Проза разных лет. Самуил Яковлевич Маршак
ЗИМОВЬЕ НА ЮГЕ
Рассказ
Канун Нового года в южном курортном городе. Вчера еще в воздухе пахло весной, а сегодня обычный зимний день. В городском саду скорбно опустели длинные скамейки. На ветвях — иней. С набережных сюда долетают холодные брызги разбушевавшихся волн.
Больные редко выходят к своим креслам на балконах. На юге холод кажется истинным проклятьем божьим, и в этом духе обмениваются впечатлениями люди, встречающиеся на улицах.
Но и в южном зимующем городе чувствуется близость Нового года. Магазины бойко торгуют, а в семейных домах, где есть дети, можно видеть обычное предпраздничное оживление.
В нашем доме семейных квартир нет. В верхнем этаже одиноко грустит барышня-хохлушка, очень больная, но из больных самая привлекательная и кроткая. С ней рядом комнату снимает туберкулезный молодой человек, ширококостый, большой, но с бледным, потерянным лицом. Эти два жильца сейчас, как и всегда, тихо сидят в своих комнатах. Изредка в тишине раздается то кашель барышни, сопровождаемый легким отзвуком ее нежного, грудного голоса, то сердитый и нетерпеливый кашель молодого немца.
Нижний этаж грустит по-своему. Здесь чаще всего попадаются люди здоровые, но чувствующие себя одержимыми всеми недугами мира. С ними находятся их близкие, уверовавшие в эти призрачные болезни: тут и заботливые жены, и вечно испуганные родители, и нежные сестры.
Мой сосед — бывший земский начальник, когда-то кутила и весельчак, а теперь не то добровольный инвалид, не то ребенок.
Сейчас он отправляется в водолечебницу и, недовольный холодом зимнего дождя, делает плачущую гримасу. Наконец вспоминает, что болезнь дает ему право взять извозчика, хотя бы и для пути в несколько шагов.
— Послушайте, — говорит он мне расслабленным голосом. — Если вам у нас не скучно, — пауза и вздох, — то приходите к нам встречать Новый год. Мы получили этакого великолепного гуся с яблоками.
Минутное увлечение, а затем тяжкая реакция и вздох.
Я жду его в лечебнице, и мы вместе отправляемся домой.
В комнате у него тепло, но эта теплота какая-то больничная, как от фуфайки.
— Эмма, — говорит он жене, — доктор сказал, что я выгляжу сегодня гораздо лучше. Но сам я чувствую, что сегодня непременно повторится сердечный припадок!
Красивая Эмилия Васильевна озабоченно смотрит на него, а затем спокойно и не спеша готовит ему холодный компресс на сердце.
С компрессом на груди Евгений Аркадьич начинает хлопотать около елки и убирает ее, очень искусно работая тонкими пальцами. А спокойная Эмилия Васильевна идет заниматься своим деревенским гусем.
Приближаются сумерки, и к обеду приходят гости — барышня-хохлушка и молодой немец.
За обедом едят много. Жареный гусь из имения долгое время высится на блюде, несмотря на огромные розданные порции.
Из другой комнаты светится елка, увешанная самыми; причудливыми безделушками. К обеду подается коньяк, но настоящего праздничного веселья не создается.
Евгений Аркадьевич рассказывает анекдоты из своей деревенской деятельности: как он судил крестьян, как он расправлялся с мордвой, «с которой иначе нельзя».
Девушка-хохлушка несочувственно смотрит на него, но молодой немее все время добродушно улыбается,
Расходятся. Молодой немец идет домой и пишет родным поздравления на красных, раскрашенных открытках. Его комната поражает своей белизной и чистотой, — совсем больничная палата. Изредка он прислушивается к кашлю молодой девушки, и лицо его становится каким-то бессмысленно-нежным. Потом опять принимается за писание и лукаво улыбается.
Вдруг шаги и стук в дверь: Эмилия Васильевна, Евгений Аркадьич, ряженые. Плотные формы Эмилии Васильевны всячески протестуют против тесного военного костюма, который она напялила на себя.
