глубокие католики по умеренности и отсутствию всякой гордыни.
Ответ императора, наконец, прибыл. Он был суров и жесток. Всех упорствующих в вере повелено было казнить, всех отрекшихся освободить. Подходил великий годовой праздник, справляемый у алтаря Августа, при участии представителей всех племен Галлии. Дело христиан оказывалооь очень кстати, для придания этому празднику особого значения и торжественности.
Чтобы поразить умы, устроили род театрального судилища, куда торжественно привели всех заключенных. Их спрашивали только, какой они веры? Тем из назвавшихся христианами, которые, по-видимому, имели права римского гражданства, тут же рубили головы; прочих оставили ддя зверей; некоторые были, однако, помилованы. Как и следовало ожидать, ни один из исповедников не проявил слабости. Язычники надеялись, по крайней мере, на то, что бывшие отступники возобновят свои противохристианские заявления. Их допрашивали отдельно, чтобы оградить их от воздействия восторженности прочих, указав на немедленное освобождение, как последствие отречения. Это был решающий момент, сильнейший натиск боя. Сердце верующих, бывших еще на свободе и присутствовавших при этой сцене, замирало от страха. Фригиец Александр, известный всем, как врач и пылавший безграничным рвением, стоял как можно было ближе к судьям и делал допрашиваемым энергические знаки головой, чтобы побудить их к исповеданию веры. Язычники сочли его бесноватым; христианам его кривляния напомнили муки деторождения, вторичного рождения отступников, возвратившихся в лоно церкви. Александр и благодать восторжествовали. Кроме небольшого числа несчастливцев, запуганных пытками, отступники отреклись от прежних показаний и объявили себя христианами. Язычники рассвирепели. Александра назвали виновником этих преступных отречений, арестовали его и привели к легату. «Кто ты?» спросил тот. — «Христианин», отвечал Александр. Раздраженный легат приговорил его к растерзанию зверями. Казнь была назначена на следующий день.
Возбуждение толпы верующих было так велико, что их гораздо менее заботила предстоявшая ужасная смерть, чем вопрос об отступниках. Вновь отрекшиеся внушали мученикам крайнее отвращение. Их назвали детьми погибели, негодяями, опозорившими церковь, утратившими последше остатки веры, уважения к брачному одеянию и страха Божия. Напротив, загладившие нервоначальную вину были воссоединены с церковью и вполне с нею примирены.
Утром 1 августа, в присутствии всей собравшейся в амфитеатре Галлии, ужасное зрелище началось. Народ особенно интересовался казнью Аттала, который, после Пофина, казался истинным главой лионского христианства. Неясно, почему легат, отнявший его в первый раз у зверей, как римского гражданина, теперь мог его отдать на растерзание; но факт несомненен. Аттал и Александр вступили первыми на арену, усыпанную песком и тщательно пройденную граблями. Они героями вынесли все пытки, орудия коих были установлены на арене. Александр не произнес ни единого слова, ни разу не вскрикнул; сосредоточенный в самом себе, он беседовал с Богом. Когда посадили Аттала на раскаленный докрасна железный стул и его тело, обгорая со всех сторон, издавало отвратителышй зловонный дым, он сказал народу по-латыни: «Вы людей пожираете, а мы ничего дурного не делаем». Его спросили: «Как зовут Бога?» Он отвечал: «У Бога нет имени, подобного человеческим именам». Обоим мученикам дан был смертный удар после того как истощены были все ужасы, какие сумела изобресть римская жестокость.
