и господ.
В настоящее время этот союз свободы и рабства стал «естественным» и
превратился в средство прогресса. Процветание все в большей степени кажется
предпосылкой и побочным продуктом самое себя движущей производительности,
постоянно нуждающейся в новых областях потребления и объектах разрушения как
вовне, так и внутри человека, но в то же время удерживаемой от «переливания»
в очаги нищеты — как у себя в стране, так и за рубежом. По отношению к этой
амальгаме свободы и агрессии, производства и деструкции образ человеческой
свободы оказывается перевернутым: он становится проектом ниспровержения
прогресса такого типа.
Освобождение инстинктивных потребностей в мире и покое, а также в
«асоциальном» автономномЭросе предполагает освобождение от репрессивного
изобилия: перемену направления прогресса.
Основная мысль «Эроса и цивилизации», более полно развитая в моей книге
«Одномерный человек», заключалась в том, что жизнь в Государстве
Благополучия-через-войну вовсе не является судьбой человека, что последний
нуждается в некотором новом жизненном начале для того, чтобы, устранив тот
«внутримирской аскетизм», который создавал базис для господства, перестроить
аппарат производства и служащего ему познания. Это был новый, решительно
отрицающий сверхчеловека Ницше образ человека, в достаточной степени
наделенного разумом и здоровьем для того, чтобы обойтись без героев и
героических добродетелей, лишенного влечения к жизни, полной опасностей, к
тому, чтобы откликнуться на вызов; человека, совесть которого позволяет ему
разглядеть жизнь как самоцель и прожить ее в радости и без страха.
«Полиморфная сексуальность» — такой термин я употребил для того, чтобы
указать, что новое направление прогресса будет всецело зависеть от
возможности активизировать подавленные, заторможенные органические
потребности: превратить человеческое тело в инструмент не столько труда,
сколько удовольствия. Мне казалось, что старая формула развития потребностей
и способностей перестала быть адекватной, а предпосылкой и содержанием
освобождения становятся новые, качественно иные потребности и способности.
Идея этого нового Принципа Реальности основывалась на предположении о
том, что материальные условия для его развития или уже сформировались или
могли быть сформированы в развитых индустриальных обществах нашего времени.
Не вызывало сомнений, что реализация технических возможностей будет означать
революцию. Но субъект истории (агент революции) оказался подавлен размахом и
эффективностью демократической интроекции: свободные люди не нуждаются в
освобождении, а угнетаемые недостаточно сильны, чтобы освободиться
самостоятельно. Эти условия формируют иное понятие Утопии: освобождение
является наиболее реалистичной и конкретной из всех исторических
возможностей и, в то же время, наиболее рационально и эффективно подавляемой

наиболее абстрактной и отдаленной возможностью. Ни философия, ни теория не
в состоянии устранить эту демократическую интроекцию правителей в своих
подданных. Когда в обществах с той или иной степенью изобилия
производительность достигает уровня, при котором массы получают свою долю
благ, а оппозиция эффективно «сдерживается» демократическими средствами, так
же эффективно сдерживается и конфликт между господином и рабом или, точнее,
этот конфликт меняет свое социальное местонахождение. Его продолжением
становится восстание отсталых стран против невыносимого наследия капитализма
и его продолжения в неоколониализме. Марксова концепция постулировала, что
путь в свободное общество открыт только для тех, кто свободен от благ
капитализма: историческими агентами освобождения могли стать только те, чье
существование само по себе являлось отрицанием капиталистической
собственности. На внутренней арене Марксова концепция полностью обретает
свою значимость. В той степени, в которой общества, построенные на
эксплуатации, превратились в мировые державы, в той степени, в которой новые
независимые нации стали полем битвы за их интересы, «внешние» силы
сопротивления перестали быть чуждыми: они становятся врагом системы внутри
ее самой. Это, однако, не делает бунтарей выразителями воли человечества.
Сами по себе они (так же мало, как и Марксов пролетариат) вовсе не являются
представителями свободы. Здесь также приложима Марксова концепция, согласно
которой международный пролетариат получит свое интеллектуальное оружие
извне:
«молния мысли» ударит в «naiven Volksboden (наивную народную почву
(нем)).
Грандиозные идеи объединения теории и практики несправедливы по отношению
к слабым зародышам такого союза. Однако восстание в отсталых странах нашло
отклик в развитых странах, где молодежь протестует против подавления
изобилием и против войны за рубежом.
