история) тех вневременных благ, по отношению к которым даже в природной сфере человек превосходит, как мы видим, человеческое общество и которые формируют моральное наследие человечества, духовное общее благо цивилизации или сообщества умов. Даже если неверующий не верит в эти духовные ценности, он должен уважать их. В его глазах церковь, или церкви, есть отдельные группы в социальном сообществе, которые должны обладать тем правом на свободу, которое тождественно не только праву на свободу объединений, естественно принадлежащему человеку, но также и праву свободно верить в истину, признанную чьим-либо сознанием, — то есть самому основному и неотчуждаемому из всех человеческих прав. Таким образом, неверующий со своей собственной точки зрения (я имею в виду, разумеется, не такого неверующего, который не верит в разум, и, более того, я имею в виду демократически мыслящего неверующего) признает нормальной и необходимой свободу церкви, или церквей.
Но что же тогда есть церковь для верующего?[[159] — См.: Clerissac Humbert, O. P. Le Mystere de l’Eglise. Paris: Cres,1918; ed. Du Cerf, 1934. (В английском переводе: The Mystery of the Church. New York: Sheed & Ward,1937; и прежде всего замечательный трактат: Journet Ch. L’Eglise du Verbe Incarne. Paris: Desclee De Brouwers, 1941, с приложением статей, опубликованных им в обозрении «Nova et Vetera», Fribourg, Switzerland и в «Revue Thomiste» (в частности, ст.: Nature du corps de l’Eglise // Revue Thomiste, №№ 1–2,1949).] Для верующего церковь — это особое общество, внутри и вне мира, одновременно божественное и человеческое (абсолютно совершенное или в-себе-обретенное самодостаточное и независимое общество), которое объединяет в себе людей в качестве сограждан царства Божьего и ведет их к вечной жизни, что началась уже здесь, на земле; которое учит их истине откровения, обретенной в вере от Воплотившегося Слова Божьего. Это особое общество являет собой тело, чья голова — Христос, тело, видимое по своей сути в исповедуемом символе веры, в культе, в благочинии и таинствах, а также в преломлении мистической личности Христа в организационной структуре общества и в деятельности людей в этом обществе[[160] — См.: Journet Charles. l’Eglise mysterieuse et visible // Nova et Vetera, July- September, 1940.]; оно являет собой тело, невидимое в таинстве божественной благодати и милости, животворящих человеческие души, даже те, что принадлежат к этому телу, не зная его, и лишь через внутреннее движение своих сердец, поскольку они живут вне сферы определенной веры, но ищут Бога в истине. Для верующего церковь есть тело Христово, мистическим образом собранное из человечества, или, как сказал Боссюэ, le Christ repandu et communique — сам Христос рассеявшийся и воссоединившийся.
В этой перспективе следует признать не только свободу церкви как требуемую свободой объединений и свободу вероисповеданий без вмешательства государства, но признать также, что свобода церкви основывается на самих правах Бога как тождественных его собственной свободе перед лицом любого человеческого установления. Свобода церкви выражает саму независимость Воплотившегося Слова. Следовательно, первый принцип, который следует установить по отношению к рассматриваемым нами проблемам, — это свобода церкви учить, проповедовать и исповедовать, свобода Евангелия, свобода слова Божьего.
3. Церковь и политическое общество
Теперь мы переходим к следующему пункту, а именно к отношению между церковью и политическим обществом. С одной стороны, ясно, что свобода и независимость, о которых я только что говорил, поскольку они принадлежат к истинному и изначальному обществу, для церкви подразумевают свободу развития ее собственных установлений и самоуправление без вмешательства политического общества. Здесь мы сталкиваемся с основополагающим разделением, установленным самим Христом, между Божьим и Кесаревым. С приходом христианства религия была изъята из рук государства; светские и национальные структуры, которые ее ограничили, были расшатаны; ее универсальность вместе с ее свободой обнаружили себя в полном расцвете. Более того, как могла бы эта универсальная церковь проявить себя иначе, нежели через символ ее превосходства?
С точки зрения политического общего блага деятельность граждан в качестве приверженцев церкви вносит вклад в это общее благо; эти граждане и поддерживаемые ими учреждения являются частью политического общества и национального сообщества; в таком аспекте можно сказать, что церковь находится в политическом обществе. Но данная точка зрения остается неполной и неадекватной. Находясь в политическом обществе (в любом политическом обществе) через определенное число своих приверженцев и через свои институты, церковь, как таковая, церковь по своей сути является не частью, но целым; она является абсолютно универсальной сферой, простирающейся над всем миром — над политическим обществом, над любым политическим обществом.
Не может быть разделения без упорядочения ценностей. Если то, что принадлежит Богу, отделено от принадлежащего Кесарю, это означает, что первое лучше. Это разделение развивалось в ходе человеческой истории и привело к представлению о мирской или светской природе политического общества. Я не говорю, что политическое общество по своей природе безрелигиозно или безразлично к религии («мирской» и «обмирщенный», «светский» и «секуляризованный» — две разные вещи). Я считаю, что по своей природе политическое общество, которое строго принадлежит к естественному порядку, озабочено лишь мирской жизнью людей и их мирским общим благом. В этой мирской сфере политическое общество, как настаивал папа Лев XIII, полностью автономно[[161] — Ср. энциклики Immortale Dei: «utraque potestas est, in suo genere, maxima» («существует двоякая власть, наивысшая в каждом из двух родов» (лат.). — Прим. пер.) и Sapientiae Cliristianae.]. Государство, современное государство, не находится под контролем какой-либо иной власти в сфере своего собственного порядка. Но порядок вечной жизни сам по себе является высшим в отношении порядка мирской жизни[[162] — См.: Journet Charles. Exidences chretiennes in politiqie. Paris: Egloff, 1944.cn. II.].
