— слишком умелая — подделка. Ясно, что письма написаны после того, как десять лет спустя из хода событий стало ясно, сколь глубокую трещину дала нравственность Восточной армии после Месопотамской кампании. Но возможно, что какие-то признаки уже в 166 году давали повод говорить о проблеме, изложенной здесь по-риторски, что Луций и Марк Аврелий горячо спорили, стоит ли учреждать и вручать Авидию Кассию исключительные полномочия командующего. Возможно, Марк Аврелий был готов делегировать заслуженному проконсулу, как Август Агриппе, обширные права, с тем чтобы крепко держать в руках Восток, пока он будет занят на другом фронте. Но было недальновидно ставить под контроль одного военачальника, к тому же главы могущественного местного клана, сразу несколько провинций: Сирию, Иудею, Аравию, — с шестью легионами, а еще недальновидней давать ему вдобавок право поглядывать и на Египет. Однако так и случилось: настолько выросли престиж и амбиции Кассия, по мере того как европейские легионы возвращались на исходные позиции и восточный театр военных действий опять становился второстепенным. Оправдание такой беспечности Марка Аврелия конечно же в том, что европейские провинции стратегически уже были сильно скованы германцами. Из одного только удовольствия ответить парадоксом на каламбур Луция Вера он не стал бы так рисковать с «Авидием, который завидовал». Зато как знак чрезвычайной дальновидности можно отметить, что Марций Вер был назначен управлять Каппадокией. Ключи от Сирии, Армении и Месопотамии были в надежных руках.
Передислокация
1-й легион «Минерва» вернулся в Бонн. 2-й Вспомогательный, которым командовал легат Клавдий Помпеян, — в Будапешт в Нижней Паннонии. Здесь впервые появляется это имя, сыгравшее значительную роль в истории царствования. Выше по Дунаю Иалий Басс убедился, что ему предстоит защищать Верхнюю Паннонию: теперь все должны были вести оборону на центрально-европейской границе, уже пять лет как ненадежной. Клавдий Фронтон отвел 5-й Македонский легион в Дакию — оплот против дунайских сарматов, с трудом удерживавшийся со времен Траяна. Передислокация проводилась в рамках нового стратегического плана. Неужели Марк Аврелий стал настоящим полководцем? Нет, его роль была и более скромной, но не менее важной. «Прежде чем что-либо предпринять, — сообщает нам Капитолин, — он советовался с помощниками по военным и даже по гражданским делам. У него было любимое правило: „Справедливее следовать советам сведущих друзей, чем заставлять их следовать моим“». Постоянные упоминания об исключительной способности императора слушать других создают впечатление об Императорском совете как о весьма демократичном органе. Сразу вспоминается Антонин: «Радость, если кто укажет лучшее» (VI, 30).
Это перераспределение сил, в какой-то мере входившее в план всеобщей мобилизации и реорганизации управления провинциями, осталось скрытым от глаз римлян. Да их жизнь и не особенно тревожила колониальная война, людские и финансовые тяготы которой несли не они. Они лишь узнавали о победах из присылавшихся донесений и еще не понимали, что с лихвой отплатили за эти победы чумой. Наступил один из лучших моментов в истории Империи — оптимум, который ни одной социальной группе не было выгодно оспаривать из внутриполитических соображений. Марк Аврелий лучше других знал, как непрочно это состояние, но не делал никаких несвоевременных движений, чтобы предупредить внешние опасности, о которых также был осведомлен. Общество не понимало, что Рим опять без повода втягивался в войну — для этого нужна была по крайней мере новая Элигия, новое непереносимое для имперской гордости вторжение. Императорская ставка лихорадочно готовилась к нему; Фурий Викторин набирал два новых легиона для обороны провинций Северной Италии, где альпийские хребты с густыми лесами и глубокими долинами все же не давали надежной защиты от германских завоевателей.
На самом деле Риму всегда не хватало сил быстрого реагирования — как раз двух легионов. Но и теперь вновь созданные легионы тотчас заняли свое место в длинной, довольно прерывистой цепи лагерей и укреплений, тянувшейся от Шотландии до Черного моря, Сирии, Аравии, Египта, Северной Африки, Испании. Трудно поверить, что самая прославленная военная держава древности не имела резервных войск. Каждый год с трудом находили пять-шесть тысяч человек (ровно один легион), чтобы заменить вышедших в отставку. Воинов приходилось искать в самых отдаленных провинциях. В Италии не стало людей, италийцы до такой степени лишились гражданского сознания? Историки-моралисты так и считают. Но лучше представим себе нечеловеческие условия службы и легендарную жестокость центурионов. Как ни бедно жил римский гражданин, ему не выгодно облачаться в военную форму, которую, между прочим, еще надо было купить.
Глава 6 НАТИСК ВАРВАРОВ (169–173 гг. н. э.)
А я делаю, что надлежит, прочее меня не трогает.
Марк Аврелий. «Размышления», VI, 30
В июне 167 года, перед рассветом, несколько тысяч германцев переправились через Дунай и неожиданно напали на укрепления, занятые вспомогательными войсками верхне-паннонского легиона — вероятно, 2-го Вспомогательного, стоявшего в Бригеции (ныне Сёни) примерно в ста километрах западнее Аквинка (нынешний Будапешт). Они не выбирали слабый пункт пограничной линии, как шесть лет назад катты в малоукрепленной Реции — впрочем, как мы видели, безуспешно. Правый берег Дуная в среднем течении, от устья Инна до слияния с Тисой и Савой, был укреплен хорошо. Паннонские провинции защищались прямым углом, который Дунай образует, поворачивая к югу. Они имели большое стратегическое значение для обороны иллирийских областей и сухопутных коммуникаций Италии с провинциями Востока. Их охраняли четыре легиона, в том числе и стоявший в Бригеции. Укрепления были хорошо устроены, но нападавшие, несомненно, знали о том, что людей на них не хватает. Часть людей легионы отправляли на Восток, другие погибли в боях, третьих унесла чума. Но несмотря ни на что врасплох они застигнуты не были. Все гарнизоны Центральной Европы уже несколько месяцев стояли в полной боеготовности.
