что происходит теперь, происходило и прежде; и как будет происходить — так же воображать. Самому ставить перед своими глазами целые действия или похожие сцены, какие известны тебе либо по собственному опыту, либо от знания старины — скажем, весь двор Адриана, и весь Антонина, и весь двор Филиппа, Александра, Креза, потому что и тогда все было то же, только с другими.
28. Представляй себе, что всякий, кто чем бы то ни было опечален или недоволен, похож на поросенка, которого приносят богам, а он брыкается и визжит. Таков и тот, кто лежа в постели молча оплакивает, как мы связаны с миром. А ещё, что только разумному существу дано следовать добровольно за происходящим, потому что просто следовать — неизбежно для всех.
29. Останавливаясь по отдельности на всем, что делаешь, спрашивай себя, страшна ли смерть тем, что этого вот лишишься.
30. Когда задевает тебя чье-нибудь погрешение, сразу перейди от него к размышлению о том, в чем у тебя сходная погрешность. Например, не полагаешь ли ты, что благо — деньги, наслаждение или там слава, и так по разновидностям. Ибо смиришься, как только сообразишь, что тот — подневольный. Ну что ему поделать? Или отними от него, если можешь, то, что его приневолило.
31. Увидя Сатирона, представляй себе Сократика или Евтиха или Гимена; увидя Евфрата, Евтихиона представляй себе или Сильвана; если Алкифрона, то Тропеофора, а если Ксенофонта, то Критона или Севера; на себя же самого поглядев, кого-нибудь из Цезарей представляй себе, и так в каждом случае. А потом поразмысли: где они теперь? нигде или где-то там. Ты постоянно будешь видеть в человеческом дым и ничтожество, особенно если крепко запомнишь, что однажды превратившееся больше никогда не будет в беспредельности времен. Что — и в чем? Не довольно ли с тебя, если миролюбиво преодолеешь эту малость? Какого вещества, каких положений ты избегаешь? Да и что все это, как не упражнение для ума, который благодаря старательному рассмотрению природы видит то, что есть в жизни? Так держись, пока не усвоишь себе и это, как усваивает все здоровый желудок, как сильный огонь, который из всего, что ни брось ему, сотворяет пламя и сияние.
32. Пусть никому нельзя будет сказать о тебе по правде, что не прост или не добротен. Нет, пусть лжет всякий, кто признает за тобой что-нибудь такое. А это всецело от тебя зависит, ибо кто мешает быть добротным и простым? Ты только считай, что тебе не жить, если таким не будешь. Вот и разуму решающему ты чужд, пока не будешь таким.
33. Что можно сделать или наиболее здраво сказать в таком деле? Потому что, каково б оно ни было, можно это сделать и сказать. И не отговаривайся, будто помеха у тебя.
Ты не прекратишь стенать до тех пор, пока не прочувствуешь: каково для сладострастника роскошествовать, таково для тебя из вещей, которые тебе подлежат и выпадают, делать то, к чему расположено человеческое устроение, потому что за усладу надо признавать все, что можно делать сообразно своей природе. А везде можно. Цилиндру! — тому не дано нестись везде в своём движении, так же и воде, и огню, и всему, чем управляет природа или неразумная душа — очень у них много преград и препон. А дух и разум чрез все, что стоит ему поперек, может идти так, как ему естественно и желательно. Так держи перед глазами ту легкость, благодаря которой разум пронесется чрез все, как огонь вверх и камень вниз, как цилиндр под уклон. Более и не ищи ничего. Ведь остальные преткновения либо относятся к телесному трупу, либо, если сам разум не признает их и не поддается, не ранят и не делают ровно никакого зла. Иначе бы всякий, претерпевающий это, сразу бы стал дурен. Потому что во всех других устроениях, что бы ни случилось с ними дурного, из-за этого сразу делается хуже само страдающее; между тем человек, по правде говоря, становится даже лучше и достоин похвалы, если он правильно распоряжается тем, что ему выпадает. И вообще помни: тому, кто по природе гражданин, не вредит то, что не вредит городу; городу же не вредит то, что не вредит закону. А из тех так называемых бедствий ни одно не вредит закону. Ну, а не вредит закону, так ни городу не вредит, ни гражданину.
34. В кого вгрызлись истинные основоположения, тому довольно и крайней малости, самого общеизвестного, чтобы вспомнить о беспечальности и бесстрашии. Сказал поэт о листьях: «ветер одни по земле развевает… Так человеки…» Вот и дети твои — листва. Все то, что так убедительно шумит о тебе и тебя славит или, напротив, проклинает, или ещё исподтишка хулит, насмехается — тоже листва. Такая же листва и то, что должно перенять молву о тебе. Ибо все они «в весенню рождаются пору», а там сорвет их ветер, и вот в лесах вещества вместо них растут уже другие. Ну а недолговечность у всех одна, ты же гонишься или избегаешь всего так, словно оно вечное. Немного — и прикроешь глазки, а уж того, кто похоронит тебя, оплачет другой.
