– Войдите, – ответили из-за двери; он поспешил воспользоваться разрешением ивошел, напряженно и мрачно вглядываясь в происшедшие здесь неподобающие перемены.
В глубь антресолей шли три комнаты, двери, соединявшие их, были открыты настежь. Книги в одинаковых переплетах стояли на полках почти во всю вышину стен. В каждой комнате за,каким-то сооружением, напоминающим прилавок, сидел худосочный мужчина и что-то писал. Двое из них едва повернули головы в сторону Тонио Крёгера, третий же вскочил, оперся руками о стоя; вытянул шею, сложил губы трубочкой, поднял брови, поморгал глазами и уставился на посетителя.
– Прошу прощения, – сказал Тонио Крёгер, не сводя глаз со всех этих книг. – Я приезжий и осматриваю город. Так это, значит, здешняя народная библиотека? Не разрешите ли мне ознакомиться с подбором книг?
– Милости просим, – отвечал чиновник и еще быстрее заморгал глазами, – это каждому дозволено. Пожалуйста… может быть, вам угодно воспользоваться каталогом?
– Благодарю вас, – отвечал Тонио Крёгер. – Я и так разберусь. – И медленно пошел вдоль стен, притворяясь, будто изучает названия на корешках. В конце концов он все же вынул одну книгу, раскрыл ее и встал с нею у окна.
В этой комнате была малая столовая. По утрам они всегда завтракали здесь, а не наверху, в большой столовой, где с голубых шпалер, казалось, выступали белые статуи богов… А следующая служила спальней. Мать его отца, жизнелюбивая светская-дама, умерла в ней, после того как, несмотря на свой преклонный возраст, долго и упорно боролась со смертью.-Позднее и его отец испустил там свой последний вздох, высокий, элегантный, немного меланхоличный и задумчивый господин с полевым цветком в петлице… Тонио сидел в ногах его смертного одра, с покрасневшими глазами, честно отдавшись молчаливому сильному чувству любви и горести. Мать, его красивая, пылкая мать, стояла на коленях, исходя горючими слезами; вскоре она уехала в голубые дали с музыкантом-южанином… А та последняя, третья и самая маленькая комната, тоже битком набитая книгами, которые охранял худосочный мyжчинa, в течение долгих лет была его комнатой. В нее он возвращался из школы после такой же вот прогулки, как сегодня; у той стены стоял стол, в ящик которого он складывал свои первые простодушные, беспомощные вирши. Старый орешник… Колючая грусть пронизала его. Он бросил взгляд в окно. В саду было пустынно, но старый орешник стоял на своем месте, тяжко поскрипывая и шелестя на ветру. И Тонио Крёгер опустил глаза на книгу, которую держал в руках, – выдающееся и хорошо ему известное литературное произведение. Он смотрел на черные строчки и абзацы, некоторое время следил за искусным течением рассказа, за тем, как он, все более насыщаясь страстью, поднимался до кульминационной точки и потом эффектно шел на спад…
– Да, это хорошо сделано, – сказал он, поставил книгу на место и оборотился. Он увидел, что библиотекарь все еще стоит, моргает и смотрит на него со смешанным выражением услужливости и задумчивого недоверия.
– Превосходный подбор, – заметил Тонио Крёгер. – Общее представление у меня уже составилось. Весьма вам обязан. Всего наилучшего. – И он направился к двери. Это был странный уход, и он ясно чувствовал, что обеспокоенный библиотекарь еще долго простоит, удивленно моргая глазами. Дальше идти ему не хотелось. Он побывал дома. Наверху, в больших комнатах за колонной залой, жили чужие люди; он это понял, потому что лестница здесь была перегорожена стеклянной дверью, которой раньше не было; на двери висела дощечка с каким-то именем. Он повернул назад, спустился вниз, прошел по гулким сеням и покинул родительский дом.
Погруженный в свои мысли, он забился в уголок какого-то ресторана, съел тяжелый жирный обед и вернулся в гостиницу.
