поступает несправедливо с своими подданными, и подданные не поступают несправедливо перед ним и одни перед другими, то ясно, что весь край будет жить в мире, и отсюда посдедуют великие блага, потому что тогда имя Господне будет восхваляемо надо всем. Итак, первый долг государя всего более угодный Богу, соотоит в том, чтобы освободить подвластный ему народ от заблуждений. Все зло происходит от заблуждения, а главное заблуждение не знать Бога и вместо него поклоняться тому, что не есть Бог».
Отсюда видно, как Мелитон близок к опасным принципам, которые восторжествуют в конце IV века и создадут христианскую имиерию. Государь, возведенный в покровители истины, применяющий все средства для доставления ей торжества- вот идеал, о котором мечтают. Эти самые мысли мы встретим в Апологии, обращенной к Марку Аврелию. Мы тут видим откровенное признание догматической нетерпимости и той мысли, что человек виновен и противен Господу, если не знает некоторых догматов. Для язычества Мелитон не допускает никаких оправданий. И одинаково виновны те, которые говорят, что почести, воздаваемые идолам, относятся к изображаемому ими лицу или ограничиваются заявлением: это культ наших отцов.
«Как! Разве те, чьи отцы были бедны, не позволяют себе богатеть? Те, которых не обучали, разве обрекают себя незнанию того, что было неизвестно их отцам. Дети слепцов не отказываются быть зрячими, и дети хромоногих ходить. Прежде чем подражать отцу, узнай, на правильном ли он пути. Если нет, ступай на правильный путь, чтобы твои сыновья могли со временем за тобой последовать. Оплакивай своего отца, идущего стезей порока, пока твоя печаль еще может его спасти. А сыновьям твоим скажи: «Есть Бог, отец всего сущего, безначальный, никем не созданный, волею коего все держится».
Мы вскоре увидим, какое участие Мелитон принял в споре о Пасхе и в том модном веянии, которое побудило стольких просвещенных людей подавать Марку Аврелию апологетические писания. Его гробницу показывали в Сардах, как место успокоения праведвика, могущего с наибольшей уверенностью ждать воскресения по призыву неба. Его имя осталось в большом уважении у католиков, которые считали его одним из первейшиих авторитетов своего века. Особенно превозносили его красноречие, и дошедшие до нас отрывки его сочинений, действительно, написаны с большим блеском. Его богословие, по которому Иисус был одновременно и Богом и человеком. было обличением Маркиона и вместе с тем должно было нравиться противникам Артемона и кожевника Феодота. Он знал Евангелие, называемое от Иоанна, и отожествлял Христа с Словом, ставя его на второе место, после Бога единого, предвечного и всевышнего. Его трактат, где Христос изображался существом созданным, должен был возбудить недоумение; но, конечно, его мало читали, и зазорное заглавие было изменепо на первых же порах. В VI веке, когда правоверие стало подозрительнее, перестали переписывать эти сочинения, которыми так восхищались за двести лет перед тем. Некоторые места, без сомнения, найдены были несогласными с Никейским символом веры. Мелитон подвергся той же участи, что и Папий и столько друтих учителей II века, истинных основателей, действительно первых отцов, единственная ошибка которых заключалась в том, что они не угадали заранее того, что впоследствии решено было соборами.
