полученные мною в жизни. Обе от Горького из Ялты. До сих пор дословно помню их текст. Одна состояла всего из нескольких слов:

«Вы приняты ялтинскую гимназию подробно пишу Пешков».

Вторая была немного длиннее:

«Выезжайте остановитесь Ялте угол Морской и Аутской дача Ширяева спросите Катерину Павловну Пешкову мою жену Пешков».

Телеграмма, присланная отцу, была подписана: «Директор Готлиб». В ней сообщалась та же новость, но только в более официальной форме.

Имя директора было мне уже знакомо. Еще недавно этот крупный, осанистый человек с волнистой шевелюрой преподавал у нас в гимназии латынь.

Итак, все было решено. Оставалось собрать кое-какие вещи и книжки и пуститься в новое странствование — к Черному морю. Почему-то в детстве мне казалось, что я увижу море, только когда вырасту. И вот оно уже на расстоянии всего каких-нибудь трех-четырех дней от меня. Что ж, может быть, я и в самом деле уже вырос и только не заметил этого?..

______

В поезде я почти не отходил от окна. Северные леса сменились полями и перелесками средней России, и на меня пахнуло знакомыми с детства местами.

Поезд неутомимо бежал из осени в лето. В белом каменном Севастополе меня впервые ослепили южное солнце и дробящая его лучи морская синь. Еще несколько часов на пароходе — настоящем, морском, с двумя палубами, сверкающими свежей краской и медью, — и вот уже перед нами Ялта: полукруг набережной, многоярусный город, взбирающийся вверх по склонам гор, ржавые кудри виноградников и кипарисы, похожие на монахов, закутанных с ног до головы в темные плащи.

Объявляя о своем прибытии сиплым, нестерпимо-пронзительным гудком, пароход замедлил бег и, весь дрожа, стал боком-боком подбираться к молу. Винты его вспарывали морскую гладь, как бы выворачивая ее наизнанку. Теперь вместо переливчатой синевы между бортом и молом клубилась рваная, белая, шумная пена, блещущая на солнце цветными искрами.

В пестрой толпе приезжих сошел я по трапу на пристань и зашагал со своим легким багажом сначала по набережной, а потом по каменистой улице, идущей вверх. Все здесь было ново, неожиданно, — словно я не в настоящем городе, жилом, серьезном, деловитом, а где-то среди театральных декораций, праздничных, но временных. Так непохожи были на все, что я до сих пор видел, эти кружевные железные ограды, увитые плющом, уже забрызганным багряной краской осени, белые дачи с широкими балконами, нарядные сады с плотной, словно металлической, листвой лавров и длинными кистями лиловых глициний.

Вот наконец и дача Ширяева на углу Морской и Аутской.

Осторожно открыв железную калитку, я оказываюсь перед домом, сложенным из дикого камня, на площадке, окаймленной аккуратно подстриженным густым кустарником с мелкими жесткими листочками.

Поднимаюсь наверх, и на пороге меня встречает молодая женщина, легкая, энергичная, с гладко причесанными и все же пушистыми темно-каштановыми волосами. Лицо у нее как будто строгое, но губы чуть тронуты милой, приветливой улыбкой, и та же улыбка светится в глубине серо-зеленоватых — в темных ресницах — глаз.

Так вот она какая — Екатерина Павловна! В ней нет ничего кокетливого, нарочитого, дамского. И все-таки она кажется очень изящной, даже нарядной, несмотря на простоту ее платья и прически.

Пожав мою руку своей небольшой, крепкой рукой, она ведет меня в дом, весь пронизанный солнцем, морским ветром и сухим ароматом южного сада. Я иду за ней, еще не догадываясь, что эти несколько шагов ведут меня не только из комнаты в комнату, но и в другую пору моей жизни — из отрочества в юность.

Здесь, в горьковской семье, в этом морском городе, довелось мне встретить годы, предчувствием которых были овеяны знакомые нам издавна широкие строчки стихов:

«Над седой равниной моря ветер тучи собирает…»

Сюда вскоре после заключения в Петропавловской крепости приехал и сам Горький, заметно похудевший и от этого казавшийся еще выше ростом. В тюрьме он оброс короткой и жесткой рыжеватой бородой и стал чем-то похож на северного капитана-помора.

Да и весь горьковский дом напоминал в это время корабль, который еще стоит на приколе, но вздрагивает от каждой волны и все выше поднимается с нарастанием прилива.

