могло быть таких благодатных периодов, как мы говорили, потому что если немногие избранные и подошли к представлениям о гуманности, то для большинства эти идеи были недоступны.
Этот редемпционистский тезис (а все мы более или менее сознательные редемпционисты) заслуживает рассмотрения. Конечно же блеск Антонинов не должен нас ослеплять. Оставались еще огромные области мрака, и когда (вспомним тут последние слова Марка Аврелия) «солнце зашло за Дунай», римские небеса снова покрылись мраком. Но остается фактом, что во II веке н. э. история стала выглядеть лучше, причем распространение христианства еще не оказало своего влияния. То и другое лишь совпадало по времени, и отсюда, конечно, можно извлечь важные выводы.
Смерть Антонина могла бы быть самой надежной точкой отсчета. У нас нет доказательств, что она сильно затронула умы и сердца жителей Империи, которую он сделал защищенной от многих опасностей. При его кончине не было ни одного дурного знака, в отличие от обстоятельств смерти почти всех других императоров. Можно было бы сказать: «Антонин умер, да здравствует Антонин», потому что Марк Аврелий тотчас принял его имя, чтобы сделать преемственность еще более наглядной. Тело человека, дожившего свой век до естественного конца, было сожжено на Марсовом поле, а прах положен в мавзолей Адриана. Орел, взлетевший с погребального костра, унес его «гения». По декрету сената Антонин стал богом. Был учрежден его культ, жрецом которого стал «фламин» — юноша из знатной семьи. Был завершен храм, начатый им в честь покойной супруги. До сих пор стоят на Форуме его великолепные колонны.
Свет и тени
Итак, казалось, что в обществе царят спокойная ясность духа и справедливость. В этой блестящей видимости было много и реального. Мы уже видели, сколь успешно проводилась политика мира с оружием в руках. Военное сословие занималось здоровой повседневной работой. Легионеры были еще и строителями: они совершенствовали самую прекрасную систему путей сообщения из всех, когда-либо связывавших людей. Торговля соединяла провинции между собой, и поэтому все они жили по одному времени — римскому. Антонин оставил общественной казне солидный профицит. Между тем внешняя торговля по структуре своей была дефицитна вследствие ввоза предметов роскоши — восточных пряностей и шелков — без достаточного эквивалента. Чтобы избежать разорительной комиссии парфянским и арабским посредникам, Рим завязывал прямые связи с Востоком. Там принимали индийские посольства, посылали благодарственные миссии в Восточную Африку, а греческие мореплаватели открыли муссоны, которые донесли их до Тонкина.
Даже серьезные проблемы правительства были локальными и эпизодическими и никогда не омрачали общей картины. В Риме случился перебой с продовольствием, когда в проезжавших Антонина с Марком Аврелием кидались камнями. Что это было: гнев избалованной толпы или отчаяние несчастного народа? Первое предположение вероятнее. Во время бунта был убит префект Египта, папирусы подтверждают хронический голод и беспорядки в Дельте. Некоторые решили, что именно этот нетленный папирус сохранил для нас подлинную память эпохи, а другие сведения до нас не дошли. Но разве нищета феллахов — не банальная константа истории? Из этих разрозненных случаев невозможно вывести никакого общего заключения, так же, как и из локального восстания мавров и кабилов в Магрибе и Рифе. Чтобы остановить эти племена (из которых никто никогда не доводил дело до конца), пришлось послать войска из Германии и с Дуная. Неспокойные варварские племена грозили и на севере Британских островов. Чтобы прекратить набеги каледонцев, Антонин велел построить новую линию укреплений, короче и севернее старой, между Фортом и Клайдом.
Эта центральная стратегия разрабатывалась в Риме, но сами жители города о ней ничего не знали. Основную нагрузку несло только войско, а почести получали в лучшем случае военачальники. Почет и слава уже не были связаны с этим родом военных действий — поддержанием порядка в областях, считавшихся составными частями неделимого наследия. Настоящая война, если уж нельзя было ее избежать, велась совсем с другими противниками и на других направлениях. В первую очередь это были непосредственно грозившие Империи народности к востоку от Рейна и к северу от Дуная, а также далекий наследственный враг на Востоке — Парфия на Евфрате. Адриану и Антонину благодаря предусмотрительности, дипломатии и конечно же подкупу удавалось отдалить новый виток вековых конфликтов. На соседей смотрели с другого берега длинной речной границы.
Во внутренних делах были свои проблемы. Если судить о прогрессе общества по законотворчеству (а в Риме право регулировало наимельчайшие повседневные акты), то совершенствование регламентации видно яснее, чем увеличение свободы. При том еще вопрос, не имели ли весьма многочисленные в то время меры, касавшиеся опеки, наследства, отпуска рабов на волю и семейного права, серьезных гуманитарных последствий для тесно замкнутого общества. Антонин — скрупулезный юрист, по словам Марка Аврелия, «вообще ничего не оставлял, пока не рассмотрит дело хорошо и ясно». Он радовался, «если кто укажет лучшее» (VI, 30), был очень осторожен в реформах. «Никаких новшеств» (I, 16) ради новшеств — кажется, одна из главных черт, которые его преемник взял у него. Тем больше его заслуга в кардинальном усовершенствовании уголовного права: именно его указом впервые установлен принцип презумпции невиновности.