35. Здоровому глазу надо глядеть на все, что зримо, а не говорить «Зеленого мне!» Ибо это для больного глазами. И слух здоровый, и обоняние должны быть готовы что бы то ни было слушать и обонять. И желудку здоровому относиться к любой снеди так, как жернов ко всему, что ведено ему перемалывать по его устроению. Точно так же и здоровое разумение должно быть готово ко всему, что происходит; если же оно говорит: «Дети были б здоровы» или «Пусть все хвалят все, что я делаю», так это глаз, ищущий зеленого, или зуб — нежного.
36. Нет такого счастливца, чтобы по смерти его не стояли рядом люди, которым приятна случившаяся беда. Был он положителен, мудр — так разве не найдется кто-нибудь, кто про себя на прощанье скажет: «наконец отдохну от этого воспитателя. Он, правда, никому не досаждал, но я-то чувствовал, что втайне он нас осуждает». Это о человеке положительном. А в нас сколько всякого, из-за чего многие мечтают распроститься с нами! Ты, как будешь умирать, помысли об этом; легче будет уйти, рассуждая так: ухожу из жизни, в которой мои же сотоварищи, ради которых я столько боролся, молился, мучился, и те хотят, чтобы я ушел, надеясь, верно, и в этом найти себе какое-нибудь удобство. Что ж хвататься за дальнейшее здесь пребывание? Ты, конечно, не будь из-за этого менее благожелателен к ним, а сохрани свой нрав и уходи другом их, преданным и кротким. Но конечно и не так, будто тебя оттаскивают; нет, как у того, кто умирает тихо, душа легко выпрастывается из тела, таково должно быть удаление от этих людей. Ведь и с ними природа связала, соединила, а теперь, значит, отвязывает. Я и отвяжусь как от близких, однако, не упираясь, не приневоленно, потому что и это по природе.
37. Приучись, что бы кто ни делал, по возможности спрашивать себя: куда ж он метит? А начинай с себя, и прежде всех себя изучай.
38. Помни: приводящее в движение — это то, спрятанное внутри; это там убедительное слово, там жизнь, там, скажем прямо, человек. Никогда не мысли заодно с ним облекающий его сосуд и эти прилепленные к нему орудия — они вполне похожи на тесала; то и отличие, что приросли. Потому что вне причины, управляющей их движением или покоем, эти доли много ли ценнее, чем игла ткачихи, тростинка писца или кнут возницы?
Одиннадцатая книга
1. Свойства разумной души: самое себя видит, себя расчисляет, делает себя такой, какой хочет, плод свой сама же пожинает (ведь плоды растений и то, что соответствует этому у животных, пожинают другие), приходит к своему назначению, когда бы ни поставлен был предел жизни. Тут не то, что в пляске, лицедействе или ещё в чем-нибудь таком: вмешается что-нибудь — и все действо не завершено. Нет, в любой части и где бы её ни захватили, она делает полным и самодостаточным то, что сама себе положила, как будто говорит: что моё, то при мне. А ещё она обходит весь мир и пустоту, его окружающую, и его очертания, распространяется на бесконечность времен, вмещая в себя и всеобщие возрождения после кругообращений; и их она охватывает, обдумывает и узревает, что не увидят ничего особенно затейливого те, кто после нас, как не видали ничего особенно хитрого те, кто были до нас. Нет, сорокалетний, если есть в нем сколько-нибудь ума, благодаря единообразию так или иначе все уже видел, что было и будет. Свойственны также душе разумной и любовь к ближнему, и правда, и стыд, и то, чтобы не предпочитать ничего себе самой, как это свойственно и закону. Ничуть, таким образом, не различаются прямой разум и прямая справедливость.
2. Пренебрежешь песней прелестной, пляской, двоеборьем, если разделишь цельное звучание на отдельные звуки и о каждом спросишь себя: что, действительно он тебя покоряет? Ведь отвернёшься же! Вот и с пляской так, во всяком её движении или положениях; то же и с двоеборьем. В целом: за исключением добродетели и того, что от нее происходит, не забывай спешить к составляющим, а выделив их, приходить к пренебрежению. Это же переноси на жизнь вообще.
3. Какова душа, которая готова, когда надо будет, отрешиться от тела, то есть либо угаснуть, либо рассеяться, либо пребыть. И чтобы готовность эта шла от собственного суждения, а не из голой воинственности, как у христиан, — нет, обдуманно, строго, убедительно и для других, без театральности.
4. Сделал я что-нибудь для общества — сам же и выгадал. Пусть это будет у тебя под рукой и всякий раз является; и не прекращай никогда.
5. У тебя какое искусство? — Быть добротным. А может ли это хорошо произойти иначе, как по правилам учения — тем ли, что относятся к природе целого, или же тем, что относятся к собственно человеческому устроению?
6. Сперва вывели трагедию в напоминание о том, чтб случается и что по природе это случается, и если в театре увлекаетесь этим, так не тяготитесь этим же самым в театре просторнейшем. Вы же видите, что так и надо этому свершаться, и что сносят это и те, кто вопит «О-о, Киферон!». К тому ж некоторые вещи у сочинителей этих выражены дельно — вот, скажем, такое: «Пренебрегли детьми и мною боги —