– Я покончил с делами, – объявил он изящному господину в черном, и сегодня вечером уезжаю. – Он велел подать счет, заказал экипаж, чтобы ехать в гавань, где стоял пароход, отправлявшийся в Копенгаген, поднялся к себе в номер и сел за стол. Он долго сидел без движения, подперев рукой щеку, и невидящим взглядом смотрел перед собою. Немного позднее он расплатился по счету и упаковал вещи. Точно в назначенное время ему доложили, что экипаж подан, и Тонио Крёгер, уже совсем готовый к отъезду, спустился вниз.
В вестибюле у лестницы его дожидался изящный господин в черном.
– Прошу прощения, – сказал господин и мизинцем затолкнул манжету в рукав. – Извините, сударь, но мы вынуждены отнять у вас еще минутку времени. Господин Зеехазе, хозяин гостиницы, покорнейше просит вас на два слова. Пустая формальность. Он дожидается вас вон в той комнате… Не будете ли вы так добры пройти со мною… Господин Зеехазе, хозяин гостиницы, там совершенно один.
И, жестами приглашая Тонио Крёгера следовать за ним, он повел его в глубь вестибюля. Там и вправду стоял господин Зеехазе. Тонио Крёгер с детства помнил его. Это был жирный кривоногий человек. Его аккуратно подстриженные бакенбарды успели поседеть, хотя он по-прежнему носил очень открытый смокинг и зеленую бархатную ермолку. Но он был там не один. Возле него у конторки стоял полицейский в шлеме, его рука в перчатке покоилась на густо исписанном клочке бумаги, а на честном солдатском лице явно выражалось удивление; он ждал, что при виде его Тонио Крёгер тут же провалится сквозь землю.
– Вы прибыли из Мюнхена? – осведомился наконец полицейский густым и добродушным басом.
Тонио Крёгер этого не отрицал.
– И едете в Копенгаген?
– Да, я еду на датский приморский курорт.
– Курорт?.. А ну, предъявите-ка ваши документы, – сказал полицейский; последнее слово он выговорил, казалось, с особенным удовлетворением.
– Документы… – Документов у Тонио не было. Он вытащил из кармана бумажник и заглянул в него: кроме нескольких кредитных билетов, там лежала еще только корректура рассказа, которую он собирался просмотреть, приехав на место. Тонио не любил иметь дело с чиновниками и так и не удосужился выправить себе паспорт.
– Весьма сожалею, – сказал он, – но никаких бумаг у меня при себе нет.
– Ах, вот оно что! – заметил полицейский, – Так-таки никаких?
Ваша фамилия?
Тонио Крёгер назвал себя.
– И это правда?! – Полицейский приосанился и вдруг широко раздул ноздри.
– Чистая правда, – отвечал Тонио Крёгер.
– Кто же вы есть?
Тонио Крёгер проглотил слюну и твердым голосом назвал свою профессию. Господин Зеехазе поднял голову и с любопытством посмотрел ему в лицо.
– Гм! – буркнул полицейский. – И вы утверждаете, что вы не некий тип, по имени… – сказав «тип», он по складам прочитал написанное на исчерканной бумажке мудреное романское имя, как бы составленное из разноязычных звуков и немедленно выскользнувшее из памяти Тонио, – …который, – продолжал он, – будучи сыном неизвестных родителей и не имея постоянного местожительства, преследуется мюнхенской полицией за ряд мошеннических проделок и прочих противозаконных действий и, по имеющимся у нас сведениям, намерен бежать в Данию.
– Я не только утверждаю это, а так оно и есть, – сказал Тонио Крёгер и нервно передернул плечами, что произвело некоторое впечатление.
– Как вы сказали? Ага, ну понятно, – сказал полицейский. – Но как же это вы так, без документов?
Тут умиротворяюще вмешался господин Зеехазе.