Клавдий Аполлинарис, или Аполлинарий, поддерживал славу гиераполисской церкви и, подобно Мелитону, соединял со святостью литературную и философскую культуру. Его слог считался превосходным, а его учение самым правилъным. По своему нерасполежению к иудео-христианству и сочувствию к Евангелию Иоанна, он скорее принадлежал к партии движения, чем к партии предания. И так как восторжествовало движение, то его противникн превратились в отсталых. Мы его увидели представляющим Апологию Марку Аврелию почти в одно время с Мелитоном. Он написал пять книг, обращенных к язычникам, две против евреев, две об Истине, одну о Благочестии, помимо многих других сочинений, не получивших широкого распространения, но весьма уважаемых теми, кто их читал. Аполлинарий энергично боролся против монтанизма и, быть может, более всех других епископов, содействовал спасению церкви от опасности, которою ей угрожали эти проповедники. К излишествам енкратитов он также отнесся очень строго. Удивительное соединение здравого смысла и литературного лоска, фанатизма и умеренности отдичало этих необыкновенных людей, истинных предшественников епископа литератора, искусных политиков, хотя с виду прислушивающихся только к вдохновению свыше, противящихся слишком пылким, несмотря на собственную горячность. Благодаря обманчивой мягкости либеральной речи, эти давние Дюпанлу доказали, что утонченнейшие светские расчеты не исключают самых странных проявлений иллюминатства и что при совершеннейшей честности можно соединять в своей особе всю видимость благоразумного человека и все увлечения экзальтации.
Мильтиад, как и Аполлинарий, сильный противник монтанистов, был также плодовитым писателем. Он написал две книги против язычников, две книги против евреев и Апологию, обращенную к римским властям. Музан боролся с енкратитами, последователями Тациана. Модест посвятил себя преимущественно разоблачению хитростей и заблуждений Маркиона. Уже блистал своими писаниями Поликрат, которому позднее предстояло до известной степени главенствовать среди церквей Азии. Множество книг появлялось повсеместно. Никогда, быть может, не писалось столько христианами, как во II веке в Азии. Словесная культура была чрезвычайно распространена в этой области, умение писать было делом обыкновенным, и христианство этим пользовалось. Литература отцов церкви возникала.
Последующие века не пошли дальше этих первых попыток христианского красноречия; но с точки зрения правоверия, книги этих отцов II века представляли не один камень преткновения. Читающие брались на замечание; их стали переписывать все менее и менее, и, таким образом, почти все эти прекрасные сочинения погибли, уступив место классическим писателям эпохи, наступившей после Никейского собора, писателей более правильных со стороны вероучения, но вообще гораздо менее оригинальных, чем писатели II века.
Весьма был уважаем Папирий, бывший епископом неизвестно где. Тразей, епископ евменийский, в области верхнего Меандра, сподобился наивысшей славы-славы мученика. Он пострадал, вероятно, в Смирне, так как там поклонялись его гробнице. Сагарис, епископ лаодинский, сподобился той же чести при проконсуле Л. Сергии Павле около 165 года. Лаодикея бережно сохранила его останки. Его имя тем прочнее сохранилось в памяти церквей, что его смерть была поводом к важному событию, связанному с одним из главнейших вопросов того времени.
Случилось так, что казнь Сагариса почти почти совпала с праздником Пасхи. Между тем, назначение времени этого праздника служило поводом к бесконечным затруднениям. Лишившись своего пастыря, лаодикейская церковь сделалась жертвой неразрешимых споров, которые касались самой сущности развития христианства и не могли быть избегнуты. Усилиями взаимного снисхождения удалось набросить покров на глубокое различие между двумя христианствами — тем, которое считало себя продолжением иудейства, и тем, которое признавало себя разрушением иудейства. Но действительность менее гибка, чем ум. День Пасхи был причиной глубокого разлада между христианскими церквями. Посты и молитвословия совершались в разные дни. Одни еще были в слезах, когда другие уже воспевали победные песни. Даже церкви, которых не разделяли никакие принципиальные вопросы, испытывали затруднения. Пасхальный цикл был еще так дурно исчислен, что соседние церкви, например александрийская и палестинская, списывались весною, чтобы условиться и отпраздновать праздник в один и тот же день и в полном согласии. Как странно, в самом деле, видеть одну церковь печалящейся, истощенной постом в то время, когда другая уже отдается радостям воскресения! Воздержание от пищи, которое предшествовало Пасхе и привело к установлению великого поста, также применялось самым различным образом.
