они уже больше не являются агентами исторических преобразований. Всепобеждающий интерес в сохранении и улучшении институционального status quo объединяет прежних антагонистов в наиболее развитых областях современного общества. Что касается коммунистического общества, то технический прогресс обеспечивает его рост и сплоченность в такой степени, что сама идея качественных перемен отступает перед реализмом понятий лишенной взрывов эволюции. В отсутствие явных агентов и сил социальных перемен критика не находит почвы для соединения теории и практики, мысли и действия и, таким образом, вынуждена взойти на высокий уровень абстракции. Даже самый эмпирический анализ исторических альтернатив начинает казаться нереалистичной спекуляцией, а подобные убеждения — делом личного (или группового) предпочтения. И однако: опровергается ли теория этим отсутствием? Перед лицом явно противоречивых фактов критический анализ продолжает утверждать, что необходимость социальных перемен не менее настоятельна, чем когда-либо прежде. Для кого? Ответ неизменен: для общества в целом и для каждого из его членов в отдельности. Союз возрастающей производительности и возрастающего разрушения, балансирование на грани уничтожения, отказ от собственной ответственности за мысль, надежду и страх в пользу власть предержащих, сохранение нищеты перед лицом беспрецедентного богатства являют собой наиболее бесстрастный обвинительный приговор — даже в том случае, если они составляют лишь побочный продукт этого общества, а не его raison d’etre(
Рациональное основание (фр).) :сама его всеохватная рациональность, которая
обусловливает его эффективность и разрастание, иррациональна.
Тот факт, что подавляющее большинство населения приемлет и вместе с тем
принуждается к приятию этого общества, не делает последнее менее
иррациональным и менее достойным порицания. Различие между истинным и ложным
сознанием, подлинными и ближайшими интересами еще не утеряло своего
значения, но оно нуждается в подтверждении. Люди должны осознать его и найти
собственный путь от ложного сознания к истинному, от их ближайших к их
подлинным интересам. Это возможно, только если ими овладеет потребность в
изменении своего образа жизни, отрицании позитивного, отказе,- потребность,
которую существующее общество сумело подавить настолько, насколько оно
способно «предоставлять блага» во все большем масштабе и использовать
научное покорение природы для научного покорения человека.
Тотальный характер достижений развитого индустриального общества
оставляет критическую теорию без рационального основания для
трансцендирования данного общества. Вакуум вкрадывается в саму теоретическую
структуру, так как категории критической социальной теории разрабатывались в
период, когда потребность в отказе и ниспровержении была воплощена в
действиях реальных социальных сил.
Определяя действительные противоречия в европейском обществе
девятнадцатого века, они имели существенно негативное и оппозиционное
звучание. Сама категория «общество» выражала острый конфликт социальной и
политической сфер — антагонизм общества и государства. Подобным же образом
понятия «индивид», «класс», «частный», «семья» обозначали сферы и силы, еще
не интегрированные в установившиеся условия,- сферы напряжения и
противоречия. Но возрастающая интеграция индустриального общества, лишая эти
понятия критического смысла, стремится превратить их в операциональные
термины описания или обмана.
Попытка вернуть этим категориям критическую направленность и понять,
каким образом она была сведена на нет социальной действительностью, кажется
с самого начала обреченной на регресс: от теории, соединенной с исторической
практикой, к абстрактному, спекулятивному мышлению; от критики политической
экономии к философии. Идеологический характер критики обусловлен тем, что
анализ вынужден исходить из позиции «извне» как позитивной, так и
негативной, как продуктивной, так и деструктивной тенденций в обществе.
Повсеместно мы находим тождество этих противоположностей в современном
индустриальном обществе — это целое и является нашей проблемой. В то же
время позиция теории не может быть просто спекулятивной, она должна быть
историчной в том смысле, что должна вырастать из возможностей данного
общества.
Эта двусмысленная ситуация ведет к еще большей двусмысленности. В нашей
книге нам не избежать колебания между двумя противоречащими гипотезами.
утверждающими соответственно: (1) что развитое индустриальное общество
обладает способностью сдерживать качественные перемены в поддающемся
предвидению будущем; (2) что существуют силы и тенденции, которые могут
положить конец этому сдерживанию и взорвать общество. Я не думаю, что здесь
возможен однозначный ответ. Налицо обе тенденции, бок о бок — и даже одна в
другой. Первая тенденция, безусловно, доминирует, и все возможные
предусловия для того, чтобы повернуть ее вспять уже введены в действие.
