потому что в свою очередь сравнивают с Афинской демократией. Но Фонтен сравнивает Империю с тем, что видит перед глазами и так хорошо знает — с современными демократиями. И он находит, что Рим мало чем от них отличался. Общество времен Антонинов было, по его словам, «либеральным и открытым». Была полная свобода слова, работало местное самоуправление. Император — тот же президент, только управляющий длительное время. Можно возразить, что императорская власть была наследственной. Но автор парирует этот довод. Во-первых, говорит он, «президентская власть имеет тоже тенденцию делаться наследственной»; во-вторых, императорская власть, строго говоря, не переходила по наследству. Считалось, что император выбирает самого достойного, усыновляет и передает ему власть. Поэтому Фонтен невольно представляет себе Антонина «затянутым в черный костюм, приносящим присягу на Библии в одном из современных англосаксонских парламентах».
При этом оба «президента» — и Антонин, и его преемник Марк Аврелий — были выше всяких похвал. Антонин — образец бескорыстного служения обществу. Марк Аврелий — вообще «один из самых добросовестных правителей, когда-либо существовавших». Команда у них тоже была великолепная. Римская администрация работала честно, энергично и необыкновенно добросовестно.
Точно так же мы привыкли представлять себе Рим кровавым колонизатором, который соорудил свой трон на костях покоренных народов. Фонтен рисует совершенно иную картину. Он приводит слова грека Элия Аристида, современника своего героя: «Благодаря вам (римлянам — Т. Б.) весь мир стал общей родиной людям. Варвар и грек безопасно могут отправляться, куда заблагорассудится. Чужестранцы повсюду встречают гостеприимство. Каждое ваше дело подтверждает слова Гомера, сказавшего, что мир есть общее достояние… Повсюду вы улучшили жизнь, утвердили закон и порядок… Человечество… благодаря вам наслаждается благоденствием и процветанием». И автор говорит, что Рим действительно осуществил вековечные чаяния человечества. Все народы Средиземноморья цивилизовались, земли очищены от разбойников, повсюду проведены широкие безопасные дороги, введена единая монета, общие меры, честная администрация и, главное, всеобщий мир и порядок. «Появилась новая идея: идея общечеловеческой солидарности». Он описывает жизнь римской Галлии: тихая мирная страна процветала под надежной защитой Рима. Приведя множество фактов, автор иронически замечает: «Понятно, до какой степени мифичен образ распятой и растоптанной завоевателями провинции».
Фонтен приходит к парадоксальному на первый взгляд выводу: внешняя политика Рима в то время была самой миролюбивой! Действительно, Рим, утверждает он, занят был только тем, чтобы защитить своих цивилизованных и совершенно отвыкших от войны подданных от натиска агрессивных соседей. С одной стороны, была Парфия во главе с экстремистами-фанатиками, стремившимися смести с лица земли ненавистную западную культуру. С другой — варвары-германцы, которые напирали на границы империи, желая разграбить богатые культурные города.
Эта точка зрения полезна особенно нам, ибо в нашей науке долго бытовал односторонний взгляд на Рим как на мрачную тюрьму народов. При таком взгляде становится совершенно непонятно, почему в течение первых веков нашей эры все жители империи получили римское гражданство; почему жители завоеванных силой оружия Испании и Галлии с гордостью называли себя римлянами; почему все средневековые папы и германские императоры пытались возродить Римскую империю. Мы знаем подобные колоссальные империи Востока, например Ассирию. Восставшие народы разрушили ее, стерли с лица земли великолепную столицу Ниневию, «логово львов», как называли ее пророки. Сама память о ней была предана проклятию. И греческие ученые тщетно спрашивали, где же находилась столица некогда мощной державы. Да и персы не оставили у покоренных народов доброй памяти. Между тем все европейские народы спешат возвести себя к римлянам, а папа называет себя pontifex maximus. Сам Фонтен, потомок галлов, завоеванных Юлием Цезарем, с гордостью утверждает, что его страна — истинная наследница великого Рима.
Все это, на мой взгляд, хотя и спорные, но удачные моменты. Менее удачно другое. Книга посвящена Марку Аврелию. Действительно, мы узнаем, чем болел император, имена его учителей, хронологию его походов. Но это только рамка портрета, а внутри нее пустота. Марк Аврелий для нас остается загадкой. Автор и сам это, видимо, ощущает. И вот он зовет на помощь врачей, сексологов, психоаналитиков. Мы не знаем, что это за человек, который среди грязи политики остался чистым, среди роскоши — нищим и всегда самим собой. Видимо, Фонтен полагает, что и добр-то император был от слабости. Между тем у каждого, кто прочтет «Размышления», остается впечатление огромной, хотя и мрачной силы.
Но почему же такое прекрасное, совершенное государство, каким была Римская империя, так быстро после Марка Аврелия погрузилось во мрак и смуту? Общество это, говорит Фонтен, не имело перспектив, ибо оно не знало научно-технического прогресса с его неисчерпаемыми возможностями роста. Поэтому кончается книга на оптимистической ноте — Рим погиб, но нам предстоит светлое будущее.
Из труда Фонтена рисуется такой образ. Марк Аврелий — последний осколок прежней культуры. На империю вот-вот хлынут варвары. Изнутри ее разрушает анархия и новое могучее духовное течение — христианство. Он же ничего не видит и не слышит, но мягко и бессильно протягивает руку, чтобы их остановить.
Татьяна Бобровникова
Глава 1 ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ ИМПЕРИИ (27 г. до н. э. — 121 г. н. э.)
