опираются на древнюю и прочную традицию, они не согласуются с посмертной хвалой, которую Марк Аврелий воздал матери своих детей: «И что жена моя — сама податливость, и сколько тепла, неприхотливости» (I, 17). Прежде чем говорить о лицемерии, слепоте или по крайней мере вежливой неправде, следовало бы во всех подробностях изучить, как жила эта чета, посмотреть на их плодовитость, вынужденные разлуки, вместе перенесенные испытания, проблемы со здоровьем. Сразу же скажем, что вопрос, был ли искренен на этот счет муж и верна ли была ему жена, так и не удастся решить.
Молодая семья поселилась в императорской резиденции, так называемом Доме Тиберия, на северной стороне Палатина, над Форумом и Священной дорогой. Этот дворец был, конечно, представительнее, чем нарочито скромный дом Августа и Ливии, но не столь пышен, как дворец Домициана, закрывавший с восточной стороны овраг, в котором стоял Большой цирк (теперь он служил для официальных церемоний). У каждого императора был свой стиль, выражающий его амбиции и фантазии. Веспасиан и его сыновья, происходившие из италийских мещан, любили пустить пыль в глаза римским жителям. Они снесли Золотой дом Нерона с парком развлечений и огромным причудливым театром, выстроенным по замыслу эксцентричного режиссера, и на его месте возвели массивный нерушимый Колизей (названный в память колоссальной статуи прежнего хозяина, стоявшей там). Сменивший их Траян почти не появлялся на Палатине — он всю жизнь провел в походных шатрах. Благодаря Траяну в Риме появился большой и полезный кирпичный рынок. Для него гениальный архитектор Аполлодор Дамасский построил самый величественный из Форумов, где от императора осталась великолепная мраморная спираль в память его дакских походов. Нет доказательств и тому, что на Палатине долго задерживался испанец Адриан, плененный Грецией. Рим, как и все города Империи, украсился плодами его дерзких архитектурных замыслов: куполом Пантеона, твердыней замка Святого Ангела, — но чтобы полюбоваться столицей его космополитической мечты, надо поехать в Тиволи.
Трудно не остановиться в мечтах о великолепной вилле Адриана, которой ее строитель почти не успел насладиться, а жили ли в ней вообще его преемники, неизвестно. Там все противоположно обстановке комфортабельной простоты, к которой привыкли Антонины. Даже в суровом Доме Тиберия, с его мрачными воспоминаниями и старым этикетом, им было неуютно. В придворной обстановке Рима были свои неизбежные ритуалы: ежедневные утренние аудиенции чиновников и клиентов семьи, приемы послов, выходы в амфитеатр и на скачки. Весь Палатинский холм был застроен дворцовыми службами — это при том, что администрация главным образом находилась в префектуре претория на Виминале. Поскольку из Ланувия или Лория, где чиновничества было меньше, а официальных обязанностей совсем мало, управлять Империей можно было не хуже, Антонин и перенес туда свои пенаты. Империя стала практически двуглавой; молодой соправитель императора разлучался с ним только затем, чтобы отправиться в Рим председательствовать на заседании сената и присутствовать на торжественных церемониях.
Душа в мраморе
Скульптура подтверждает донесенные литературой свидетельства о душевном облике Марка Аврелия — так же, как и Антонина. Нет ничего удивительного, что самые лучшие места его философского наследия ассоциировали с бородатым всадником на Капитолии. Здесь внешний облик так соответствует внутренней жизни, что можно даже подумать, будто художник сделал это нарочно. Но и другие парадные изображения императора — медали, барельефы — говорят нам то же, если учесть, что им трудно выразить больше, рефлектировать над нюансами и противоречиями.
К счастью, у нас есть и изображения молодого Марка. Лицо безбородого мальчика на них парадоксальным образом больше говорит о человеке, который, став взрослым, словно спрятался за принятыми атрибутами. На сохранившемся бюсте мы видим юношу лет шестнадцати-семнадцати с треугольным лицом, высоко поднятыми бровями над большими неглубоко посаженными глазами. Нос острый и довольно длинный, волосы густые, курчавые. Все вместе производит впечатление ума и сосредоточенности, несомненно, восходящее к модели, поскольку портрет, совершенно очевидно, сделан с натуры.
Если держать в уме эту чистую схему внешности, в последующих портретах, на которых лицо скрывается все более пышной с годами растительностью, легче разглядеть, как черты становятся резче и некрасивее. Глаза начинают выступать из орбит — это позволяет заключить, что они испорчены долгими бдениями и чтением; щеки становятся впалыми, четко выступают скулы. Говорят о рассеянном и грустном взгляде Марка Аврелия. И действительно, на весьма реалистичном золотом бюсте из Лозанны мы видим измученного пожилого человека с морщинистым лбом и отсутствующим взглядом. Мы не знаем, какого он был роста — очевидно, ниже Антонина или своего названого брата Луция Вера. О том, что он был худ, говорится только намеками, но если вспомнить о тяготах военных походов, постоянном посте и бессонных ночах, это будет не просто предположение.
Уже легендарным является облик Марка Аврелия в сочинении его отдаленного преемника императора Юлиана. Двести лет спустя, когда между двумя военными кампаниями он занялся лихорадочным сочинительством, ему пришло в голову написать притчу, в которой обожествленные императоры на Олимпе празднуют сатурналии. Ромул пригласил на царский пир богов и прежних властителей Рима. Меркурий объявил состязание, на котором из многих кандидатов избирают превосходнейшего. И вот входит Марк Аврелий: «Когда его позвали, он явился. Видом он был величествен, глаза и лицо слегка тронуты утомлением, но его изысканная и элегантная повадка являла неоспоримую красоту. Борода его была пышная и ухоженная, одежды простые и скромные. Тело его так было измождено и утончено постоянным воздержанием, что все казалось лишь чистым сиянием света». Понятно, что Юлиан, в то время сражавшийся с наступавшим христианством и притязаниями Церкви на власть в Империи, отдает пальму первенства стоику Марку Аврелию. Но чтобы игра шла по правилам, ему сначала приходится оправдаться от обвинений в преступной слабости к жене и сыну.