– Все это только формальность, и ничего больше, – сказал он. – Примите во внимание, сударь, что он выполняет свой долг. Если бы вы могли предъявить xoть что-нибудь, удостоверяющее вашу личность…
любой документ…
Все молчали. Не положить ли конец этой истории, назвав себя? Не открыть ли наконец господину Зеехазе, что он, Тонио, не авантюрист без определенного местожительства, не цыган из табора, но сын консула Крёгера, отпрыск именитого рода Крёгеров? Нет, этого ему не хотелось.
С.другой стороны, эти люди, стоящие на страже законопорядка, не так уж не правы. В какой-то степени он одобрял их… Тонио Крёгер пожал плечами и не проговорил ни слова.
– Что это у вас там в бумажнике? – заинтересовался полицейский.
– В бумажнике? Ничего. Это корректура, – отвечал Тонио Крёгер.
– Корректура? А ну, давайте ее сюда.
И Тонио Крёгер вручил ему свой труд. Полицейский положил листы на конторку и стал читать. Господин Зеехазе разделил с ним это удовольствие.
Тонио Крёгер посмотрел, какое место они читают. Место было как раз удачное, чрезвычайно тонкий ход и великолепно отработанный эффект. Он остался доволен собой.
– Вот смотрите, – сказал он, – тут стоит мое имя. Я написал эту вещь, а теперь она будет опубликована, понятно?
– Этого достаточно, – решил господин Зеехазе, собрал листы, сложил их и отдал автору.-т– Хватит с вас, Петерсен, – внушительно повторил он таинственно прищурившись, и покачал головой, как бы кивая отъезжающему. – Нельзя дольше, задерживать этого господина. Экипаж ждет.
Покорнейше прошу извинить за беспокойство. Петерсен только выполнял свой долг, хотя я сразу же сказал, что он пустился по ложному следу.
«Врешь, голубчик», – подумал Тонио Крёгер.
Полицейский был, видимо, не совсем удовлетворен таким решением, он еще пробурчал что-то о «некоем типе» и «предъявлении документов». Но господин Зеехазе, продолжая рассыпаться в извинениях, уже вел своего постояльца мимо львов к экипажу, чтобы с почтительным видом собственноручно подсадить его. И до смешного высокая извозчичья пролетка с широким сидением, подскакивая и звеня, загромыхала по наклонным улицам вниз к гаЁани…
Так странно закончилось пребывание Тонио Крегера в родном городе.
Настала ночь, и в серебряном влажном сиянии поднялась луна, когда пароход, на котором плыл Тонио Крёгер, вышел в открытое море. Он стоял у бушприта, зябко кутаясь в пальто от все крепчавшего ветра, и смотрел в темноту, где мельтешились грузные, гладкотелые валы, которые то тупо терлись друг о друга, то с грохотом сталкивались, неожиданно кидались врассыпную и вдруг вспыхивали пеной…
Успокоенное и радостно-тихое настроение овладело им. Он был все же несколько озадачен тем, что в родном городе его собирались арестовать как авантюриста, хотя, с другой стороны, и считал это в порядке вещей. Но потом, уже стоя на палубе, он снова начал, как в детстве, когда бывал с отцом в гавани, следить за погрузкой клади в бездонную утробу парохода, сопровождавшейся громкими возгласами на каком-то смешанном датсконижненемецком наречии; он видел, как в трюм вслед за тюками и ящиками спустили железные клетки с белым медведем и королевским тигром, видимо, переправляемыми из Гамбурга в один из датских зверинцев, и это развлекло его. Покуда пароход скользил меж плоских берегов вниз по реке, он успел начисто забыть допрос полицейского Петерсена, и в душе его с прежней силой ожило все, что было до этого: сладостные, печальные и покаянные сновидения, прогулка, которую он совершил, старый орешник. А теперь, когда перед ним открылось море, он смотрел на далекий берег; на этой вот песчаной полосе ему дано было, еще ребенком, подслушать летние грезы моря; вот яркий свет маяка и огни кургауза, где он жил когда-то,с отцом и матерью…
Балтийское море! Он подставлял голову соленому ветру, тому, что налетает безудержно-вольно, наполняет гулом уши, кружит голову и обволакивает человека таким дурманом, такой ленивой истомой, что в памяти