Бунт против лживых отцов, учителей и героев и солидарность с
обездоленными всего мира: нет ли здесь какой-либо «органической» связи между
двумя гранями протеста?
Эта солидарность кажется прежде всего инстинктивной. Бунт внутри страны,
обращенный вовнутрь, кажется в значительной степени импульсивным. Его цели
трудно определить: тошнота, вызванная «образом жизни», бунт как дело
физической и духовной гигиены. Тело против «машины» — не против механизма,
конструируемого с целью сделать жизнь мягче и безопаснее, ослабить
жестокость природы, но против машины, овладевшей механизмом: политической
машины, машины корпораций, культурной и образовательной машины, которая
скомкала благословение и проклятие в одно рациональное целое. Это целое
стало слишком большим, его структура слишком прочной, его функционирование
слишком эффективным — неужели же вся мощь отрицания сосредоточена в еще не
полностью завоеванных, примитивных, разрозненных силах? Тело против машины:
против самой безжалостной машины разрушения всех времен сражаются мужчины,
женщины и дети, вооруженные самыми примитивными орудиями, — неужели же
партизанская война определяет суть революции нашего времени?
Культурная отсталость может дать исторический шанс повернуть колесо
прогресса в другом направлении. Развитие сверхмощного технического и
научного потенциала опровергает само себя, когда против беднейших на этой
земле, против их лачуг, больниц и рисовых полей общества изобилия бросают
оснащенные радарами бомбардировщики, химические вещества и «специальные
силы». Эти якобы «случайные» явления обнаруживают существо современного
общества: они срывают технологический покров, за которым скрывается реальное
могущество. Способность уничтожить и сжечь несколько раз все существующее и
соответствующий этому способ мышления — побочные продукты развития
производительных сил в системе эксплуатации и репрессии; и чем больше
удобств предоставляет система своим привилегированным подданным, тем выше
становится производительность. Общество изобилия уже достаточно ясно
продемонстрировало, что оно является обществом войны; и если его граждане
еще не заметили этого, то этого нельзя сказать о его жертвах.
Перешагивание через стадию общества изобилия может стать историческим
преимуществом опоздавших, технически отставших обществ. Бедность и слабость
отсталых народов, возможно, заставит их воздержаться от агрессивного и
расточительного использования науки и техники и удерживать под контролем a
la mesure de l’homme (соразмерно с человеком (фр)), аппарат производства,
используя его для удовлетворения и развития жизненно важных индивидуальных и
коллективных потребностей.
Для сверхразвитых стран этим шансом могло бы быть упразднение условий,
при которых человеческий труд увековечивает как самодвижущаяся сила свою
подчиненность аппарату производства, а следовательно, и отжившим формам
борьбы за существование. Упразднение этих форм является, как и всегда
прежде, задачей политического действия, но у настоящей ситуации есть
важнейшее отличие. В то время как предыдущие революции приводили к более
значительному и целенаправленному развитию производительных сил, сегодня
революция в сверхразвитых обществах означала бы отмену этой тенденции:
сокращение сверхразвития и его репрессивной рациональности. Отказ от
воспроизводства состояния изобилия, далеко не гарантируя еще чистоты,
простоты и «естественности», мог бы указать путь к более высокой ступени
человеческого развития, основанной на достижениях технологического общества.
Прекращение расточительного производства вещей, нацеленных на разрушение
(что означало бы конец капитализма во всех его формах), могло бы покончить с
телесными и духовными увечьями, наносимыми человеку производством. Иными
словами, сформировать окружающую среду и преобразовать природу способны не
подавленные, а освобожденные Инстинкты Жизни, которые только и могли бы
подчинить агрессивность своим требованиям.
Для остальных стран исторический шанс заключается в отсутствии условий,
ведущих к эксплуататорской технологии и индустриализации и развитию
агрессивной производительности. Уже тот факт, что господство изобилия,
живущее войной, направляет свою уничтожающую мощь на отсталые страны, дает
понятие о размере угрозы. В восстании отсталых народов богатые общества
встречают в стихийной и грубой форме не только социальный протест в
традиционном смысле, но также инстинктивный бунт, биологическую ненависть.
Распространение партизанской войны в разгар века техники — событие
символическое: энергия человеческого тела бунтует против невыносимой
репрессии и бросается на машины репрессии. Возможно, бунтари ничего не знают
о путях организации общества, о построении социалистического общества;
возможно, они запуганы своими лидерами, которые кое-что знают об этом, но их
полное страха существование — одна сплошная потребность освобождения,
которому противостоят сверхразвитые общества.
