как делали император Марк Аврелий или сам Митридат, станешь совершенно невосприимчивым к любым ядам. Рассказывают, например, что Митридат хотел отравиться, чтобы не попасть в плен к римлянам, но не нашел ни одного яда, который мог его убить. Об этом слышали все. Что же касается императора Марка Аврелия, то я его знал сам. Сначала он начал принимать противоядие в дозе размером с египетский боб ради безопасности; иногда он пил его, не смешивая ни с вином, ни с водой, иногда добавлял в какую-либо жидкость. Но поскольку среди повседневных дел ему случалось вдруг глубоко засыпать, он велел не лить в микстуру маковый сок».
На основании этой фразы сложилась легенда, будто Марк Аврелий был опиоманом, и состоялась жаркая полемика между двумя современными историками: один, австралиец, доказывал, что яркие образы «Размышлений» — галлюцинаторные видения, другой, француз, усматривал в них просто старые штампы. Первый увлекался собственными фантазиями и делал неправомерные заключения, второй как будто просто делает вид, что не знает, кем был автор книги. Очевидно, что ум Марка Аврелия совсем не похож на одурманенный: это доказывает и его стиль, и отбор образов, говорящий об удивительной изобретательности. Автор «Размышлений» всегда стремился сохранять ясность ума и не зависеть от внешних влияний. Мы читаем это на каждой странице, а дальнейшие слова Галена о деле с маковым соком и о том, что из этого вышло, служат доказательством: «Но тогда он, напротив, вследствие долгой привычки, поскольку от природы был темперамента сухого и долго принимал разжижающее средство, часто стал проводить ночи почти без сна. Поэтому ему пришлось принимать противоядие, содержавшее маковый сок, но выдержанный, ибо, как я уже не раз говорил, когда лекарство этого рода выдержанно, маковый сок в нем становится более мягкого действия. Тогда он находился в дунайских областях из-за войны с германцами».
Перед нами случай добровольной, но слишком резкой абстиненции; выходом становится выбор правильной дозировки. Гален приписывает эту заслугу себе, но не забывает и упомянуть о содействии своего знаменитого пациента, который «благодаря сознательному отношению к себе строго поддерживал темперамент своего тела. Он постоянно употреблял это снадобье и пользовался им вместо пищи». Дело, впрочем, яснее не становится. Следовало бы точно знать состав и питательную ценность фериака, а также его терапевтическое действие. Смолистый клевер, клубень кокорника. дикая рута, молотая вика, корица, растворенные в змеиной вытяжке и выдержанном маковом соке, достаточно ли этого для поддержания сил, помогает ли это от язвы желудка? Хотя Гален и, как можно думать, император, были вполне довольны, Марку Аврелию приходилось жить в совершенно ненормальном режиме: ведь согласно Диону Кассию он ночью ел, а днем лечился. От маковой зависимости он избавился, но зависимость от фериака сохранилась, и даже если это было просто эффективное плацебо, психофизические проблемы императора никуда не исчезли.
Детские травмы
Не говоря о наследственности, про которую мы почти ничего не знаем, можно исследовать эти проблемы, исходя из известных сведений о его детстве. Напомним основные факты: Марк — драгоценный отпрыск могущественного рода, родственного императорской фамилии, рано стал предметом надежд многих людей и показал себя достойным этих надежд. Момент был самый благоприятный: Адриану приходилось выбирать в своем окружении наследника, в котором ему отказала природа. Перед кончиной императора порядок престолонаследия драматическим образом застопорился: среднее поколение преждевременно ушло из жизни, оставались лишь старики и несовершеннолетние. Наконец Адриан нашел компромиссное решение, избрав солидного, зрелых лет наставника Антонина и привязав его к двум дорогим сердцу наследникам: один наследовал интеллект Адриана, другой — эстетизм.
Вот в этой путанице амбиций, расчетов, естественных и насильственных смертей и рос Марк Аврелий. Когда ему было шестнадцать лет, внучатый племянник Адриана Педаний Фуск был приговорен к смерти за слишком явное стремление к титулу Цезаря — титулу, к которому мать и два деда, не подавая вида, усиленно готовили Марка. Как он пережил такую смутную ситуацию, какой след она оставила в его душе? В его книге нет ни намека на обстоятельства его возвышения, на рискованность предприятия, в которое его отправила семья, но зато примечательно равнодушие к Адриану и его вспышкам гнева, заметно безразличие к случаю, который привел его самого к власти. Если он и вправду об этом не помнил, то наверняка хранил в подсознании. Ведь вся его эпоха двойственна. С начала столетия в каждом человеке и во всем обществе на смену покорности судьбе впервые приходит ожидание хоть какой-то справедливости и безопасности. Последствия этого необычайного переворота, возвещенного при Траяне, не иссякали еще три четверти столетия — пока длился золотой век Антонинов.
И нет ничего мистического в том, что Марк Аврелий стал воплощением этой эпохи. Он сам был ее продуктом, сам пользовался ее благодеяниями, прежде чем стать ее благодетелем. Окажись он в том же положении веком раньше, оно стало бы для него роковым: его быстро вывели бы из игры, как несчастного Британника[52]. Тогда это было правило. Теперь беда с Фуском стала исключением. И для истории, и, конечно, для участников событий разница огромна. Британника при Нероне погубила система, Педания Фуска — несчастье, приступ безумия умиравшего Адриана. К императору вернулся рассудок, и он вернулся к Марку. Все встало на свои места. Может быть, ледяной ветер смуты на миг коснулся сердца юного Цезаря? Вроде бы нет: кажется, что он не сознает смертельного риска политики, благодушно купается в теплых струях гуманности, разлившихся по Империи.
