чудная дудка звучать перестала,
Скучно в родном его городе стало…
Он говорил: — Не увидать
Мне никогда страны счастливой,
Куда от нас рукой подать,
Но где земля и камни живы,
Где круглый год цветут цветы
Необычайной красоты.
Где воробьи простые краше,
Чем яркие павлины наши,
Где жала нет у мирных пчел,
Где все вокруг не так, как дома,
А ново, странно, незнакомо…
И только показалось мне,
Что в этой сказочной стране
Я вылечу больную ногу,
Скала закрыла мне дорогу,
И я, по-прежнему хромой,
14
Там начал думать над цитатой,
Что, как верблюду нелегко
Так и богатым в рай небесный
Не проползти тропинкой тесной…
Напрасно мэр гонцов и слуг
Послал на сотни верст вокруг
С такою трудною задачей:
Где б ни был этот шут бродячий,
Вознаграждение любое,
И приведет детей с собою…
Когда же мэр в конце концов
Узнал от слуг и от гонцов,
Что и флейтист исчез без вести,
И детвора с флейтистом вместе,
Созвал он в ратуше совет
— Пусть ведают стряпчие и адвокаты:
Там, где в бумагах проставлены даты,
«Столько-то времени от рождества
И столько-то времени с двадцать второго
Июля — то есть со дня рокового,
Когда отцвела, не успевши расцвесть,
Надежда народа всего городского —
В году от рождества Христова
Тысяча триста семьдесят шесть».
От набережной до горы —
Старшины города и мэр
Потомкам будущим в пример
Иль в память совести нечистой
Назвали Улицей Флейтиста.
Когда ж случится забрести
На эту улицу флейтистам
И огласить окрестность свистом, —
Дай бог им ноги унести!
А на колонне против скал,
Резцом для будущих столетий.
И живописец в меру сил
Уход детей изобразил
Подробно на стекле узорном
Под самым куполом соборным.
Слыхал я, будто в наше время
Живет в одной долине племя,
Чужое местным племенам
По речи, платью и обрядам,
Хоть проживает с ними рядом.
И это племя в Трансильвании
От всех отлично оттого,
Что предки дальние его,
Как нам поведало предание,
Из подземелья в сердце гор,
Куда неведомая сила
Их в раннем детстве заманила…
15
Тебе ж, мой мальчик, на прощанье
Давая, помни обещанье
У тех людей, что дуют в дудку
И крыс уводят за собой, —
Не мог сыграть плохую шутку!
ИЗ РОБЕРТА СТИВЕНСОНА
Вересковый мед
Из вèреска напиток
Забыт давным-давно,
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.
В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей.
Пришел король шотландский
Безжалостный к врагам.
Погнал он бедных пиктов
К скалистым берегам.
На вересковом поле
На поле боевом
Лежал живой на мертвом
И мертвый на живом.
______
Лето в стране настало,
Но некому готовить
Вересковый мед.
В своих могилах тесных
В горах родной земли
Малютки-медовары
Король по склону едет
Над морем на коне,
А рядом реют чайки
Король глядит угрюмо
«Опять в краю моем
А меда мы не пьем!»
Но вот его вассалы
Заметили двоих —
Последних медоваров,
Оставшихся в живых.
Вышли они из-под камня,
И мальчик пятнадцати лет.
К берегу моря крутому
Их привели на допрос,
Но никто из пленных
Слова не произнес.
Сидел король шотландский
Не шевелясь в седле,
А маленькие люди
Стояли на земле.
Гневно король промолвил:
— Плетка обоих ждет,
Если не скажете, черти,
Как вы готовите мед!
Сын и отец смолчали,
Стоя у края скалы.
Вереск шумел над ними,
В море катились валы.
И вдруг голосок раздался:
— Слушай, шотландский король,
Поговорить с тобою
С глазу на глаз позволь.
Старость боится смерти,
Жизнь я изменой куплю,
Выдам заветную тайну, —
Карлик сказал королю.
Голос его воробьиный
Резко и четко звучал:
— Тайну давно бы я выдал,
Если бы сын не мешал.
Мальчику жизни не жалко,
Гибель ему нипочем.
Мне продавать свою совесть
Пусть его крепко свяжут
И бросят в пучину вод
И я научу шотландцев
______
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.
Волны над ним сомкнулись,
И эхом ему ответил
— Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды,
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.
А мне костер не страшен,
Пусть со мною умрет
Моя святая тайна —
Мой вересковый мед!
ИЗ РЕДЬЯРДА КИПЛИНГА
Если…
О, если ты покоен, не растерян,
Когда теряют головы вокруг,
И если ты себе остался верен,
Когда в тебя не верит лучший друг,
И если ждать умеешь без волненья,
Не станешь ложью отвечать на ложь,
Не будешь злобен, став для всех мишенью,
Но и святым себя не назовешь, —
И если ты своей владеешь страстью,
А не тобою властвует она,
И будешь тверд в удаче и в несчастье,
Которым, в сущности, цена одна,
И если ты готов к тому, что слово
Твое в ловушку превращает плут,
И, потерпев крушенье, можешь снова —
Без прежних сил — возобновить свой труд,
И если ты способен все, что стало
Тебе привычным, выложить на стол,
Все проиграть и вновь начать сначала,
Не пожалев того, что приобрел,
И если можешь сердце, нервы, жилы
Так завести, чтобы вперед нестись,
Когда с годами изменяют силы
И только воля говорит: «Держись!» —
И если можешь быть в толпе собою,
При короле с народом связь хранить
И, уважая мнение любое,
Главы перед молвою не клонить,
И если будешь мерить расстоянье
Секундами, пускаясь в дальний бег, —
Земля — твое, мой мальчик, достоянье!