Нельзя, конечно, отбрасывать возможность вмешательства случая в ситуацию, но
если только уразумение того, что творится в мире и что должно быть
остановлено, не перевернет сознание и поведение человека, то даже катастрофа
не сможет привести к переменам.
Наш анализ сосредоточен на развитом индустриальном обществе. Его
технический аппарат производства и распределения (с увеличивающимся сектором
автоматизации) функционирует не как сумма простых инструментов, которые
можно отделить от их социальных и политических функций, но скорее как
система, а priori определяющая продукт аппарата, а также операции по его
обслуживанию и расширению. В этом обществе аппарат производства тяготеет к
тоталитарности в той степени, в которой он определяет не только социально
необходимые профессии, умения и установки, но также индивидуальные
потребности и устремления. Таким образом, предается забвению
противоположность частного и публичного существования, индивидуальных и
социальных потребностей. Технология служит установлению новых, более
действенных и более приятных форм социального контроля и социального
сплачивания. И, по-видимому, тоталитарная тенденция этого контроля
утверждается еще и другим способом — путем распространения в менее развитых
и даже до-индустриальных областях мира и путем создания сходных черт в
развитии капитализма и коммунизма. Перед лицом тоталитарных свойств этого общества невозможно больше
придерживаться концепции «нейтральности» технологии. Технологию как таковую
нельзя изолировать от ее использования, технологическое общество является
системой господства, которое заложено уже в понятии и структуре техники.
Способ, которым общество организует жизнь своих членов, предполагает
начальный выбор между историческими альтернативами, определяемыми
унаследованным уровнем материальной и интеллектуальной культуры. Сам же
выбор является результатом игры господствующих интересов. Он предвосхищает
одни специфические способы изменения и использования человека и природы,
отвергая другие такие способы. Таким образом, это один из возможных
«проектов» реализации.(Термин «проект» подчеркивает элемент свободы и
ответственности в исторической детерминации: он связывает автономию и
случайность. В этом же смысле он употребляется в творчестве Жан-Поля Сартра.
Дальнейшее обсуждение см. ниже в главе 8.)
Но как только проект воплощается в основных институтах и отношениях, он
стремится стать исключительным и определять развитие общества в целом. Как
технологический универсум развитое индустриальное общество является прежде
всего политическим универсумом, последней стадией реализации специфического
исторического проекта — а именно, переживания, преобразования и организации
природы как материала для господства.
По мере своего развертывания этот проект формирует весь универсум
дискурса и действия, интеллектуальной и материальной культуры. Культура,
политика и экономика при посредстве технологии сливаются в вездесущую
систему, поглощающую или отталкивающую все альтернативы, а присущий этой
системе потенциал производительности и роста стабилизирует общество и
удерживает технический прогресс в рамках господства. Технологическая
рациональность становится политической рациональностью.
При обсуждении известных тенденций развитой индустриальной цивилизации я
старался избегать специальных ссылок. Материал собран и описан в обширной
социологической и психологической литературе по технологии и социальным
переменам, научному менеджменту, коллективному предпринимательству,
изменениям в характере промышленного труда и рабочей силы и т.п. Существует
множество неидеологических работ, анализирующих факты: Берль и Минз
«Современная корпорация и частная собственность», доклады 76-го Конгресса
Временного национального экономического комитета по «Концентрации
экономической власти», публикации AFL-CIO (АФТ/КПП)(Американская федерация
труда и Конгресс производственных профсоюзов.) по «Автоматизации и
глобальным технологическим изменениям», а также «Ньюз энд летерз» и
«Корреспонденс» в Детройте. Я бы хотел подчеркнуть особую важность работы К.
Райта Милза, а также исследований, которые часто заслуживали неодобрение
вследствие упрощенности, преувеличений или журналистской легкости — Вэнса
Пэкарда «The Hidden Persuaders», «The Status Seekers» и «The Waste Makers»,
Уильяма X. Уайта «The Organization Man», Фреда Дж. Кука «The Wafare
State»(«Скрытые аргументы», «В поисках статуса», «Производители отходов»,
«Человек организации», «Государство войны» (англ.).).
Разумеется, недостаточность теоретического анализа в этих работах
оставляет скрытыми и непотревоженными корни описываемых явлений, но и
безыскусно изображенные эти явления достаточно громко говорят сами за себя.
