на которой образы переводятся в исторические возможности и проекты.
Но этот перевод будет таким же плохим и искаженным, как и осуществляющее
его общество. Отделенное от сферы материального производства и материальных
потребностей, воображение было просто игрой, не принимаемой всерьез в сфере
необходимости, и связываемой лишь с фантастической логикой и фантастической
истиной. Но технический прогресс упраздняет это разделение и наделяет образы
своей собственной логикой и своей собственной истиной, сокращая свободные
способности сознания. Однако он тем самым сокращает также разрыв между
воображением и Разумом. Соприкасаясь на общей почве, эти две
антагонистические способности становятся взаимозависимыми. Не является ли в
свете возможностей развитой индустриальной цивилизации всякая игра
воображения игрой с техническими возможностями, которые могут быть проверены
в смысле возможности их реализации?
Тем самым романтическая идея «науки Воображения», по-видимому,
приобретает все более эмпирические очертания. Научный, рациональный характер
Воображения давно признан в математике, в гипотезах и экспериментах
естественных наук. Точно так же он признан в психоанализе, который
представляет собой теорию, основанную на допущении специфической
рациональности иррационального; познание превращает воображение, меняя его
направление, в терапевтическую силу. Но эта терапевтическая сила способна на
гораздо большее, чем просто лечение неврозов.
Вот перспектива, которую нарисовал отнюдь не поэт, а ученый:
Полный материальный психоанализ… может помочь нам излечиться от наших
образов, или, по крайней мере, ограничить власть этих образов над нами. А
впоследствии можно надеяться, что мы будем способны сделать воображение
только счастливым, примирить его с чистой совестью, предоставив ему полную
свободу в развертывании всех его средств выражения, всех материальных
образов, возникающих в естественных снах, в нормальной деятельности
сновидения. Сделать воображение счастливым, высвободить все его богатство —
означает именно сообщить воображению его истинную функцию как
психологического импульса и силы.(Gaston Bachelard)
Воображение не остается невосприимчивым к процессу овеществления. Наши
образы владеют нами, и мы страдаем от своих собственных образов. И это
явление, и его последствия хорошо известны психоаналитикам. Однако «давать
волю вооображению в средствах выражения» было бы регрессом. Искалеченные во
всех отношениях (включая и способность воображения) индивиды способны и
организовывать и разрушать даже в большей степени, чем им позволено сейчас.
Такое высвобождение было бы неослабевающим ужасом — не катастрофой культуры,
но разгулом ее наиболее репрессивных тенденций. Рационально то воображение,
которое может стать a priori реконструкции и перевода производительного
аппарата в русло умиротворенного существования, жизни без страха. Но это не
может быть воображение тех, кто одержим образами господства и смерти.
Освободить воображение и вернуть ему все его средства выражения можно лишь
через подавление того, что служит увековечиванию репрессивного общества и
что сегодня пользуется свободой. И такой переворот — дело не психологии или
этики, а политики в том смысле, в котором этот термин использовался в этой
книге: практика, развивающая, определяющая, сохраняющая и изменяющая
основные социальные институты. Эта практика-дело индивидов, независимо от
того, как они организованы. Таким образом, необходимо еще раз поставить
вопрос: как могут управляемые индивиды, которые превратили процесс своего
увечения в свои собственные права, свободы и потребности, воспроизводимые в
расширяющемся масштабе, освободить себя от самих себя и от своих хозяев?
Можно ли вообще помыслить, что этот замкнутый круг будет разорван? Как это ни парадоксально, но основную трудность при ответе на этот вопрос
составляет вовсе не понятие новых социальных институтов. Существующие
общества сами изменяют или уже изменили свои базисные институты в
направлении расширения масштабов социального планирования. Поскольку
развитие и использование всех наличных ресурсов для всеобщего удовлетворения
первостепенных потребностей является предпосылкой умиротворения, оно
несовместимо с преобладанием частных интересов, стоящих на пути к этой цели.
Условием качественных изменений может быть планирование, имеющее в виду
благо целого вопреки этим частным интересам; только на этой основе может
появиться свободное и разумное общество. Институты, в деятельности которых
можно разглядеть умиротворение, сопротивляются традиционному разделению на
авторитарное и демократическое, централизованное и либеральное управление. В
настоящее время противостояние центральному планированию во имя либеральной
демократии, отрицаемой
в действительности, служит идеологической опорой репрессивным интересам.