Потомство запомнит Марка Аврелия только взрослым, преждевременно состарившимся. Поэтому нужно усилие воображения, чтобы представить себе его засидевшимся в мальчиках молодым человеком рядом с Фаустиной, которая, не достигнув еще двадцати лет, родит вторую дочь, причем в это самое время Марк будет принимать все большее участие в государственных делах. Известные нам изображения Фаустины не говорят о ней почти ничего — лишь показывают классическую, холодную, высокомерную красоту. Ее прическа весьма интересна для специалистов по истории моды: видно, что по сравнению со стилем предыдущего поколения произошла серьезная и долговременная перемена. Фаустина Старшая заплетала волосы в косы, уложенные на голове высоким шиньоном. Теперь их стали носить на пробор, уложенные крупными волнами, слегка закрывая ухо и с пучком на затылке. Мать и дочь были похожи: у обеих лица были полные, с красивым овалом и резковато очерченным носом. Судить, насколько Фаустина Младшая была обаятельна, нам трудно, сведений о ее уме у нас тоже нет. Точно известно одно: после тридцати лет она стала играть большую роль в управлении Империей, а двигали ею честолюбие, материнская любовь и династический долг.
Вторая дочь родилась в марте 150 года. Ее назвали Анния Галерия Луцилла. Свое имя она оставила в истории. За год до этого два сына умерли при рождении. Наследника, оставшегося в живых, ждали еще много лет: мальчики умирали гораздо чаще девочек, а поскольку продолжить династию без мужского потомства было нельзя, Фаустине пришлось за отпущенное ей время жизни произвести на свет еще семь детей. С ней случались горячки, сильно тревожившие семью: отрывки до нас донесли письма к Фронтону, превратившиеся в бюллетени о состоянии здоровья людей, брошенных на милость бессильной медицины. Колыбели малюток окружала то радостная, то встревоженная любовь. Об этой стороне эмоционального мира римлян слишком часто забывают. Привязанность к новорожденным в латинской литературе действительно проявляется не часто, но в каком жанре оставалось для нее место во II веке, когда даже христиане еще и не думали о культе Младенца Иисуса? Но ведь надо только почитать римские эпитафии, чтобы увидеть эту любовь, нередко смешанную с отчаянием и уж точно не такую смиренную, как хотели бы стоики.
Читая суровые заклинания «Размышлений», надо помнить о трогательных интонациях писем: тогда станет понятно, что автор заклинал самого себя. Не надо доверять ученику Эпиктета, когда он требует спокойно подсчитывать детей, «взятых природой», в числе прибылей и убытков. Лучше почитаем его письмо к Фронтону: «Если будет угодно богам, можно, кажется, надеяться на выздоровление. Понос прекратился, лихорадка успокоилась. Но тревожит еще слабость и грудной кашель. Понимаешь, конечно, что я говорю о нашей Фаустиночке, о которой мы очень беспокоились. Но скажи мне, лучше ли стало моими молитвами твое здоровье…» Фронтон отвечает: «Боги великие, как я испугался, читая твое письмо! Поначалу можно было подумать, что ты пишешь о собственном здоровье… После понял, что речь о Фаустиночке, и страх мой прошел. Нет, на самом деле не прошел, но стал некоторым образом легче. Слышу, как ты говоришь мне: „Так ты о моей девочке беспокоишься меньше, чем обо мне?“ Как можешь думать так, если я знаю, что ты зовешь это дитя своим днем праздничным, светом тихим, желаний исполнением, радостью совершенною?» Запутавшись в собственной диалектике, старый друг выпутывается пируэтом: «Поцелуй же от меня, если ей будет угодно, ручки и ножки своей маленькой барышне».
Третье лицо
Приходит пора опять увидеть на сцене подзабытого было молодого Луция Цейония, второго приемного сына Антонина, в правах равного брату, но из-за разницы в годах отодвинутого далеко на задний план. Впрочем, он отстал еще больше, поскольку первое консульство получил только в двадцать три года (конечно, и это было намного раньше обычного срока), в то время как Марк Аврелий впервые заступил на эту должность в восемнадцать лет. Вторым он был, вторым и оставался, пока был жив Антонин, не уделявший ему большого внимания. Марк всегда был по правую руку от императора; он ездил на его колеснице, а Луций — на колеснице префекта претория. Такое обращение не испортило его характера: он оставался веселым и добродушным. Самые недоброжелательные хронисты могли поставить ему в вину только праздность и сластолюбие. Как и его отец Цезарь Цейоний, он, видимо, всегда плыл по течению. Имя и внешность работали на него. Скульптура и здесь подтверждает письменные источники: бюсты показывают нам замечательно красивого человека с ясным, привлекательным взглядом из-под длинной непрерывной линии совершенно горизонтальных бровей. Его кудрявые волосы и борода были, вероятно, светлыми или осветлены золотым порошком. Как и отец, он любил лошадей, состязания, игры, женщин, но в отличие от своего предка обладал превосходным здоровьем.
Физическое и нравственное здоровье, несомненно, не давало повода для волнений Антонину и очень впечатляло Марка. Оно было нечаянной радостью для Империи, которую соперничество двух равноправных наследников могло разрушить. Адриан словно прочел по звездам
