мой
взгляд, академический садо-мазохизм, самоуничижение
и самоосуждение тех интеллектуалов, чья работа не 1 Подобные декларации см. в Ernest Gellner, Words And Things (Boston,
Beacon Press, 1959), p. 100, 256 ff. Суждение о том, что философия остав-
ляет все как есть, может быть верно в контексте тезиса Маркса о Фе-
йербахе (где он в то же время опровергает это) или как самохарак-
теристика неопозитивизма, но это неверно в отношении философской
мысли вообще. 227 II. Одномерное мышление дает выхода в научных, технических или подобных
достижениях. Эти утверждения о скромности и зависи-
мости как будто возвращают нам юмовское настроение
справедливого удовлетворения ограниченностью разу-
ма, которая, будучи однажды признанной и принятой,
оберегает человека от бесполезных интеллектуальных
приключений, но позволяет ему уверенно ориентиро-
ваться в данной окружающей обстановке. Но если Юм,
развенчивая субстанции, боролся с могущественной иде-
ологией, то его последователи сегодня трудятся для
интеллектуального оправдания того, что для общества
давно уже не в новинку — а именно, дискредитации
для альтернативных способов мышления, противоре-
чащих утвердившемуся универсуму дискурса. Заслуживает анализа стиль, посредством которого
представляет себя этот философский бихевиоризм. Он
как бы колеблется между двумя полюсами — изрека-
ющего авторитета и беззаботной общительности. Обе
тенденции неразличимо слились в беспрестанном упо-
треблении Витгенштейном императива с интимным или
снисходительным *du^ (<ты>)^ или в начальной главе
работы Гильберта Райля <Понятие ума>, где за пред-
ставлением <декартовского мифа> как <официальной I Philosophical Investigations (New York: Macrnillan, 1960):
(S. 49). (S. 61). (S. 62) и тд.* <И твои сомнения суть [всего лишь] недоразумения. Источник твоих вопросов — в словах…> <Перестань думать о понимании как о душевном процессе! Ведь это просто способ выражения; вот что тебя запутывает. В противном случае я спрошу тебя…> <Обдумай-ка следу- ющий случай…> (нем.). 228 Триумф позитивного мышления: одномерная философия доктрины> об отношении тела и сознания следует пред-
варительная демонстрация его <абсурдности>, застав-
ляющая вспомнить Джона Доу, Ричарда Роу и то, что
они говорили о <Рядовом Налогоплательщике>. Повсюду в работах представителей лингвистического
анализа мы видим эту фамильярность уличного про-
хожего, чья речь играет ведущую роль в лингвистичес-
кой философии. Непринужденность же необходима, по-
скольку она с самого начала исключает высокопарный
лексикон <метафизики>; не оставляя пространства для
интеллектуального нонконформизма, она высмеивает
тех, кто пытается мыслить. Язык Джона Доу и Ричарда
Роу — это язык человека с улицы, язык, выражающий
его поведение и, следовательно, символ конкретности.
Однако он также символ ложной конкретности. Язык,
который доставляет большую часть материала для ана-
лиза,- это очищенный язык, очищенный не только от
<неортодоксального> лексикона, но и от средств выра-
жения любого другого содержания, кроме того, которым
общество снабдило своих членов. Философ лингви-
стического направления застает этот язык как свер-
шившийся факт и, принимая его в таком обедненном
виде, изолирует его от того, что в нем не выражено,
хотя и входит в существующий универсум дискурса
как элемент и фактор значения. Выказывая уважение к преобладающему разнообра-
зию значений и употреблений, к власти и здравому
смыслу повседневной речи, в то же самое время не до-
пуская (как посторонний материал) в анализ того, что
такая речь говорит об обществе, которому она принад-
лежит, лингвистическая философия еще раз подавляет 229 II. Одномерное мышление то, что непрерывно подавляется в этом универсуме дис-
курса и поведения. Таким образом, лингвистический
анализ абстрагируется от того, .что обнаруживает узус
обыденного языка,- от калечения человека и природы.