Царство Божие является сущностно духовным; и в силу самого факта, что его собственный порядок не есть порядок этого мира, оно никоим образом не угрожает земным царствам и республикам. Non eri pit mortalia, qui regna dat caelestia[[163] — Ср. папа Пий XI, энциклика Quas primas.],. Но именно потому, что оно духовное, царство Божие принадлежит к лучшей и высшей природе, нежели земные царства и республики. Давайте уберем из слова «превосходство» некую случайную коннотацию доминирования и гегемонии; будем понимать это слово в его чистом значении: оно означает высшее место в шкале ценностей, высшее достоинство. Второй общий принцип, который следует установить в отношении изучаемых нами проблем, — это превосходство церкви (то есть духовного) над политическим обществом или государством.
С другой стороны, ясно, что, сколь бы резко они ни разделялись, церковь и политическое общество не могут жить и развиваться в полной изоляции и неведении друг друга. Это было бы просто противоестественно. Исходя именно из того факта, что человек одновременно является членом того общества, что есть церковь, и того общества, что есть политическое общество, абсолютное разделение между этими двумя обществами должно означать, что личность разделена надвое. Третий общий принцип, который необходимо установить в отношении изучаемых нами проблем, — это необходимое сотрудничество между церковью и политическим обществом или государством.
II. Применение непреложных принципов в реальном историческом существовании
Историческая атмосфера и конкретные исторические идеалы
Какова же та форма или формы, которые принцип духовного превосходства церкви примет в практическом применении? Какова форма или формы, которые принцип необходимого сотрудничества между церковью и государством примет в практическом применении? С этими вопросами мы приступаем к нашему второму предмету — тому способу, которым общие непреложные принципы, столь важные в данном случае, следует применять перед лицом превратностей и случайностей земной власти.
Здесь мы встречаемся с разделением, которое часто использовали теологи, — с разделением между тем, что они называют (на своем собственном языке, весьма отличающемся от обыденного) положением (thesis) и предположением (hypothesis)[[165] — См. мою книгу: Maritain J. Du regine temporelet de la liberte (в английском переводе Freedom in the Modern World. New York: Charles Scribner’s Sons, 1938, ch. II]: термин «положение» выражает тот способ, которым указанные общие принципы следует применять; термин «предположение» обозначает сферу практических возможностей и препятствий, представляемых реальными обстоятельствами.
Это разделение между положенными предположением довольно значительно и может использоваться вполне обоснованно. Но я все же не верю, что у него есть очень глубокие традиционные корни. И, что еще более важно, оно часто неверно истолковывается, а именно понимается в однозначном смысле. В таком случае положение воспринимается как идеал — абсолютный идеал, идеал в себе — в отношении способа применения принципов. И лишь в силу того, что нам мешают обстоятельства, которые сильнее нашей воли, мы отказываемся воплощать (или воплощаем посредственно) этот неповторимый идеальный способ применения принципов.
Такое однозначное представление не принимает во внимание как внутреннюю реальность, так и интеллигибельный смысл времени. С одной стороны, само понятие абсолютного идеала, идеала в себе, вневременного идеала по отношению к применению или реализации принципов самопротиворечиво, поскольку любое применение или реализация являются экзистенциальными и происходят во времени, следовательно, они относятся к некоему определенному набору исторических условий. С другой стороны, соответствующее представление о предположении имеет дело с условиями и обстоятельствами, рассматриваемыми чисто эмпирическим образом и с точки зрения простой целесообразности, как если бы время было не чем иным, как урной для мусора, в которую мы бы складывали более или менее полезные возможности. Поскольку в действительности у времени есть смысл и направленность, то человеческая история состоит из периодов, каждый из которых обладает особой интеллигибельной структурой и, следовательно, важнейшими собственными потребностями, — этого факта не может не заметить ни один политический мыслитель.
Далее, однозначное представление о положении и предположении влечет за собой для нас риск принять за так называемый абсолютный идеал способ применения принципов или даже принять за сами непреложные принципы тот конкретный способ, которым рассматриваемые общие принципы претворялись в жизнь в более или менее идеализированном прошлом. Тогда мы будем пренебрегать относительностью форм существования прошлого, и случайный пример, представленный нашему воображению, будет подниматься до абсолюта. В конечном счете предположение, которое несовместимо с таким образом прошлого (разумеется, из-за порочности наших современников), будет означать вынужденный отказ от принципов, и мы уступим этому отказу с сознанием, которое тем более спокойно, чем более пламенно мы провозглашаем положение, для реализации которого у нас нет средств — за исключением того случая, когда появляется возможность насильственно навязать наш образ прошлого, что является другим путем предательства непреложных принципов — через постановку на их место призрака.
Мы будем располагать более подходящим теоретическим инструментарием для решения данной проблемы, если уясним подлинную ценность философского понятия аналогии, играющего огромную роль в метафизике Фомы Аквинского, и если попытаемся выносить суждения по аналогии, а не с однозначностью. Разумеется, я не имею в виду, что значение общих принципов, главенствующих здесь, основано на аналогии, и что со временем они
