характер еврейской истории, странность божественного выбора, отдавшего предпочтение такому народу и назвавшего его народом Божиим. Злобность еврейских насмешек над другими сектами резко порицается, как выражение несправедливости и гордости. Весь мессианический план иудео-христианской истории, основанный на преувеличенном значении, которое люди, и в особенности евреи, присваивают себе во вселенной, опровергнут рукою мастера. Зачем Богу нисходить на землю? Для того ли, чтобы узнать, что у людей делается? Да разве ему не известно все? Разве так ограничено его могущество, что он ничего не может исправить, не придя сам в мир или не послав кого-нибудь? Или затем, чтобы его узнали? Это значило бы приписывать ему чисто людское тщеславие. И почему так поздно? почему в это время, а не в другое? почему в этой стране, а не в другой? Апокалиптические теории разрушения мира огнем, воскресение также победоносно опровергается. Странное притязание сделать бессмертным навоз, гниение! Цельс торжествует, противопоставляя этому религиозному материализму свой чистый идеал, своего беспредельного Бога, не проявляющегося в ткани конечных вещей.
«Евреи и христиане представляются мне, как стая летучих мышей или муравьев, выползающих из своей норы, или лягушек при болоте, или червей, заседающих в углу трясины… и ведущих такие речи: «Нам Бог открывает и заранее объявляет все; он не заботится об остальном мире; он предоставляет небесам и земле вращаться, как вздумают, и занимается только нами. Мы единственные существа, с которыми он сносится при посредстве гонцов, единственные, с которыми он желает быть знакомым, потому что он нас создал по своему подобию. Нам все подвластно: земля, вода, воздух и светила; все для нас создано и предназначено служить нам; и так как некоторым из нас случилось согрешить, то Бог придет сам, или собственного сына пошлет, чтобы сжечь злых и дать нам вместе с ним насладиться вечной жизнью».
Обсуждение жизни Иисуса ведено совершенно по методе Реймаруса или Штрауса. Невозможности евангельского рассказа, если его принимать, как историю, никогда не выставлялись нагдяднее. Появление Бога в лице Иисуса кажется нашему философу неприличным и бесполезным. Евангельские чудеса жалки; странствующие колдуны проделывают то же, а сынами Божиими никто их не считает. Жизнь Иисуса есть жизнь жалкого чудодея, ненавидимого Богом. Его характер раздражителен; его резвая манера говорить обличает человека неспособного убеждать; она не подобает богу, ни даже здравомыслящему человеку. Иисусу следовало быть красивым. сильным, величественным, красноречивым. Между тем ученики его признаются, что он был мал ростом, некрасив и без благородства в личности. Если Бог пожелал спасти род человеческий, то почему он послал своего сына только в один уголок мира? Он должен бы был вложить дух свой в несколько тел и направить этих небесных посланцев в разные стороны, так как он знал, что посланный к евреям будет убит. Зачем также два противоположных откровения, Моисеево и Иисусово? Иисус, говорят, воскрес? To же рассказывают про многих других, Замолксиса, Пифагора, Рампсинита.
«Прежде всего нужно бы рассмотреть, воскресал ли когда-нибудь человек, действительно умерший, с прежним своим телом. Зачем называть приключения других неправдоподобными баснями, как будто исход вашей трагедии много лучше и вероподобнее, с предсмертным криком вашего Иисуса с высоты столба, землетрясением и мраком? Живой, он ничего не мог для себя сделать; а мертвый, говорите вы, он воскрес и показывал знаки своих страданий, дыры на руках. Но кто все это видел? Жевщина, больная рассудком, как вы сами признаетесь, или всякий другой одержимый, в том же роде. Во сне ли мнимый свидетель увидал, что подсказывал ему поврежденный рассудок, или, как часто бывает, обманутое воображение воплотило то, чего ему хотелось, или, скорее, пожелал он поразить людей чудесным рассказом, чтобы посредством такого обмана дать пищу шарлатанам… К его гробу является ангел, как говорят одни, или является два ангела, как говорят другие, чтобы сообщить женщинам, что он воскрес. По-видимому, сын Божий не в силах был сам выйти из гроба; понадобилось, чтобы другой отвалил камень… Если бы Иисус действительно желал проявить свое божественное существо, он должен был показаться своим врагам, судье, который приговорил его, всему народу. Если он был мертв, и кроме того богь, как вы уверяете, ему уже нечего было опасаться; надо думать, что он был послан не для того, чтобы прятаться. А если было нужно проявить божественность в полном свете, ему бы следовало вдрут исчезнуть, с креста… Живой, он появляется везде; мертвый, он показывается украдкой одной жалкой женщине и приспешникам. Его казнь имела бессчетных свидетелей; воскресение-только одного. Должно бы было быть наоборот!
«Если уж вам так хотелось нового, как много лучше бы было выбрать для обожествления кого-нибудь из тех, которые умерли мужественно и достойны божественного мифа. Если бы вам неприятно было взять Геракла, Асклепия или кого-нибудь из древних героев, которые уже почтены культом, вы могли взять Орфея, человека вдохновенного, никто этого не оспаривает, и погибшего насильственной смертью. Может быть, вы скажете, что он уже взят. Хорошо; тогда у вас был Анаксарх, который издевался над палачем, в то время, когда его жестоко толкли в ступке: «Толки, толки, говорил он, ты бьешь по футляру, a самаго Анаксарха тебе не достать!» — слово, проникнутое божественным духом. Если скажут, что и здесь вас предупредили… Тогда, отчего вы не взяли Эпиктета? Когда его господин выворачивал ему ногу, он, спокойный и улыбющийся, говорил: «Вы ее сломаете». И когда нога действительно была сломана: «Я говорил вам, что сломаете!» Сказал ли ваш бог что-либо подобное во время истязаний? А Сивилла, авторитет которой иные из вас признают, отчего вы ее не взяли? Вы бы имели отличные причины назвать ее дочерью Бога. Вы удовлетворились тем, что мошенннчески, вкривь и вкось, вписали массу богохульств в ее книги, а нам выдаете за бога личность, которая жалкой смертью закончила презренную жизнь. Послушайте, вам бы уж лучше взять Иону, который жив и невредим вылез из большой рыбы, Даниила, который спасся от зверей или кого-нибудь другого, о котором вы рассказываете еще более потешные вещи».