Празднества продолжались несколько дней; и ежедневно бои гладиаторов приплавлялись пытками христиан. Вероятно, что жертвы выводились попарно, и каждый день умерщвляли одну или несколько пар. Сюда же, на арену, ставили тех, которые были помоложе и предполагались слабыми, чтобы вид страданий близких устрашил их. Бландина и пятнадцатилетний юноша, по имени Понтик, были оставлены для последнего дня. Таким образом, они были свидетелями всего выстраданного другими, и ничто их не поколебало. Ежедневно возобновлялись попытки уговорить их; старались заставить их поклясться богами. Они отвергали это с презрением. Озлобленный народ забыл всякий стыд и жалость. Бедную девушку и ее юного друга подвергли всему гнусному циклу пыток, бывших на арене. После каждого испытания им предлагали поклясться. Бландина явила сверхчеловеческую высоту души. Она никогда не быда матерью; этот ребенок, которого пытали на ее глазах, стал ее сыном, рожденным в мучениях. Думая единственно о нем, она шла с ним на каждое новое истязание, ободряя и уговаривая его выдержать до конца. Зрители видели это и были поражены. Понтик умер, вынеся полностью весь ряд мучений.
Из всей священной рати оставалась одна Бландина. Она торжествовала и сияла восторгом. Она считала себя матерью, видевшей победу всех своих сыновей и представившею их для увенчания Великому Царю. Эта смиренная служанка явилась вдохновительницей геройства своих товарищей. Ее пламенная речь возбуждала и поддерживала слабые нервы и замирающие сердца. Поэтому она устремилась к пыткам, перенесенным ее братьями, как бы на брачный пир. Мысль о славном и близком исходе всех испытаний заставляла ее плясать от радости. Она сама пошла на крайнюю оконечность арены, чтобы не лишиться ни одного из нарядов, которыми пытки должны были украсить ее тело. Начали жестоким сечением, которое истерзало ее плечи. Потом выпустили зверей, которые только покусали и поволокли ее. He освободили ее и от гнусного раскаленного стула. Наконец, затянули на ней сеть и выпустили на нее разъяренного быка, который поднял ее на рога и несколъко раз ее подбрасывал, так что она падала на землю всею тяжестью. Но блаженная уже ничего не чувствовала; она наслаждалась высшим блаженством, внутренно беседуя с Христом. Пришлось и ее добить, как прочих замученных. Толпа, наконец, пришла в восхищение. При выходе только и было разговоров, что о бедной рабыне. «Правда, — говорили галлы, — никогда на нашей земле женщина столько не страдала!»
Глава 20. Восстановление лионской церкви — Ириней
Ярость фанатиков все еще не была удовлетворена. Она насытилась трупами мучеников. Тела исповедников, задохшихся в тюрьме, были брошены собакам, и приставлена была стража, днем и ночью, чтобы никто из верующих не мог предать их земле. Что касается бесформенных останков, убранных с арены, руками или граблями, в споларий, раздробленных костей, клочьев, вырванных зверями, обожженых или обугленных членов, отрезанных голов, искалеченных туловищ, то все это также оставлено было без погребения, как на свалке, неприкрытое от стихий, но под охраною солдат, которых продержали на страже шесть дней. Это гнусное зрелище возбуждало в язычниках различные размышления. Одни полагали, что проявлен был избыток человечности и что следовало бы подвергнуть мучеников еще более жестоким терзаниям; у других проступала насмешка и даже, иногда, как бы отголосок жалости: «Где ж их Бог? — говорили они. — На что им пригодился этот культ, который они предпочли жизни?» Христиане очень скорбели, что не могли схоронить останков святых тел. Избыток ожесточения язычников они сочли доказательством злобы, достигшей высшего предела и признаком близкого суда Божия. «Пусть! говорили они, — значит, еще было мало». И прибавляли, вспоминая свои откровения: «Хорошо, неправедный пусть еще делает неправду; праведный да творит правду еще». Они сделали попытку убрать тела ночью, пробовали подкупить и упросить солдат. Все было напрасно. Власти ожесточенно охраняли эти жалкие останки. Наконец, на седьмой день, повелено было сжечь зловонную кучу и бросить пепел в протекавшую поблизости Рону, чгобы не осталось от нее на земле никакого следа.
