимание не так уж нежелательно, наоборот — оно полезно, даже необходимо…
Господин фон Кнобельсдорф собрался уходить. Когда он откланивался, было так темно, что они почти не видели друг друга. Клаус-Генрих только сейчас заметил это и в смущении стал извиняться, но господин фон Кнобельсдорф возразил, что совершенно неважно при каком освещении происходит такая беседа. Он обеими руками взял протянутую Клаусом-Генрихом руку.
— Никогда еще, никогда счастье страны в такой мере не зависело от счастья ее государя, — растроганно промолвил он на прошание. — Что бы вы, ваше королевское высочество, ни решали и ни предпринимали в дальнейшем, убедительно прошу вас помнить, что, по воле провидения, личное счастье вашего королевского высочества стало неотъемлемым условием общего благосостояния. Но и обратно — благосостояние страны является неотъемлемым условием и оправданием вашего личного счастья.
Не помня себя от потрясения и еще не в силах совладать с обуревающими его разнородными мыслями, остался Клаус-Генрих один в своих неуютных ампирных комнатах.
Ночь он провел без сна, а наутро совершил в одиночестве длинную верховую прогулку, несмотря на туман и слякоть. Господин фон Кнобельсдорф высказался ясно и исчерпывающе, он сообщил и сопоставил ряд фактов, но вместо того, чтобы научить, как их слить воедино, привести в порядок и внутренне переработать этот разнородный сырой материал, он ограничился назидательными афоризмами, и Клаусу — Генриху пришлось немало поломать голову и в течение бессонной ночи и во время прогулки верхом на Флориане.
По возвращении в Эрмитаж он сделал нечто совершенно небывалое — написал карандашом на листочке бумаги какое-то распоряжение, вернее заказ, и послал с ним камер-лакея Неймана в академический книжный магазин на Университетской улице. Оттуда Нейман с трудом приволок кипу книг, которые Клаус-Генрих велел разложить в своем кабинете и немедленно углубился в их чтение.
Это были скромные, похожие на учебники книжки в переплетах из глянцевой бумаги с аляповатыми корешками, напечатанные на дешевой бумаге и по — научному разбитые на части, разделы, подразделы и параграфы. Заглавия не обещали ничего увлекательного. Это были руководства и пособия по финансовой науке, очерки и основы науки о государстве и систематический курс политической экономии. И с этими-то сочинениями принц заперся у себя в кабинете, распорядившись ни в коем случае его не беспокоить.
Осень была дождливая, и Клауса-Генриха не слишком тянуло на прогулки. В субботу он поехал в Старый замок для общедоступной аудиенции; больше у него всю неделю никаких обязательств не было, и он с толком употребил свободное время. Облачившись в тужурку, он сидел у натопленной низкой изразцовой печи за маленьким старинным секретером, которым пользовался не часто, и, обхватив голову руками, читал свои финансовые книжки. Он читал о государственных расходах и о том, из чего они слагаются, о доходах и о том, откуда они, при благоприятных условиях, поступают; он по всем статьям проштудировал налоговую систему; он с головой ушел в вопросы финансового плана, бюджета, баланса, прибыли, и особенно дефицита, дольше всего он корпел над всеми видами государственного долга, над займами, над соотношением между процентами и капиталом и над погашением, временами он поднимал голову от книг и мечтательно, как самым вдохновенным стихам, улыбался тому, что прочел.
Впрочем, он находил, что при известном старании все это не так уж трудно понять. Нет, эту трезвую действительность, к которой он наконец-то приобщился, эту грубо примитивную систему денежных интересов, эту схему прямо вытекающих друг из друга потребностей и необходимостей, — словом, все, чем молодые люди, родившиеся от простых смертных, должны набивать свои жизнерадостные головы, чтобы сдать экзамены, — постичь все это не так трудно, как рисовалось ему с высот его положения. Представительствовать, на его взгляд, куда труднее. И несравненно сложнее и тяжелее были его турниры с Иммой Шпельман на коне и пешком. А занятия согревали и радовали его, и он даже чувствовал, что разрумя* нился от усердия, как его зять цу Рид-Гогенрид от пресловутого торфа.
Подведя таким образом общую и научную базу под факты, изложенные господином фон Кнобельсдорфом, и не без успеха поломав себе голову над установлением внутреннего взаимодействия между разными обстоятельствами и взвесив всяческие возможности, он снова явился к чаю в Дельфиненорт. Электрические лампочки горели в канделябрах на львиных лапах и в большой хрустальной люстре. Дамы сидели одни за столом в боскетной.
Когда было покончено с вопросами и ответами относительно самочувствия господина Шпельмана и перенесенной Иммой болезни, — причем Клаус-Генрих возмущался ее непозволительным легкомыслием, а Имма, выпятив губки, отвечала, что, насколько ей известно, она сама себе госпожа и может распоряжаться своим здоровьем, как ей заблагорассудится, — заговорили о том, что осень выдалась дождливая, кататься верхом невозможно, что не за горами зима, и тут Клаус-Генрих кстати упомянул о придворном бале и как бы невзначай спросил, не пожелают ли дамы на сей раз посетить бал — господину Шпельману, к сожалению, помешает состояние здоровья. Однако после того как Имма ответила, что пусть он не обижается, но у нее нет ни малейшего к тому желания, он не стал ее уговаривать и пока что оставил вопрос открытым.
Что он делал последние дни? О, он был ужасно занят, у него, можно сказать, работы было по горло. Работы? Он, конечно, имеет в виду придворную охоту в Егерпрейсе? Что там охота!.. Разве это занятие? Нет, он занимался наукой и еще далеко не кончил. Наоборот, он всецело погружен в интересующий его предмет… И Клаус-Генрих пустился рассказывать о своих неказистых книжках, о своих успехах в финансовой науке, и говорил он об этой дисциплине с таким подъемом и благоговением, что Имма изумленно смотрела на него. Но когда она почти робко спросила, что послужило поводом и стимулом к такого рода занятиям, он ответил, что натолкнули его на