Его воспитанием занимался не один Сенека, а добрый десяток наставников, в администрации было полно мудрых Бурров — даже чересчур: мальчика обкормили культурной революцией. Из-за чрезмерной опеки он оторвался от жизни — замкнулся в моральной автаркии, но никак не мог выправить дисбаланс, заложенный в основе его воспитания, его негармоничного взросления рядом с требовательными дедами и властной матерью. Ему не хватало мужской руки — отца, которого он лишь смутно помнил в раннем детстве. Он полагал, что найдет себя рядом с Фронтоном, потом с Антонином, но чего не было, того нельзя было воротить. Сошлись все условия для хронически беспокойного состояния, а физиологически — для развития язвы желудка.
Язвенная болезнь
Для поведения язвенника обычно характерен набор признаков, которые даже помимо симптомов, связанных с желудком, говорят о скрытом расстройстве организма. Больной бывает замкнут, беспокоен, дотошен до маниакальности. Порывами, желая достичь единства с высшим, он проявляет внешнюю активность, но всегда готов остановиться и занять оборонительную позицию. У него часто бывают трудности с общением, он не так понятен для окружающих, как хотел бы. Не зная, что источник его страданий внутри собственного организма, он ищет для них внешние причины — злобу окружающих или несовершенство мира. У него есть потребность придумать для себя правила жизни, и лучше всего ему подходят стоические: этика, которая все объясняет, извиняет, упрощает, упражняет в терпении, дает привыкнуть к худшему, учит принять то, чего не можешь изменить. Римский стоицизм учил и сражаться, и выходить из сражения. Лучший способ одолеть силы зла, истощив в борьбе с ними все силы добра, уйти в неприступную крепость внутри себя. А если и в ней не удержишься, всегда возможно уйти из жизни — растворить свои атомы в первозданной природе.
Столь тяжелое заболевание вегетативной нервной системы неизбежно ведет к внешне противоречивому поведению: потребность в людях вместе с мизантропией, призывы к солидарности и позывы к уединению, а на высшей степени расстройства — страстное обличение страстей. Диалектика стоицизма легко примиряет эти противоположности, свободно переходит от практической нравственности человека в обществе к его метафизической природе как одной из стихий Космоса. Нервный человек, изнутри разъедаемый кислыми соками, ищет убежища в представлениях о всеобщей относительности, в воинствующем, несмотря на множество уверток, скептицизме. Вот откуда у Марка Аврелия перебои ритма, перепады напряжения, как бы невольно появляющиеся в «Размышлениях». Сегодня он с восторгом цитирует Еврипида: «Жаждет влаги земля, жаждет высокий эфир», — и добавляет от себя: «А мир жаждет сделать то, чему суждено стать. Вот я и говорю миру, что жажду и я с тобою» (X, 21). А на другой день: «Вот каким тебе представляется мытье: масло, пот, муть, жирная вода, отвратительно все. Так и всякая другая часть жизни и всякий предмет» (VIII, 24). Такие же вариации и на другие темы: «Чти богов, людей храни»; «Какие пришлись люди, тех люби, да искренно!» (VI, 39) — и тут же: «Теперь обратись к нравам окружающих — самого утонченного едва можно вынести; что себя самого еле выносишь, я уж не говорю» (V, 10). Что это — литературные эффекты? Нет, такая причина никогда не бывает достаточной.
Желчность, с силой выразившаяся в сочинении Марка Аврелия, была и выходом для физических соков, и риторическим упражнением, а может быть, лекарством и для телесных, и для душевных недугов сразу. Проклятиями и нотациями он давал себе разрядку и в то же время оправдывал себя, чеканя мощные, сами по себе прекрасные фразы. Ученик Эпиктета и воспитанник Фронтона в этих отточенных формулировках примирялись друг с другом. Избавившись от изжоги, можно быть и великодушным. В конце концов, сам фериак, возможно, был только вспомогательным средством: не столько лекарством, сколько продуманной диетой. А катартическое действие «Размышлений» на автора и, во вторую уже очередь, на читателя трудно переоценить. Например, как иначе трактовать, что в четвертой книге между двумя мудрыми мыслями вдруг появляется злая и несуразная запись: «Темный нрав, женский нрав, жесткий, звериное, скотское, ребячливое, дурашливое, показное, шутовское, торгашеское, тиранское» (IV, 28). Точка, абзац. Это похоже на ритуальное проклятие, которое римляне писали на свинцовых табличках и зарывали под порогом личных врагов. И думал ли тут Марк Аврелий о ком-нибудь вообще? Таких пассажей в книге много, и в них не стоит искать ничего, кроме безусловного рефлекса, нервной разрядки, рвотного спазма.
Так, может быть, и в серьезно-благородных «размышлениях» стоит видеть только эйфорию, следующую за кризисом, выкрик облегчения? Если в сочинении Марка Аврелия искать правду о его авторе, его, пожалуй, и стоит прочесть под этим углом зрения. Было бы ошибкой возносить его на тот уровень, на котором он хотел стоять сам и думал, что на нем стоят все люди доброй воли (но не все люди вообще). Ведь он писал не для того, чтобы возвышаться над другими, а его книга — не идеализированный автопортрет, который он желал бы завещать потомству. И ведь в своем поведении как государственного мужа он оставил достаточно примеров чувства меры и здравого смысла, чтобы его отдаленный преемник Юлиан отдал ему пальму первенства на суде веков. Письма его неоспоримо свидетельствуют