Когда-то привычные слова, а теперь ученая редкость. Так же имена прославленных ныне людей нынче некоторым образом — забытые слова: Камилл, Цезон, Волез, Дентат; а там, понемножку, и Сципион с Катоном, затем и Август, потом Адриан, Антонин… И это я говорю о тех, кто, некоторым образом, великолепно просиял… Вздор все это. Так что же есть такого, ради чего стоит усердствовать? Единственно справедливое сознание, деяние общественное и разум, никогда не способный ошибаться, и душевный склад, принимающий все происходящее как необходимое, как знакомое, как проистекающее из того самого начала и источника.
Марк Аврелий. Размышления, IV, 33[6]
Полтора века истории
По официальной римской хронологии, считавшейся от мифического основания Города Ромулом, Марк Аврелий родился 26 апреля 874 года. В нашем летоисчислении эта дата соответствует 121 году н. э. Чтобы точнее соотнести ее с течением римской истории, скажем, что это был сто сорок восьмой год Империи, основанной Августом: 16 января 27 года до н. э. Октавий, внучатый племянник Юлия Цезаря, взял себе новое имя и на дымящихся руинах Республики установил новый режим. Природа этого режима была неопределенной, конституции не существовало, но он казался вечным. Государство возглавляли уже пятнадцать Цезарей — вернее одиннадцать, если не считать эфемерных носителей этого титула, обладателями которого становились отныне все правители. Одни из них были лучше, другие хуже; иногда их власть раздувалась сверх всякой меры, иногда правители вели себя очень скромно. Пресеклись уже две династии: Юлиев-Клавдиев (от Августа до Нерона, 27 г. до н. э. — 68 г. н. э.) и Флавиев (Веспасиан и его сыновья — Тит и Домициан, 68–96 г. н. э.). Вакуум, оставленный падением второй династии, которая, в свою очередь, утвердилась на развалинах первой, заполнила новая, которую в 121 году представлял Адриан. Прямой преемственности между всеми тремя вовсе не было.
В общем, фундамент у здания был солидный. Его архитектор Август оказался очень умелым; ему непрестанно воздавали хвалу. Наследники принимали его имя как залог благоденствия и зорко следили, чтобы поклонение ему не прекращалось повсеместно. Более того: только его имя они и почитали, делая все возможное, чтобы стереть из памяти людей или опорочить имя его непосредственного предшественника, в то время как сами вовсе не блистали добродетелями. В Риме не знали, что такое прогресс. Адриан был всем обязан Траяну и все делал наперекор ему. Но каков бы ни был по природе государь, будь он гениален, тщеславен или безумен, природа системы, налаженной Августом, пересиливала все — очевидно, потому, что была задумана в согласии с природой вещей. Поэтому надо вернуться к эпохе основания Империи: иначе нельзя понять политический, экономический и нравственный строй общества, при котором у сенатора Анния Вера III родился сын по имени Марк.
Когда умирала Республика (44–27 гг. до н. э.)
В результате убийства Цезаря, совершенного в Мартовские иды 44 года, образовалась пустота, заполнить которую преступникам было не под силу. Если Брут и Кассий думали восстановить Республику, уничтожив ее убийцу, то это были пустые мечты. Может быть, они хотели, чтобы не сбылась мечта Цезаря, но и это было неосуществимо. Никто никогда так и не смог сказать, что именно задумывал божественный Юлий и задумывал ли что-нибудь вообще. Понятно, что он хотел занять место, подобающее его необычайным способностям, а для этого надо было убрать старую элиту Города. Цезарь стал пожизненным диктатором, но собирался ли он, как подозревали, стать царем и основать монархию эллинистического типа со столицей в Риме или в Александрии?
Если он действительно вынашивал такие планы, то в глазах всякого истинного римлянина заслуживал смерти. После изгнания Тарквиниев все потомки Капитолийской волчицы инстинктивно ненавидели царей. Они были не против временного или даже пожизненного единовластия[7], но не переносили мысли, что такая власть может быть наследственной, стать чьим-то личным достоянием. Мы никогда не узнаем, справедливо ли Цезарю вменяли эти намерения. Некоторые думают, что он и сам не понимал, куда шел. Как ни велик был его гений, время, чтобы Рим получил институты, соответствовавшие его новой всемирной роли, еще не пришло.
Но система кланов, соперничавших на Форуме, уже не подходила для потребностей завоеванного мира. Так можно было с грехом пополам управлять областями Италии вдоль Тибра, но дальними провинциями муниципальная администрация ни технически, ни морально править не могла. Время грабежа и эгоцентризма кончалось — надо было изобретать новые сбалансированные структуры, что еще не укладывалось в сознании. Помпей и Цезарь соревновались, кто больше совершит подвигов в дальних походах, покоряли миллионы квадратных километров ради расположения нескольких тысяч римских избирателей. Хотели они только одного: триумфа в Капитолии и избрания на государственную должность. Но при том они должны были управлять огромными территориями: от Африки до Испании и Галлии, от Атлантического океана до Черного моря и Ближнего Востока. Что они собирались делать, лихорадочно расширяя границы колониальной империи, никто так и не узнал, потому что они ушли из жизни раньше, чем это стало понятно.
В какой-то момент показалось, что их наследство перейдет к Марку Антонию, в чьих руках находилось завещание Цезаря. Но никто не принял в расчет незаметно появившегося в Риме провинциала Октавия[8], внучатого племянника диктатора. Этот девятнадцатилетний юноша мог законно предъявить свои права как приемный сын, но рядом с великолепным помощником Цезаря он казался хрупким и невзрачным. Октавий же повел дело в высшей степени ловко; после десяти с лишним лет беспокойного, противоестественного, страшно циничного и бесчеловечного союза, благодаря которому соперники сдерживали друг друга, первым занял боевую позицию. Он выбрал себе Рим,