— Эх, на тройке бы! — истерически восклицает муж. Жена пользуется моментом и говорит:
— Милый, поедем в деревню. Там и покатаемся всласть!..
На зов приходит молодая барышня-хохлушка. (Ее усиленно звал Евгений Аркадьич.)
Он предлагает ей танцевать. Она отказывается, смеется и кутается в шаль.
— Я так давно не думала о танцах!..
— Скажите, — обращается к немцу Евгений Аркадьич. — Ведь у вас сегодня будни? Ваш Новый год был тринадцать дней тому назад по новому стилю.
Немец, который твердо решился не выходить сегодня из праздничного настроения, отвечает ликующим тоном:
— О, нет! Я ведь не из Германии, а из Прибалтийского края. У нас старый стиль!
— Разве вы не из Швабии?
«Швабия» почему-то приводит немца в состояние несколько раздраженное.
— Я родился в России.
Больные любят ссориться. Кроме того, им, как и всем людям, хочется иногда поиздеваться над слабейшим.
— Может быть, и в России. Но почему у вас чухонское произношение и несколько монгольский тип?
— В вашем языке и в вас самих, — выпаливает немец, — много монгольского! Ведь вы — татары. Да, да, татары.
— Пусть так! — говорит Евгений Аркадьич. — А скажите, Давно ли вы закрыли свою булочную в Риге?
— Вы русский грубиян! — орет немец.
— Ну, ну, Эйтель-Тэйтель. Не ругайся! А не то я…
Они уже стоят друг против друга в самых угрожающих позах.
Сжатые кулаки немца, желтые и костлявые, напоминают два детских черепа.
Он тяжело дышит. Его успокаивает молодая барышня. Между тем и Евгений Аркадьич схватился за сердце. Улыбавшаяся за минуту пред тем Эмилия Васильевна уводит мужа вниз.
Они возвращаются к себе в комнату.
Поговорив с взволнованной барышней, я спускаюсь к ним и сижу в кресле.
Зажигают елку, раздают подарки, угощают конфектами. Но в этом доме нет детей, а без детей на елке, как бы это выразиться помягче, скучно…
Перед одним из полетов к авиатору подошли три дамы: пожилая брюнетка, молодая шатенка и юная блондинка.
Пожилая брюнетка сказала:
— Ах, не летайте сегодня. Сегодня вы непременно разобьетесь. Такое уж у меня предчувствие… Авиатор сухо ответил:
— Благодарю вас за ваше предупреждение или… пожелание. Но летать буду.
Авиаторы ужасно упрямый народ — и дам не слушаются.
Другая дама — молодая шатенка вручила авиатору десяток апельсинов и сказала:
— Когда вы будете на высоте трех километров над Землей, очистите один апельсин и бросьте мне половинку. Нам обоим будет сладко: вам где-то под облаками, мне — на земле. Как будто между нами не было никакого расстояния!
Авиатор ответил:
— Апельсин — это можно… Точно так же, как ответил бы:
— Пиренеи — это можно. Странный народ — господа авиаторы. Третья дама, юная блондинка, как третья из сестер а сказке, высказала самое скромное желание:
— Покатайте меня, господин авиатор. Две предыдущие дамы даже не дали авиатору ответить ей,
— Душечка, — сказали они юной девице, — в вашем возрасте мы не летали. Благовоспитанные барышни вообще не летают. И, наконец, это чудовищно опасно. Каждый день мы узнаем о новых, вольных и невольных жертвах авиации. Люди, которые могут быть полезны обществу, семье, близким, не имеют никакого права летать. Летать — это ужасный Эгоизм.
Но категорические афоризмы дам только раззадорили молодую девицу, и она промолвила решительно:
— Я буду летать!
И добавила вкрадчиво:
— Если только monsieur согласится взять меня с собой.
Обе дамы с негодованием умолкли. Наступила пауза. Наконец авиатор пробормотал, улыбаясь:
— Пожалуйста, барышня. Садитесь.
Дамы злорадно поглядели на юную девицу. Она стояла у самого аппарата и с ужасом рассматривала эту штуку, которая вблизи не похожа ни на стрекозу, ни на птицу. Нисколько не изящна, и вовсе, как это говорится, «неустойчива»… Наоборот, даже на земле машина чуть-чуть пошатывалась.