Авторитет философии дает благословение силам, кото-
рые создают этот универсум. Более того, слишком часто оказывается, что ана.»из
направляется даже не обыденным языком, но скорее
раздутыми в их значении языковыми атомами, бес-
смысленными обрывками речи, которые звучат как раз-
говор ребенка, вроде <Сейчас это кажется мне похожим на человека, который ест мак>, <Он видел малиновку>,
<У меня была шляпа>. Витгенштейн тратит массу про-
ницательности и места на анализ высказывания <Моя метла стоит в углу>. Как характерный пример, я про-
цитирую изложение анализа из работы Дж. Остина
<Другие сознания>’: Можно различать два довольно отличающихся вида коле-
бания. (а) Возьмем случай, где мы пробуем что-нибудь на вкус.
Мы можем сказать: <Я просто не знаю, что это: я никогда раньше не пробовал ничего подобного… Нет, это беспо- лезно: чем больше я думаю об этом, тем больше теряюсь: это совершенно индивидуально и ни на что не похоже, это абсолютно уникально для моего опыта!> Это ил-
люстрация случая, когда я не могу найти ничего в моем
прошлом опыте, с чем можно было бы сравнить данный
случай: я уверен, что не пробовал раньше ничего, что ^ Logic and Language, Second Series, ed. A. Flew (Oxford, Blackwell,
1959), p. 137 f. (примечания Остина опускаются). Здесь философия
также демонстрирует свою приверженность повседневному употреблению
путем использования разговорных сокращений обыденной речи типа:
, 230 Триумф позитивного мышления: одномерная философия было бы ощутимо похоже на это, что позволяло бы
воспользоваться тем же описанием. Этот случай, хотя и
достаточно характерный, незаметно переходит в более
общий тип, когда я не вполне уверен, или лишь отно-
сительно уверен, или практически уверен, что это вкус,
скажем, лаврового листа. Во всех подобных случаях я
пытаюсь определить данный случай путем поиска в моем
прошлом опыте чего-либо похожего, какого-либо сход-
ства, в силу которого он заслуживает с большей или
меньшей определенностью описания тем же самым сло-
вом, более или менее удачно. (Ь) Второй случай иного рода, хотя и вполне естественно
объединяется с первым. Здесь моя задача заключается
в том, чтобы смаковать данное ощущение, всматриваться
в него, добиваться яркого ощущения. Я не уверен, что
это действительно вкус ананаса: не может ли это быть
что-то вроде него, привкус, острота, недостаточно острое,
приторность, вполне характерная для ананаса? Нет ли
здесь своеобразного оттенка зеленого, который исключал
бы розово-лиловый и вряд ли подошел бы гелиотроп-
ному? А может быть, это несколько странно: мне нужно
приглядеться внимательнее, осмотреть еще и еще: может
быть, здесь просто несколько неестественное мерцание,
так что это не совсем похоже на обыкновенную воду.
В том, что мы на самом деле чувствуем, есть недостаток
остроты, который должен быть исправлен не мышлением,
или не просто мышлением, а острой проницательностью,
сенсорной способностью различения (хотя, разумеется,
это верно, что продумывание других и более отчетливо
проговоренных случаев нашего прошлого опыта может
помочь и помогает нашей способности различения). Чему можно возразить в этом анализе? Его вряд ли
можно превзойти по точности и ясности — он верен.
Но это все, и я утверждаю, что этого не только .не-
достаточно, но это разрушительно для философского 231 II. Одномерное мышление мышления и критического мышления как такового.