Шел девятьсот пятый год — преддверье новой исторической поры, преддверье моей молодости.

НОВЫЕ СТИХИ И ПЕРЕВОДЫ

Памяти

Тамары Григорьевны Габбе

Из «лирической тетради»

* * *

Ты много ли видел на свете берез?

Быть может, всего только две, —

Когда опушил их впервые мороз

Иль в первой весенней листве.

А может быть, летом домой ты пришел,

И солнцем наполнен твой дом,

И светится чистый березовый ствол

В саду за открытым окном.

А много ль рассветов ты встретил в лесу?

Не больше чем два или три,

Когда, на былинках тревожа росу

Без цели бродил до зари.

А часто ли видел ты близких своих?

Всего только несколько раз. —

Когда твой досуг был просторен и тих

И пристален взгляд твоих глаз.

Стихи о времени

I

Быстро дни недели пролетели,

Протекли меж пальцев, как вода,

Потому что есть среди недели

Хитрое колесико — Среда.

Понедельник, Вторник очень много

Нам сулят, — неделя молода.

А в Четверг она уж у порога.

Поворотный день ее — Среда.

Есть колеса дня, колеса ночи.

Потому и годы так летят.

Помни же, что путь у нас короче

Тех путей, что намечает взгляд.

II

Нет, нелегко в порядок привести

Ночное незаполненное время.

Не обкатать его, не утрясти

С пустотами и впадинами всеми.

Не перейти его, не обойти,

А без него грядущее закрыто…

Но вот доходим до конца пути,

До утренней зари — и ночь забыта.

О, как теперь ничтожен, как далек

Пустой ночного времени комок!

III

Порой часы обманывают нас,

Чтоб нам жилось на свете безмятежней,

Они опять покажут тот же час,

И верится, что час вернулся прежний.

Обманчив дней и лет круговорот:

Опять приходит тот же день недели,

И тот же месяц снова настает —

Как будто он вернулся в самом деле.

Известно нам, что час невозвратим,

Что нет ни дням, ни месяцам возврата.

Но круг календаря и циферблата

Мешает нам понять, что мы летим.

* * *

В столичном немолкнущем гуде,

Подобном падению вод,

Я слышу, как думают люди,

Идущие взад и вперед.

Проходит народ молчаливый,

Но даже сквозь уличный шум

Я слышу приливы, отливы

Весь мир обнимающих дум.

* * *

Сегодня старый ясень сам не свой, —

Как будто страшный сон его тревожит.

Ветвями машет, шевелит листвой,

А почему, — никто сказать не может.

И листья легкие в раздоре меж собой,

И ветви гнутые скрипят, друг с другом споря.

Шумящий ясень чувствует прибой

Воздушного невидимого моря.

* * *

I

Я помню день, когда впервые —

На третьем от роду году —

Услышал трубы полковые

В осеннем городском саду.

И все вокруг, как по приказу,

Как будто в строй вступило сразу.

Блеснуло солнце сквозь туман

На трубы светло-золотые,

Широкогорлые, витые

И круглый, белый барабан.

II

И помню праздник на реке,

Почти до дна оледенелой,

Где музыканты вечер целый

Играли марши на катке.

У них от стужи стыли руки

И леденели капли слез.

А жарко дышащие звуки

Летели в сумрак и в мороз.

И, бодрой медью разогрето,

Огнями вырвано из тьмы,

На льду речном пылало лето

Среди безжизненной зимы.

III

Как хорошо, что с давних пор

Узнал я звуковой узор,

Живущий в пении оргáна,

Где дышат трубы и меха,

И в скрипке старого цыгана,

И в нежной дудке пастуха.

Он и в печали дорог людям,

И жизнь, которая течет

Так суетливо в царстве буден,

В нем обретает лад и счет.

«Счастье»

Как празднично сад расцветила сирень

Лилового, белого цвета.

Сегодня особый — сиреневый — день,

Начало цветущего лета.

За несколько дней разоделись кусты,

Недавно раскрывшие листья,

В большие и пышные гроздья-цветы,

В густые и влажные кисти.

И мы вспоминаем, с какой простотой,

С какою надеждой и страстью

Искали меж звездочек в грозди густой

Пятилепестковое «счастье».

С тех пор столько раз перед нами цвели

Кусты этой щедрой сирени.

И если мы счастья еще не нашли,

То, может быть, только от лени.