Западная цивилизация всегда прославляла героя, жертвенность во имя
города, государства, нации. Но вопрос о том, стоит ли город, государство,
нация этой жертвы, ставился редко. Табу на несомненную прерогативу целого
всегда поддерживалось и упрочивалось, и с тем большей жесткостью, чем
большая индивидуальная свобода предполагалась внутри целого. Вопрос, который
возникает извне и подхватывается теми, кто отказывается участвовать в игре с
изобилием, звучит так: не является ли упразднение этого целого предпосылкой
появления подлинно человеческого города, государства, нации.
Наибольшие шансы здесь на стороне тех держав, которые еще не возникли.
Романтична в данном случае не позитивная оценка освободительных движений
в отсталых странах, но положительная оценка их перспективы. Не видно
причины, по которой наука, техника и деньги прекратили бы свою деструктивную
работу, сопровождающуюся перестраиванием своего собственного образа. «Цена
прогресса ужасающе высока, но мы победим». Так говорят не только обманутые
жертвы, но и глава их государства. И, однако, существуют
фотографии-документы войны во Вьетнаме, показывающие ряд полураздетых
трупов, лежащих перед победившими. Они во всех подробностях напоминают трупы
обессиленных, умерших от голода в Освенциме и Бухенвальде. Ничто и никогда
не сможет победить эти факты, даже чувство вины, которое находит выход в
дальнейшей агрессии. Но агрессия может обернуться против самого агрессора.
Странный миф, гласящий, что незаживающую рану можно залечить только оружием,
которое ее нанесло, пока еще ни разу в истории себя не оправдал: насилие,
прерывающее цепь насилия, может стать началом новой цепи. И как внутри, так
и извне этого континуума борьба будет продолжаться. И это не схватка Эроса с
Танатосом, ибо существующее общество также обладает своим Эросом, который
защищает, увековечивает и расширяет жизнь.
И эта жизнь вовсе не плоха для тех, кто с ней мирится и даже участвует в
репрессии. Но, подводя итог, следует признать, что агрессивность
защищающейся жизни менее пагубна для Инстинктов Жизни, чем агрессивность
агрессии.
«В защиту жизни» — эта фраза обладает взрывоопасной силой в обществе
изобилия.
Она подразумевает не только протест против неоколониальной войны и бойни,
сжигание карточек призывниками, рискующими расплатиться за это тюрьмой,
борьбу за гражданские права, но также отказ использовать мертвый язык
изобилия, носить чистую одежду, наслаждаться приспособлениями, рождаемыми
изобилием, получать образование, с ним связанное. Новая богема, битники,
хипстеры — все эти «декаденты» стали теперь тем, чем всегда было
декадентство: убогим прибежищем опороченной гуманности.
Можно ли говорить о соединении эротического и политического измерений?
Не только радикальный протест против безотказно эффективного общества
изобилия, но даже попытка его сформулировать, высказать выглядят нелепыми,
по-детски нереальными. Так, нелепо, но и, вероятно, «логично» то, что
движение за свободную речь в Беркли скандально завершило свое существование
из-за появления знака из четырех букв. Возможно, равным образом и смешно, и
верно видеть более глубокое значение в надписях на пуговицах, носимых
некоторыми демонстрантами (среди них и дети) и выражающих протест против
бойни во Вьетнаме: ЛЮБИТЬ, А НЕ ВОЕВАТЬ. С другой стороны, противниками
новой молодежи, живущей отказом и бунтом, выступают представители старого
порядка, которые, защищая его существование, одновременно защищают
разрушение, безумное потребление, загрязнение и, значит, приносят в жертву
сам порядок. Сюда относятся представители организованного труда, но,
конечно, лишь в той степени, в какой причастность к капиталистическому
преуспеванию зависит от непрерывной защиты установившейся социальной
системы.
Может ли вызывать сомнение исход ближайшего будущего? Большинство людей в
обществе изобилия на стороне того, что есть, но не того, что может или
должно быть. И установившийся порядок достаточно прочен и эффективен, чтобы
оправдать эту приверженность и гарантировать стабильность этого общества.
Однако сама сила и действенность этого порядка могут стать факторами
дезинтеграции. Увековечение устаревшей необходимости труда, остающегося
основным занятием (даже в урезанной форме), потребует увеличивающегося
расхода ресурсов, создания новых ненужных рабочих мест и сфер услуг, роста
военного сектора разрушения. Эскалация