С точки зрения философии возникают два вопроса: (1) может ли объяснение понятий (или слов) ори-
ентироваться на действительный универсум обыденного
дискурса и находить в нем свое завершение? (2) являются ли точность и ясность самоцелью, или
же они служат другим целям? Я отвечаю утвердительно на первый вопрос в том,
что касается его первой части. Самые банальные рече-
вые примеры могут, именно вследствие их банальности,
прояснять эмпирический мир в его действительности
и служить для объяснения нашего мышления и выска-
зываний о нем — как в анализе группы людей, ожи-
дающих автобус у Сартра, или в анализе ежедневных
газет, проведенном Карпом Краусом. Такие анализы
объясняют, почему они трансцендируют непосредствен-
ную конкретность ситуации и ее выражение. Они транс-
цендируют ее в направлении движущих сил, которые
создают эту ситуацию и поведение говорящих (или
молчащих) людей в этой ситуации. (В только что про-
цитированных примерах эти трансцендентные факторы
прослеживаются вплоть до общественного разделения
труда.) Таким образом, анализ не завершается в универ-
суме обыденного дискурса, он идет дальше и открывает
качественно иной универсум, понятия которого могут
даже противоречить обыденному. Приведу другую иллюстрацию: такие предложения,
как <моя метла стоит в углу>, можно было бы встретить
в гегелевской Логике, но там они были бы разоблачаемы
как неуместные или даже ложные примеры. Они были
бы признаны ненужным хламом, подлежащим преодо- 232 Триумф позитивного мышления: одномерная философия лению дискурсом, который в своих понятиях, стиле и
синтаксисе принадлежит иному порядку,- дискурсом,
для которого отнюдь не <ясно, что каждое предложение в нашем языке — «норма именно в том виде, в каком оно есть»>’. В этом случае верно скорее совершенно
противоположное — а именно, что каждое предложение
гак же мало <в норме>, как и мир, для которого этот
язык служит средством обшения. Едва ли не мазохистская редукция речи к простой
и общепринятой превратилась в программу: <если слова «язык», «опыт», «мир» имеют применение, то оно должно быть таким же простым, как применение слов «стол», «лампа», «дверь»>^. Мы должны <придерживаться пред- метов повседневного мышления, а не блуждать без пути и воображать, что мы должны описывать крайние тон- кости..^ — как будто это единственная альтернатива и как будто термин <крайние тонкости> в меньшей
степени подходит для витгенштейновских игр с языком,
чем для кантовской Критики чистого разума. Мыш-
ление (или по крайней мере его выражение) не просто
втискивается в рамки общеупотребительного языка, но
ему также предписывается не спрашивать и не искать
решений за пределами того, что уже есть. <Проблемы решаются не посредством добывания новой инфор- мации, а путем упорядочения того, что мы уже знаем>^ Мнимая нищета философии, всеми своими понятия-
ми привязанной к данному положению дел, не способна Wittgenstein, Philosophical Inoestigations. loc.cit., p. 45. 2 lUd., p. 44. 3 lhd., p. 46.
* ltnd., p. 47. 9 Одшяиряыв челомг 23<J П. Одномерное мышление поверить в возможность нового опыта. Отсюда полное
подчинение власти фактов — только лингвистических
фактов, разумеется, но общество говорит на этом языке,
и нам ведено повиноваться. Запреты строги и авто-
ритарны: <Философия ни в коем случае не может вмешиваться в практическое употребление языка>^ <И мы не можем выдвигать какую-либо теорию. В наших рассуждениях не должно быть ничего гипотетического. Мы должны устранить всякое объяснение, поставив на его место только описание>^. Можно спросить, что же остается от философии?
Что остается от мышления, разумения, если отвергается
все гипотетическое и всякое объяснение? Однако на
карту поставлены не определение или достоинство фи-
лософии, но скорее шанс сохранить и защитить право,
потребность думать и высказываться в понятиях, от-
личных от обыденно употребляемых, значение, рацио-
нальность и значимость которых проистекает именно
от их отличия. Это затрагивает распространение новой
идеологии, которая берется описывать происходящее
(и подразумеваемое), устраняя при этом понятия, спо-
собные к пониманию происходящего (и подразумева-
емого). Начнем с того, что между универсумом повседнев-
ного мышления и языка, с одной стороны, и универ-
сумом философского мышления и языка, с другой,
существует неустранимое различие. В нормальных обсто-
ятельствах обыденный язык — это прежде всего язык
поведения — практический инструмент. Когда кто-ли- 1 ltnd., р. 49. 2 Und., p. 47. 234 Триумф позитивного мышления: одномерная философия бо действительно говорит <Моя метла стоит в углу>,
он, вероятно, имеет в виду, что кто-то другой, дей-
ствительно спросивший о метле, намеревается там ее
взять или оставить, будет удовлетворен или рассержен.
В любом случае это предложение выполнило свою функ-
цию, вызвав поведенческую реакцию: <следствие стирает причину; цель поглотила средство>’. Напротив, если в философском тексте или дискурсе
субъектом суждения становится слово <субстанция>,
<идея>, <человек>, <отчуждение>, не происходит и не
подразумевается никакой трансформации значения в
поведенческую реакцию. Слово остается как бы неосу-
ществленным — кроме как в мышлении, где оно может
дать толчок другим мыслям. И только через длинный
ряд опосредований внутри исторического континуума
суждение может войти в