Задача подлинного самоопределения индивидов зависит от эффективного
общественного контроля над производством и распределением предметов первой
необходимости (с точки зрения достигнутого уровня культуры, материальной и
интеллектуальной).
В этом случае технологическая рациональность, лишенная своих
эксплуататорских свойств, остается единственным стандартом и ориентиром
планирования и развития наличных ресурсов в интересах всех людей.
Самоопределение в производстве и распределении жизненно необходимых товаров
и услуг было бы расточительным. Это техническая работа, и как подлинно
техническая работа, она способствует облегчению тяжелого физического и
умственного труда. В этой сфере централизованный контроль может считаться
рациональным, если он создает предпосылки для осмысленного самоопределения.
Последнее может впоследствии стать эффективным в своей собственной сфере — в
принятии решений, затрагивающих производство и распределение экономических
излишков, а также в личной жизни.
В любом случае сочетание централизованной власти и прямой демократии
может проявляться в бесконечном числе вариаций в зависимости от уровня
развития.
Самоопределение реально тогда, когда масса распадается на личности,
освобожденные от всякой пропаганды, зависимости и манипуляций, способные
знать и понимать факты и оценивать альтернативы. Иными словами, общество
может стать рациональным и свободным в той степени, в какой оно
организовывается, поддерживается и воспроизводится существенно новым
историческим Субъектом. Но на современном этапе развития индустриальных
обществ и материальная, и культурная система отвергают такую необходимость.
Сила и эффективность этой системы, полная поглощенность сознания фактами,
мышления — требуемым поведением, а стремлений — реальностью препятствуют
появлению нового Субъекта. Они препятствуют также пониманию того, что
замещение преобладающей формы контроля над процессом производства иной
формой (т.е. «контроля сверху» «контролем снизу») означало бы качественные
изменения. Там, где трудящиеся были и остаются живым протестом и обвинением
существующему обществу, эта точка зрения была значимой и по-прежнему
сохраняет свою значимость. Однако там, где эти классы стали опорой
установившегося образа жизни, их приход к управлению продлил бы его
существование в других формах.
И тем не менее налицо все факты, которые могут служить обоснованием
критической теории этого общества и его гибельного развития: возрастающая
иррациональность целого; расточительная и требующая ограничений
производительность; потребность в агрессивной экспансии; постоянная угроза
войны; усиливающаяся эксплуатация; дегуманизация. Все они указывают
историческую альтернативу: плановое использование ресурсов для
удовлетворения первостепенных жизненных потребностей с минимумом тяжелого
труда, преобразование досуга в свободное время и умиротворение борьбы за
существование.
Но эти факты и альтернативы выглядят как несвязанные друг с другом
фрагменты, или как мир немых объектов без субъекта, без практики, которая бы
на-правила их в новом направлении. Диалектическая теория не опровергнута, но
она не может предложить никакого средства. Она не может быть позитивной.
Разумеется, диалектическое понятие, познавая данные факты, тем самым
трансцендирует факты.
Это верный признак ее истинности. Она определяет исторические
возможности, даже необходимости, но реализованы они могут быть только в
практике, которая отвечает теории. Однако в настоящее время практика не дает
такого ответа. И на теоретической, и на практической почве диалектическое
понятие провозглашает безнадежность. Его история — человеческая
действительность, и противоречия в ней не взрываются сами собой. Конфликт
между отлаженным, приносящим вознаграждение господством, с одной стороны, и
его достижениями, делающими возможным самоопределение и умиротворение, с
другой, может стать явным вопреки любым возражениям, но при этом он вполне
может оставаться управляемым и даже продуктивным, ибо с ростом
технологического покорения природы возрастает порабощение человека
человеком. Такое порабощение в свою очередь уменьшает свободу, являющуюся
необходимым a priori освобождения,- это свобода мысли в том единственном
смысле, в котором только и может быть свободной мысль в управляемом мире, а
именно: в смысле осознания его репрессивной продуктивности и абсолютной
необходимости разрушения этого целого. Но как раз там, где эта абсолютная
необходимость могла бы стать движущей силой исторической практики,
эффективной причиной качественных изменений, мы не видим ее преобладания. А
без этой материальной силы даже самое проницательное сознание остается
бессильным.