Возможно, самое красноречивое свидетельство можно получить, просто глядя в
телевизор или слушая средневолновое радио пару дней в течение часа, не
исключая рекламные перерывы и не переключаясь время от времени на новую
станцию.
Мой анализ сосредоточен на тенденциях в наиболее развитых современных
обществах.
Существуют обширные области как внутри, так и вне этих обществ, где
описанные тенденции не являются преобладающими — я бы сказал: пока не
являются.
Прогнозируя эти тенденции, я просто предлагаю некоторые гипотезы. Ничего
более. Заключение В ходе своего развития одномерное общество изменяет отношение
между рациональным и иррациональным. В сравнении с фантастическими и
безумными сторонами его рациональности, сфера иррационального превращается в
дом подлинно рационального

тех идей, которые могут «способствовать искусству жизни». Если
установившееся общество управляет любым нормальным общением, делая его
существенным или несущественным в соответствии с социальными требованиями,
то для ценностей, чуждых этим требованиям, вероятно, не остается другого
средства общения, кроме «ненормального», т.е. сферы вымысла. Именно
эстетическое измерение по-прежнему сохраняет свободу выражения, позволяющую
писателю и художнику называть людей и вещи своими именами -давать название
тому, что не может быть названо другим способом. Истинное лицо нашего
времени показано в новеллах Сэмюэла Беккета, а его реальная история написана
в пьесе Рольфа Хоххута «Наместник». Здесь уже говорит не воображение, а
Разум, и говорит в том мире, который оправдывает все и прощает все, кроме
прегрешении против его духа. Действительность этого мира превосходит всякое
воображение, и поэтому последнее отрекается от нее. Призрак Аушвица
продолжает являться, но не как намять, а как деяния человека: полеты в
космос; космические ракеты и ракетные вооружения; «подвальные лабиринты под
Закусочной»; аккуратные электронные заводы, чистые, гигиеничные, с
цветочными клумбами; отравляющий газ, который «в общем-то» не вреден для
людей; соблюдение секретности, в которой мы все участвуем. Такова
реальность, окружающая великие достижения человеческой науки, медицины,
технологии; единственное, что дает надежду в этой катастрофической
действительности — это усилия сохранить и улучшить жизнь. Своевольная игра
фантастическими возможностями, способность действовать с чистой совестью
contra naturam (против природы (лат.)) , экспериментировать с людьми и
вещами, превращать иллюзии в действительность и выдумку в истину — все это
свидетельствует о том, насколько Воображение стало инструментом прогресса.
Как и многое другое в существующем обществе, оно стало предметом
методического злоупотребления. Определяя движение и стиль в политике, сила
воображения оставила далеко позади Алису в Стране Чудес по умению
манипулировать словами, обращая смысл в бессмыслицу и бессмыслицу в смысл.
Под воздействитем техники и политики происходит слияние ранее
антагонистических сфер — магии и науки, жизни и смерти, радости и страдания.
Красота обнажает свой пугающий лик, так как сверхсекретные ядерные установки
и лаборатории превращаются в «Индустриальные Парки» с приятным окружением;
штаб гражданской обороны демонстрирует «роскошное убежище от радиоактивных
осадков» со стенами, увешанными коврами («мягкими»), шезлонгами,
телевизорами и надписью: «проект предусматривает совмещение семейной комнаты
в мирное время (sic!) с семейным убежищем на время войны». Согласно
«Нью-Йорк Таймс» эа 11 ноября 1960 года, представление происходило в
Нью-Йоркском городском штабе Гражданской Обороны, на Лексингтон авеню и 55-й
улице. И если такие создания не будят в человеке ужас, если это
воспринимается как само собой разумеющееся, то только потому, что эти
достижения (а) совершенно рациональны с точки зрения существующего порядка,
и (b) служат признаками человеческой изобретательности и силы, которые
превосходят традиционные пределы воображения. Непристойное слияние эстетики
и действительности опровергает всякую философию, противопоставляющую
«поэтическое» воображение научному и эмпирическому Разуму. По мере того, как
технологический прогресс сопровождается прогрессирующей рационализацией и
даже реализацией воображаемого, архетипы ужасного и радостного, войны и мира
теряют свой катастрофический характер. Их проявление в повседневной жизни
человека уже не выглядит проявлением иррациональных сил, ибо современным
воплощением последних теперь служат элементы и атрибуты технологического
господства. Сократив и едва не упразднив романтическое пространство
воображения, общество вынудило его искать для своего утверждения новую
почву,