В этом образе действий была не одна задняя мысль. Воображали, что совершенное исчезновение трупов лишит христиан надежды на воскресение. Эту надежду язычники считали причиной всего зла. «Именно из-за уверенности в воскресении, — говорили они, — они вводят у нас этот новый странный культ, презирают самые страшные пытки и идут навстречу смерти с охотой и даже с радостью. Посмотрим, как-то эти воскреснут и сможет ли их бог взять их из наших рук». Христиане успокаивались мыслью, что Бога нельзя победить, и что он сумеет найти останки своих слуг. Впоследствии, действительно, вообразили чудотворные явления, которые открыли местонахождение пепла мучеников, и все средние века были уверены, что обладают ими, как-будто римская власть их не уничтожила. Народ пожелал присвоить этим невинным жертвам наименование Маккавеев.
Всех жертв было сорок восемь. Оставшиеся в живых члены столь жестоко испытанных церквей сомкнулись быстро. Веттий Епагат вновь оказался тем же, что и прежде, добрым гением, опекуном лионской церки. Ее епископом он, однако, не сделался. Различие между духовным по профессии и светскими людьми, которые всегда такими останутся, уже сделалось чувствительным. Ириней, ученик Пофина, получивший поэтому, если можно так выразиться, клерикальное воспитание и привычки, занял место своего наставника в управлении церковью. Быть может, он и составлял, от имени общин лионской и венской, прекрасное послание к церквам Азии и Фригии, дошедшее до нас в наибольшей своей части и заключающее в себе весь рассказ о геройской борьбе мучеников. Это одно из необыкновеннейших произведений всех вообще литератур. Никто не начертал более поразительной картины той степени энтузиазма и самоотвержения, какой может достигнуть человеческая природа. Это идеал мученичества, с возможно меньшим проявлением гордыни со стороны мученика. Конечно, лионский рассказчик и его герои люди легковерные; они верят в Антихриста, который явится и опустошит мир; видят во всем воздействие зверя, злого духа, которому добрый Бог позволяет (неизвестно почему) временно торжествовать. Ничего нет страннее этого Бога, который устраивает себе цветочное убранство из мучений своих слуг и любовно располагает свои удовольствия по разрядам: одних отдает зверям, других обезглавлению, третьих удушью в тюрьме. Ho по восторженности, по мистическому тону слога, по духу кротости и относительного здравого смысла, которыми проникнуто все это повествование, оно кладет почин совсем новой риторике, и является жемчужиной христианской литературы во II веке. К окружному своему посланию, галльские исповедники присоединили письма о монтанизме, написанные исповедниками в тюрьме. Вопрос о монтанистских пророчествах получал такое значение, что они сочли себя обязанными высказать свое мнение по этому предмету. Вероятно, Ириней и тут был их представителем. Крайняя осторожность отиосительно монтанизма, которой он придерживается во всех своих писаниях, миролюбие, которое он всегда вносил во все споры, вследствие чего много раз замечено было, что никто правильнее его не назывался, так как Irenоеоs значит «мирный», заставляют предполагать, что его мнение было проникнуто сильным желанием соглашения. С обычным своим благоразумием, лионцы, без сомнения, высказались против крайностей, но рекомендовали терпимость, которая, к несчастью, не всегда достаточно соблюдалась в зтих жгучих пререканиях.
Ириней, отныне поселившийся в Лионе, но поддерживавший постоянные сношения с Римом, явил в себе образец совершенного духовного лица. Его ненависть к сектам (собственный его грубый хилиазм, перенятый от азиатских presbyteri, не казался ему сектантским учением), и ясное понимание опасностей гностицизма побудили его написать обширные полемические сочинения, произведение ума ограниченнаго, без сомнения, но вполне эдравого нравственного сознания. Благодаря ему, Лион был некоторое время центром издания самых важных христиансквх сочинений. Как все великие учители церкви, Ириней находит возможным соединять тончайший практический смысл с такими верованиями