Независимо от того, насколько очевидно может проявить себя иррациональный
характер целого, а вместе с ним необходимость перемены, понимания
необходимости недостаточно для того, чтобы разглядеть возможные
альтернативы. При столкновении с вездесущей эффективностью данной системы
жизни альтернативы всегда выглядели утопичными. Но даже если научные
достижения и уровень производства лишат альтернативы их утопичности, даже
если утопичной будет выглядеть скорее существующая действительность, чем ее
противоположность,- даже тогда только понимание необходимости, осознание
бедственного состояния все еще будет недостаточным. Значит ли это, что
критическая теория общества слагает с себя полномочия и уступает место
эмпирической социологии, свободной от каких бы то ни было теоретических
ориентиров, кроме методологических, что критическая теория капитулирует
перед софизмами ложной конкретности и, провозглашая отказ от ценностных
суждений, выполняет служебную идеологическую роль? Или же эта ситуация
является еще одним свидетельством истинности диалектики, которая, постигая
свое место в обществе, тем самым постигает и общество как таковое?
Ответ напрашивается сам собой, если мы рассмотрим самый слабый пункт
критической теории,- ее неспособность укааатъ освободительные тенденции
внутри существующего общества.
Во время своего возникновения критическая теория общества была свидетелем
реальных сил (объективных и субъективных) в существующем обществе, которое
двигалось (или могло двигаться, поддаваясь направляющему воздействию) к
более рациональным и свободным институтам посредством упразднения
существующих институтов, превратившихся в препятствие для прогресса. Таковы
были эмпирические основания этой теории, которые дали толчок идее
освобождения внутренних возможностей — идее развития (в противном случае,
сдерживаемого и искажаемого) способностей, потребностей и продуктивности как
материального так и интеллектуального характера. Даже не указывая таких сил,
критика общества тем не менее сохраняет свою значимость и рациональность, но
перевести свою рациональность в термины исторической практики она
неспособна. Не напрашивается ли очевидный вывод? «Освобождение внутренних
возможностей» перестало быть адекватным выражением исторической
альтернативы. В развитом индустриальном обществе мы видим немало скованных
возможностей: развитие производительных сил во всевозрастающем масштабе,
усиление власти над природой, все более полное удовлетворение потребностей
для все большего числа людей, создание новых потребностей и способностей. Но
эти возможности постепенно реализуются средствами и институтами,
перечеркивающими их освободительный потенциал, причем этот процесс оказывает
влияние не только на средства, но и на цели. Инструменты производительности
и прогресса, организованные в тоталитарную систему, определяют не только
актуальные, но и возможные способы применения. На ступени своего наивысшего
развития господство функционирует как администрирование, и в сверхразвитых
странах массового потребления администрируемая жизнь становится стандартом
благополучной жизни для целого, так что даже противоположности объединяются
для ее защиты. Это чистая форма господства. И, наоборот, его отрицание
представляется чистой формой отрицания. Все его содержание, по-видимому,
сводится к одному абстрактному требованию отмены господства — единственная
поистине революционная необходимость, реализация которой придала бы смысл
достижениям индустриальной цивилизации. Вследствие действенной борьбы с ним
со стороны существующей системы отрицание предстает в политически
беспомощной форме «абсолютного отказа» — отказа, кажущегося тем более
неразумным, чем более установившаяся система развивает свою
производительность и облегчает тяготы жизни. В словах Мориса Бланшо: То, от
чего мы отказываемся, вовсе не лишено ценности или значения. Но именно
поэтому и необходим отказ.
Существуют разумные основания, которых мы больше не принимаем, проявления
мудрости, которые нас ужасают, призыв к согласию и примирению, которого мы
больше не слышим. Произошел разрыв. Мы доведены до такой степени
откровенности, что она больше не терпит участия. Но если абстрактный
характер отказа является результатом тотального овеществления, то должна
по-прежнему существовать конкретная основа отказа, ибо овеществление — всего
лишь иллюзия. По той же причине унификация противоположностей посредством
технологической рациональности должна быть, при всей своей реальности,
иллюзорной унификацией, которая не устраняет ни противоречия между растущей
производительностью труда и ее репрессивным использованием, ни настоятельную
потребность в разрешении этого противоречия.
Но борьба за это разрешение переросла традиционные формы. Тоталитарные
тенденции одномерного общества делают традиционные пути и средства протеста
неэффективными

и, может быть, даже опасными, поскольку они сохраняют иллюзию
верховенства народа. В этой иллюзии есть доля правды: «народ», бывший ранее
катализатором общественных сдвигов, «поднялся» до роли катализатора
общественного сплачивания.
В гораздо большей степени в