* * *

Возраст один у меня и у лета.

День ото дня понемногу мы стынем.

Небо могучего синего цвета

Стало за несколько дней бледно-синим.

Все же и я, и земля, мне родная,

Дорого дни уходящие ценим.

Вон и береза, тревоги не зная,

Нежится, греясь под солнцем осенним.

* * *

В полутьме я увидел: стояла

За окном, где кружила метель,

Словно только что с зимнего бала,

В горностаи одетая ель.

Чуть качала она головою,

И казалось, что знает сама,

Как ей платье идет меховое,

Как она высока и пряма.

* * *

Апрельский дождь прошел впервые,

Но ветер облака унес,

Оставив капли огневые

На голых веточках берез.

Еще весною не одета

В наряд из молодой листвы,

Березка капельками света

Сверкала с ног до головы.

Последний сонет

Т. Г.

У вдохновенья есть своя отвага,

Свое бесстрашье, даже удальство.

Без этого поэзия — бумага

И мастерство тончайшее мертво.

Но если ты у боевого стяга

Поэзии увидишь существо,

Которому к лицу не плащ и шпага,

А шарф и веер более всего.

То существо, чье мужество и сила

Так слиты с добротой, простой и милой,

А доброта, как солнце, греет свет, —

Такою встречей можешь ты гордиться

И перед тем, как навсегда проститься,

Ей посвяти последний свой сонет.

* * *

Когда, как темная вода,

Лихая, лютая беда

Была тебе по грудь,

Ты, не склоняя головы,

Смотрела в прорезь синевы

И продолжала путь.

* * *

Бремя любви тяжело, если даже несут его двое.

Нашу с тобою любовь нынче несу я один.

Долю мою и твою берегу я ревниво и свято,

Но для кого и зачем — сам я сказать не могу

* * *

Люди пишут, а время стирает,

Все стирает, что может стереть.

Но скажи, — если слух умирает,

Разве должен и звук умереть?

Он становится глуше и тише,

Он смешаться готов с тишиной.

И не слухом, а сердцем я слышу

Этот смех, этот голос грудной.

Пушкинская дубрава

Три вековых сосны стоят на взгорье,

Где молодая роща разрослась.

Зеленый дуб шумит у Лукоморья.

Под этим дубом сказка родилась.

Еще свежа его листва густая

И корни, землю взрывшие бугром.

И та же цепь литая, золотая,

Еще звенит, обвив его кругом.

Нам этот дуб священней год от года.

Хранит он связь былых и наших дней.

Поэзия великого народа

От этих крепких родилась корней.

У Лукоморья поднялась дубрава.

И всей своей тяжелою листвой

Она шумит спокойно, величаво,

Как славный прадед с цепью золотой.

Пожелания друзьям

Желаю вам цвести, расти,

Копить, крепить здоровье.

Оно для дальнего пути —

Главнейшее условье.

Пусть каждый день и каждый час

Вам новое добудет.

Пусть добрым будет ум у вас,

А сердце умным будет.

Вам от души желаю я,

Друзья, всего хорошего.

А все хорошее, друзья,

Дается нам недешево!

Из Роберта Бернса

Из поэмы «Святая ярмарка»

Был день воскресный так хорош,

Все было лету радо.

Я шел в поля взглянуть на рожь

И подышать прохладой.

Большое солнце в этот миг

Вставало, как с постели.

Резвились зайцы — прыг да прыг —

И жаворонки пели

В тот ясный день.

Бродил я, радостью дыша

И вглядываясь в дали,

Как вдруг три женщины, спеша,

Мне путь перебежали.

На двух был черный шерстяной

Наряд — назло природе.

На третьей был наряд цветной

По моде, по погоде

В тот летний день.

Две первых были меж собой,

Как близнецы, похожи

Унылым видом, худобой

И мрачною одежей.

А третья козочкой шальной

Попрыгивала весело

И вдруг присела предо мной

И мне поклон отвесила

В тот яркий день.

Я шляпу снял и произнес:

— Я вас припоминаю,

Но извините за вопрос,—

Как звать вас, я не знаю.

С кивком задорным головы,

Смеясь, она сказала:

— Со мною заповедей вы

Нарушили немало

В досужий день!

Я — ваша Радость, я — Игра,

А это — Лицемерье,

И рядом с ней — ее сестра,

Глухое Суеверье.

Давайте в Мóхлин мы пойдем

И, если две