Юная девица вспомнила, как это ужасно падать с высоты даже во сне. Захватывает дыханье, нельзя крикнуть, и сердце вырывается из грудной клетки. С одной стороны, пережить этот ужас во сне даже приятно: просыпаешься на мягкой постели, у себя дома, как ни в чем не бывало… Но с другой стороны, о таком подвиге в сновидениях в газетах не напишут и подруги изумляться не будут. Другое дело — наяву…
К тому же известно, что умереть в юности замечательно, приятно!
Она стояла у крылатого эшафота и мысленно молила воздушного палача о пощаде.
Но авиаторы — народ тугой на соображение, и нечуткий авиатор продолжал улыбаться и бормотать:
— Пожалуйста, барышня. Садитесь.
Милая блондинка наконец нашла исход из столь затруднительного положения и, кокетливо улыбнувшись, сказала авиатору:
— Хорошо. Я поеду с вами. Только ведь страшно!.. Нельзя ли под хлороформом?
Дамы в ту же минуту изменили свое отношение к милой барышне. Они добродушно засмеялись и потрепали ее по щеке:
— Как она наивна! Как мила в своей наивности!..
Но просвещенное внимание дам привлекла между тем особа, одетая довольно скромно и стоявшая в группе людей шоферского вида.
— Жена авиатора! — шепнул кто-то нашим дамам.
— Жена авиатора! Ах, как это интересно!
Обеим дамам вспомнилось что-то другое в том же роде. Кажется, кинематографическая мелодрама под названием «Жена моряка» или «Жена контрабандиста». Обе дамы захотели быть немедленно представленными «жене авиатора».
— Душечка! — обратились они к скромной даме, — ведь это ужасно быть женой авиатора? Конечно, отчасти и интересно: популярность, сочувствие общества… Взор, устремленный в высоту, вслед парящему супругу! Супруг, возвращающийся к вам из чистых небесных сфер, как орел к своей орлице, как голубь к своей горлице!.. Это не только интересно, — это бесконечно увлекательно и заманчиво! Но с другой стороны, подумайте: вы не сегодня-завтра — вдова. Вы не знаете, какой из поцелуев вашего мужа окажется прощальным. Лаская своего мальчика или свою девочку, вы не знаете: ласкаете ли вы сына (или дочь) своего мужа или бедную сироту?.. Нет, вы подумайте: сколько шансов имеется за гибель! Разбился Мациевич, погибли Матыевич-Мацеевич, Смит; во Франции — Шавез, Монис, Берто. Положим, последние двое были только невольными жертвами авиации. Тем большая опасность грозит самому авиатору!.. Давно ли вы замужем? Есть ли у вас дети? Вот что, милочка: у меня сегодня мрачное предчувствие… Я уж говорила вашему мужу, но мужчины, а в особенности авиаторы, так мало уделяют нашим словам внимания. Но вы должны пойти к нему и запретить ему летать.
Жена авиатора только промолвила:
— Что я могу поделать! Он сам знает. Полеты — это его жизнь, его душа.
— Но у меня предчувствие! — зловеще прошипела дама.
— Благодарю вас, но я давно уже перестала верить в предчувствия. Все это — дело случая,
— Я предупреждаю вас, пока не поздно.
— Merci {Спасибо (франц.).}.
— Какая бесчувственность! Какая жестокость! — пробормотала дама, отходя от «жены авиатора».
Невдали произошел переполох. Авиатор быстро спускался — казалось, падал — и притом над самыми трибунами. Но паника длилась недолго: аппарат опять пошел в высоту.
— Сегодня бог нас спас, — говорил в толпе кто-то, почтенный, но перепуганный до крайности. — В другой раз я ни за что не пойду на полеты. В конце концов не стоит… Надоело. Летают как летают. А от опасности не убережешься. Уж если во Франции министров кромсать стали, то нам, простым смертным, и совсем беды не миновать.
— Да, но толпу удержать трудно: падка на зрелища. Надо только