Как проходила эта операция, неизвестно. Да и вообще мы вступаем в область полной неуверенности в фактах. Несмотря на долгие усердные исследования, регулярные раскопки, проводившиеся немецкими, австрийскими, чешскими и венгерскими археологами, несмотря на тщательный анализ всех сохранившихся текстов, наши сведения о войне, которую тринадцать лет до самой смерти вел Марк Аврелий, весьма скудны. Даже датировка отдельных походов до сих пор проблематична. Об этом трагическом периоде, за которым последовали столетия хаоса, не случайно не осталось памяти в эпических произведениях, как о войнах Цезаря и Германика. Ожесточенная, с неизвестным исходом изнурительная оборона не так вдохновляет историков, как блистательные победы, а народное воображение не так воспламеняет война на истощение, как картина образцовой баталии стройных колонн. Да и какими словами описать ожидание, налеты, кровавые стычки, многие годы днем и ночью, зимой и летом повторявшиеся тысячи раз на протяжении сотен километров? И не только отсюда заговор молчания: римляне не знали и не очень хотели знать, что делала их регулярная армия в местах, которые они плохо себе представляли и боялись. Как показывают некоторые весьма вспомогательные примеры, они вспоминали о ней либо тогда, когда опасность подходила совсем близко, либо когда приходилось помогать этим далеким защитникам своими средствами.
Дней через десять римские жители узнали, что где-то в диких местах орды варваров напали на отважные легионы, но были уничтожены. Командир вспомогательных войск, молодой всадник Макриний Авит Виндекс, был награжден тремя золотыми дротиками и стенным венком[42]. Правда, радость уменьшала тяжкая атмосфера, все еще висевшая над Римом: чума никак не хотела отступать от Города, а очередная засуха стала причиной нехватки продовольствия. Чтобы противостоять новым бедам, Марку Аврелию понадобились все его философии, а точнее, все принципы стоической морали. Он не сомневался: набег лангобардов был зна?ком, что общий мир с германцами, державшийся полтора столетия, прервался. Император еще не знал всех причин такого внезапного потрясения и не мог оценить все его последствия. Никто лучше него не мог знать, какую цену он заплатил еще при жизни Антонина за эту окончившуюся отсрочку. Нетерпение племен, скопившихся по ту сторону Рейна и особенно Дуная, до сих пор сдерживали золотом и мелкими уступками. Племена, а вернее их вожди, хотя они и назывались «друзьями римского народа», заявляли, что им не хватает пахотных земель. Возможно, так оно и было, но разве можно было пускать в Империю этих первобытных бродяг, воинов-пастухов, слабых земледельцев, грозный образ которых стал популярен после Цезаря и Тацита?
Восемнадцать веков спустя легко судить, что требования варваров были по-человечески оправданны, что отказ им дорого обошелся и только отдалил катастрофу. В Империи действительно скопилось много необработанных земель, так что Адриану даже пришлось принимать меры, чтобы вернуть их в оборот. Села пустели: жители переезжали в города. Земледелие Италии приходило в упадок, а ведь германские вожди в поисках земли обетованной думали увлечь свои народы не в каменистую Далматию, а в богатую долину По. Но плохо обработанными италийскими землями владели бедные колоны и богатые помещики, которых нельзя было лишать собственности. Там еще оставалось место для какого-то числа рабов — германцев или других, — но селить там целые племена, беспокойные и воинственные, не годилось. Лучше было по-прежнему субсидировать германцев через их политических и бесчисленных мелких военных вождей, а при случае помогать им уничтожать друг друга, к чему они, казалось, привыкли. Но этот способ, с успехом применявшийся со времен Тиберия, перестал работать; видимо, это надоело самим вождям. То, что именно Марку Аврелию выпало закрыть эру дипломатии и технического сотрудничества и перейти к применению силы, было несправедливостью судьбы. И хотя в своей мудрой книге он пытался от нее укрыться, все же она его не щадила: для него начались годы горьких раздумий.
Император отдал приказ всем канцеляриям и легатам собрать как можно больше сведений о вторжении при Бригеции и передвижениях по ту сторону рубежа. О германской действительности в Риме знали явно хуже, чем о Вавилонии, Верхнем Египте и Нумидии. Между тем в пограничных районах с германцами существовали постоянные контакты, а торговые связи простирались еще глубже. Благородные юноши — заложники — веселились или учились в Риме. Самое главное, никак нельзя было пренебрегать сведениями, которые приносили тысячи германских наемников, служившие во вспомогательных частях, а по окончании службы получавшие римское гражданство. Разве сам император появлялся не в окружении отборной римской гвардии? На самом же деле императорская ставка, очевидно, много узнавала от фрументариев и центурионов о тех, кто им противостоял. Но общей картины не было. Подчас даже названия племен оставались неизвестными, и никто точно не знал, где они располагаются. А следить за внутренними миграциями в плотной массе народностей северо-востока — недоступной и, как полагали, не имеющей стратегического значения области — не представлялось возможным.
Поэтому Ставка с изумлением узнала, что набег совершили шесть тысяч лангобардов (ломбардов) с берегов Убии. Было бы очень интересно знать, как