В своих суждениях о церкви, какою она была в его время, Цельс крайне недоброжелателен. За исключением нескольких честных и кротких людей, церковь представляется ему скопищем сектантов, ругающих друг друга. Появилась новая порода людей, родившихся вчера, без отечества и древних преданий, противников гражданских и религиозных учреждений, преследуемых правосудием, заклейменных бесчестием, гордящихся всеобщей ненавистью. Их собрания тайны и незаконны они так клятвенно обязываются нарушать законы и все претерпевать ради варварского учения, которое, во всяком случае, требует усовершенствования и очищения при содействии греческого разума. Учение тайное и опасное! Мужество, с которым они его отстаивают, похвально; хорошо умереть, чтобы не отречься или наружно не отступиться от своей веры. Но все-таки нужно, чтобы вера была основана на разуме, и не имела единственным основанием решимость ничего не обсуждать. Мученичество, впрочем, не христианами выдумано; все религии выставили примеры пламенных убеждений. Они издеваются над немощными богами, не умеющими мстить за наносимые им оскорбления. Но верховный Бог христиан разве отомстил за своего распятого сына? Их наглость при разрешении вопросов, заставляющих колебаться мудрейших, обличает людей, которые стремятся только к соблазну простодушных. Все, что у них есть хорошего, сказано было раньше и лучше их Платоном и философами. Писание только перевод, изложенный грубым слогом, того, что философы, и в оообенности Платон, уже высказали ранее прекраснейшим языком.
Цельс поражен раздорами христианства, взаимными анафемами различных церквей. В Риме, где, согласно наиболее вероятному мнению, нааисана была книга, все секты процветали.
Цельс водился с маркионитами, с гностиками. Он видел, однако, что среди этой путаницы сект, была церковь правоверная, «великая церковь», только называвшаяся христианской. Нелепости монтанистов, сивиллистские обманы естественно внушают ему лишь презрение. Конечно, если бы он лучше знал просвещенное епископство Азии, людей, как Мелитон, например, которые мечтали о конкордатах между христианством и империей, его приговор был бы менее строг. Оскорбляет его крайняя общественная приниженность христиан и темнота среды, в которой действует их пропаганда. Они стараются привлечь дураков, рабов, женщин, детей. Подобно шарлатанам, они, по возможности, избегают порядочных людей, которых обмануть трудно, и ловят в свои сети невежд и дураков, обычную пищу плутов.
«Что же дурного в благовоспитанности, в любви к излишним знаниям, в мудрости, и в том чтобы слыть таким? Разве это мешает познавать Бога? He содействует ли это, напротив, в достижении истины? Что делают ярмарочные бродяги, скоморохи? Обращаются ли они с своим плутовством к благоразумным людям? Нет, но если они где заметят кучку детей, носильщиков иди грубых людей, то сейчас и покязывают им свое мастерство и заставляют собой любоваться. To же совершается и в семействах. Вот чесальщики шерсти, башмачиики, валяльщики сукна, люди грубо невежественные и совершенно лишенные воспитания. Перед хозяевами, людьми опытными и основательными, они не смеют рта раскрыть; но если им попадутся хозяйские дети или женщины, столь же неразумные, как и они сами, они начинают рассказывать чудеса. Им одним только и следует верить; отец, наставники — безумцы, не знающие истинного добра и неспособные ему научить. Эти проповедники одни знают, как следует жить; довольны останутся дети, если за ними пойдут, и через них счастие снизойдет на всю семью. Если во время их разглагольствования подойдет серьезный человек, один из учителей или сам отец, более робкие умолкают; наглые подбивают детей сбросить иго, шепча вполголоса, что ничего им не скажут при отце или учителе, чтобы не подвергаться грубости этих испорченных людей, которые бы их наказали. Кто хочеть знать правду, пусть оставить отца и учителей и придеть с женщинами и ребятами в гинекей, или в лавку башмачника, или в лавку валялыщика сукна, и там узнает бесконечное. Воть как они набирают последователей… Всякий грешник, всякий непросвещенный, всякий слабый рассудком, словом, всякий, кто жалок, пусть приблизится, царствие Божие для него».
Понятно, как подобное ниспровержение авторитета семьи в деле воспитания должно было быть ненавистно человеку, который, быть может, занимался преподаванием. Вполне христианская мысль, что Бог был послан спасти грешников, возмущает Цельса. Предпочтение блудного сына ему непостижимо.
«Что же дурного в изъятии от греха? Пусть, говорят, неправедный смирится в сознании своего недостоинства, и Бог примет его. Но если праведник, с сознанием своей добродетели устремит к нему взоры, неужели он будет отринут? Совестливые судьи не позволяют обвиняемым предаваться выражениям скорби, опасаясь, что жалость отклонит их от правосудия. Значит, Бог в своих суждениях доступен мести? Зачем такое предпочтение грелшиков? He внушены ли эти теории желанием собрать вокрут себя толпу позначительнее? He скажут ли, что таким снисхождением надеются исправить злых? Какое