Всего более волновалась этими ссорами Азия. Мы уже видели, что Поликарп и Аникита обсуждали этот вопрос лет десять или двенадцать тому назад. Почти все христианские церкви, с римской церковью во главе, переставили Пасху, отнеся этот праздник к первому воскресенью, следующему за 14 нисана и отожествляя его с праздником воскресения Христова. Азия не последовала этому движению; в этом вопросе она оказалась, если можно так выразиться, отсталой. Большинство епископов Азии, верные традиции первых Евангелий, и ссылаясь в особенности на Матфея, настаивали на том, что Иисус, перед смертью, вкушал пасху с своими учениками 14 нисана. Таким образом, они праздновали этот день в одно время с евреями, в какой бы день недели он ни пришелся. В пользу своего мнения они приводили Евангелие, авторитет своих предшественников, предписания Закона, канон веры и в особенности, авторитет апостолов Иоанна и Филиппа, которые жили с ними, не стесняясь по отношению к Иоанну довольно странным противоречием. Действительно, представляется более чем вероятным, что апостол Иоанн, всю свою жизнь праздновал Пасху 14 нисана; но в приписываемом ему Евангелии он, по-видимому, проповедует совершенно иное учение, презрительно относится к древнему еврейскому празднованию Пасхи, и смерть Иисуса у него совпадает с самым днем, когда ели агнца, как бы в указание замены его новым пасхальным агнцем.
Как мы видим, Поликарп держался предания Иоанна и Филиппа. Того же держались Тразей, Сагарис, Папирий и Мелитон. Монтанисты, конечно, были того же мнения. Но мнение всемирной церкви становилось с каждым днем повелительнее и неудобнее для этих упрямцев. Аполлинарий Геирапольский признал, по-видимому, обычай Рима. Он отвергал Пасху 14 нисана, как остаток иудаизма, и, для поддержания своего мнения ссылался на Евангелие от Иоанна. Видя затруднение верующих Лаодикеи, лишившихся своего пастыря, Мелитон написал для них свое сочиневие о Пасхе, где отстаивал традицию 14 нисана. Аполлинарий соблюл умеренность, которая не всегда находила подражателей. Общее мнение Азии осталось верно иудействующему преданию; спор Лаодикеи и выступление Аполлинария не привели к немедленным последствиям. Отдаленные области Сирии, и тем более иудео-христиане и евиониты, также остались верны иудейскому обряду. Весь остальной христианский мир, увлеченный примером римской церкви, усвоил себе обряд противо-иудейский. Даже азиатские, по происхождению, церкви Галлии, которые первоначально, без сомнения, праздновали Пасху 14 нисана, вскоре перешли к всеобщему календарю, который был истинным христианским календарем. Память о воскресении совершенно заменила память о выходе из Египта, как ранее память о выходе из Египта заменила чисто натуралистский смысл древнего семитического paskh, праздника весны.
К 196 году, вопрос этот вновь возник с большим оживлением, чем когда-либо. Церкви Азии упорствовали в соблюдении древнего обычая. Рим, веегда устремленный к единению, попытался их подчинить. По приглашению папы Виктора, последовали собрания епископов; завязалась обширная переписка. Евсевий имел в руках синодальное послание Палестинского собора, председательствуемого Феофилом Кесарийским и Наркисом Иерусалимским, послание римского синода, подписанное Виктором, послания епископов понтийских под председательством Пальмы, как старейшего, послание церквей Галлии, где епископом был Ириней, наконец, послание церквей Озроэны, не считая частных писем нескольких епископов, и в числе их Вакхилда Коринфского. Все единодушно высказались за перенесение Пасхи на воскресение. Но епископы Азии, сильные преданием, полученным от двух апостолов и от стольких прославленных людей, не захотели уступать. Старик Поликарп, епископ эфесский, написал от их имени довольно резкое послание Виктору и