Христиане, желая отблагодарить «доброго императора», приписали Антонину рескрипт, по которому «имя христианина как таковое запретно, но если обвиняемый отрицает его и обвинитель не может доказать обвинения, то обвиняемый освобождается от тяжкого наказания». Подлинность этого текста, закрепляющего инструкции Траяна Плинию, ныне оспаривается, но по крайней мере стоит запомнить, что среди первых апологетов шла та же молва о великодушии Антонина, что и среди язычников. До нас дошел текст о положении рабов — на сей раз уже бесспорный — в виде инструкции императора проконсулу Бетики, которому некий хозяин жаловался на неповиновение слуг: «Необходимо, чтобы рабам, законно требующим защиты против жестокости и непереносимой суровости хозяев, не было в ней отказа». Дело могло доходить даже до лишения хозяина прав на жалобщика. Так началось дело улучшения положения рабов, завершившееся лишь полтора тысячелетия спустя. Большего и нельзя спрашивать с господина всех господ Империи. В других же отношениях, в частности, что касается положения вольноотпущенников в обществе, он проявлял косный консерватизм.
Глава 4 ПЕРВАЯ ВОЛНА БЕД (161–166 гг. н. э.)
Не стыдись, когда помогают.
Марк Аврелий. Размышления, VII, 7
Безупречная интронизация
В час смерти Антонина власть была в руках его соправителя, Цезаря Марка Аврелия, в четвертый раз исполнявшего должность консула, имевшего империй над провинциями и трибунскую власть. Это были очень значительные титулы, но они еще не обеспечивали совершенной легитимности. Не хватало еще имени Августа, данного сенатом, и именования императором, провозглашенного вооруженными силами. Венцом всего было достоинство великого понтифика. Хотя все это представлялось в высшей степени возможным — дело обстояло лучше, чем при любой интронизации со времен Августа. Правда, маневр предстоял сложный, поэтому нельзя было пренебрегать никакой формальностью. Инициатива сената была правилом, которое после смерти Августа почти всегда нарушалось. Тиберия, Калигулу, Клавдия, Веспасиана и даже Адриана к власти привели легионы или преторианцы, а сенат спешно ратифицировал государственные перевороты, которые не мог предупредить.
На этот раз процедура предварительного усыновления, придуманная, чтобы заполнить огромный пробел в конституционной системе Августа, сработала хорошо. Кажется, нигде легионы не пытались поставить собственного кандидата. Когда Марк Аврелий после похорон явился в сенат в качестве простого консула просить его об апофеозе Антонина, собрание единогласно объявило его принцепсом и Августом. Он отказался, и никто в общем-то не удивился: это был жест приличия, «non sum dignus»[28], который при настойчивых просьбах быстро берут назад. Так делал даже Тиберий, которого чуть не поймали на слове (это было первое из его роковых недоразумений с сенатом). Марк Аврелий мог не опасаться подобной ловушки, однако, ко всеобщему изумлению, он стоял на своем, объясняя, что эта ноша для него действительно тяжела и он хочет ее хотя бы разделить. Случилось недолгое замешательство, и хотя никто не думал, что видит нового Тиберия, но и Марка Аврелия не узнавали.
Впрочем, если приглядеться, между двумя ситуациями, разделенными полутора столетиями, было и некоторое сходство. Первоначальный отказ не был чистой проформой: он был одновременно искренним, суеверным и тактическим. Тиберий — природный аристократ и антиавгустианец — предпочел бы разделить полномочия с республиканским сенатом. Ипохондрик по натуре, он неуклюже пытался ублажить Фатум. Наконец, как человек хитрый, он желал испытать, до какой степени дойдет оппозиция его персоне, чтобы потом диктовать свои условия. И вот теперь милейший воспитанник Антонина имел все резоны вести себя так же, как жестокий сын Ливии. Марк Аврелий был искренен, не решаясь принять на себя всю полноту тягостной власти. Он уже знал ее на опыте, и ему не хватало воображения и бодрости духа представить ее себе неразделенной. Его уму представлялись иногда удачные, но слишком рискованные примеры единовластия Адриана, Траяна и Домициана. Что до суеверия, то кто не был бы суеверен, переступая порог священного и абсолютного? Наконец, тактическая пауза имела целью потом взять инициативу в свои руки и тогда уже ставить условия.
Это условие всех удивило, но для приемного внука Адриана и названого брата Луция Коммода оно было вполне логично. Те, кто за двадцать лет забыл про Луция, почти не появлявшегося в Государственном совете и намеренно отодвинутого Антонином в тень, не ожидали, что он выйдет на авансцену. Тем не менее это было первое конституционное деяние Марка Аврелия. В качестве консула он немедленно провел беспрецедентный законопроект: его младший брат получал одинаковые с ним полномочия, так что впервые в истории Рима у него стало два равноправных императора. Кажется, удивление и неприятие этого акта сенатом были не так глубоки, как наше теперешнее изумление. Во всяком случае, они скоро прошли. Воцарение соимператора Луция Цезаря Августа, имевшего все священные должности, кроме лишь верховного понтификата, было утверждено овацией.
Это конституционное новшество было так легко принято не только потому, что политический класс поддался ненавязчивому шантажу Марка Аврелия, но и потому, что многие еще помнили про завещание Адриана. Нет никакой нужды предполагать, что в нем была какая-то тайна, но нет и сомнения в том, что воля умиравшего императора была неоднозначна. Чем бы на самом деле ни вызывалась его привязанность к Цейониям, были у него какие-то обязательства перед старой римской знатью или нет, — завещание оставалось священным и по-прежнему хранилось у весталок. Марк Аврелий, лучше всех осведомленный о сути проблемы, не хотел начинать царствование с клятвопреступления и вполне вероятной тяжбы. Кроме того, для римского правосознания это новшество отнюдь не являлось двусмысленным: разделение должностей входило в республиканскую традицию. Консулов всегда было двое, и Антонин на консульство 161 года предложил именно Марка и Луция. Наконец вспомнили,