О всаднике и коне
Ни шпорой, ни плетью коня не тронь,
Не надо вступать с ним в спор.
Но может в пути минута прийти, —
И почувствует взнузданный конь
Хлыста остроту, и железо во рту,
И стальные колесики шпор.
Баллада о царице Бунди
Он умирал, Удáи Чанд,
Во дворце на крутом холме.
Всю ночь был слышен гонга звон.
Долетал приглушенный, протяжный стон,
Пропадая в окрестной тьме.
Сменяясь, вассалы несли караул
Под сводами царских палат,
И бледной светильни огонь озарял
Ульварскую саблю, тонкский кинжал,
И пламенем вспыхивал светлый металл
Марварских нагрудных лат.
Всю ночь под навесом на крыше дворца
Лежал он, удушьем томим.
Не видел он женских заплаканных лиц,
Не видел опущенных черных ресниц
Прекраснейшей Бунди, царицы цариц,
Готовой в могилу за ним.
Он умер, и факелов траурный свет,
Как ранняя в небе заря,
С башен дворца по земле пробежал —
От речных берегов до нависших скал.
И женщинам плакать никто не мешал
О том, что не стало царя.
Склонившийся жрец завязал ему рот.
И вдруг в тишине ночной
Послышался голос царицы: «Умрем,
Как матери наши, одеты огнем,
На свадебном ложе, бок ò бок с царем.
В огонь, мои сестры, за мной!»
Уж тронули нежные руки засов
Дворцовых дверей резных.
Уж вышли царицы из первых ворот.
Но там, где на улицу был поворот,
Вторые ворота закрылись, — и вот
Мятеж в голубятне затих.
И вдруг мы услышали смех со стены
При свете встающего дня:
— Э-гей! Что-то стало невесело тут!
Пора мне покинуть унылый приют,
Коль дом погибает, все крысы бегут.
На волю пустите меня!
Меня не узнали вы? Я — Азизун.
Я царской плясуньей была.
Покойник любил меня больше жены,
Но вдовы его не простят мне вины!.. —
Тут девушка прыгнула вниз со стены.
Ей стража дорогу дала.
Все знали, что царь больше жизни любил
Плясунью веселую с гор,
Молился ее плосконосым божкам,
Дивился ее прихотливым прыжкам
И всех подчинил ее тонким рукам —
И царскую стражу, и двор.
Царя отнесли в усыпальню царей,
Где таятся под кровлей гробниц
Драгоценный ковер и резной истукан.
Вот павлин золотой, хоровод обезьян,
Вот лежит перед входом клыкастый кабан,
Охраняя останки цариц.
Глашатай усопшего титул прочел,
А мы огонь развели.
«Гряди на прощальный огненный пир,
О царь, даровавший народу мир,
Властитель Люни и Джейсульмир,
Царь джунглей и всей земли!»
Всю ночь полыхал погребальный костер,
И было светло, как днем.
Деревья ветвями шуршали, горя.
И вдруг из часовни одной, с пустыря,
Женщина бросилась к ложу царя,
Объятому бурным огнем.
В то время придворный на страже стоял
На улице тихих гробниц.
Царя не однажды прикрыл он собой,
Ходил он с царем на охоту и в бой,
И был это воин почтенный, седой
И родич царицы цариц.
Он женщину видел при свете костра,
Чего она ищет, скитаясь во мгле
По этой кладбищенской скорбной земле,
Подходит к огню по горячей золе
Но вот он сказал ей: «Плясунья, сними
Царю ты любовницей дерзкой была,
Он шел за тобою, куда ты звала,
На твой не откликнутся зов!»
«Я знаю, — плясунья сказала в ответ, —
От вас я прощенья не жду.
Творила я очень дурные дела,
Но пусть меня пламя очистит от зла,
Чтоб в небе я царской невестой была…
Другие пусть воют в аду!
Но страшно, так страшно дыханье огня,
И я не решусь никогда!
О воин, прости мою дерзкую речь:
Коль ты запятнать не боишься свой меч,
Ты голову мне согласишься отсечь?»
И воин ответил: «Да».
По тонкому, длинному жалу меча
Струилась полоскою кровь,
А воин подумал: «Царица-сестра
С почившим супругом не делит костра,
А та, что блудницей считалась вчера,
С ним делит и смерть и любовь!»
Ворочались бревна в палящем огне,
Свистел и порхал по ветвям огонек
Голубой, как стального кинжала клинок.
Но не знал он, чье тело, чье сердце он жег…
Это Бунди-царица была.
Томми Аткинс
Хлебнуть пивца я захотел и завернул в трактир.
«Нельзя!» — трактирщик говорит, взглянув на мой мундир.
Девчонки мне смотрели вслед и фыркали в кулак.
Я усмехнулся, вышел вон, а сам подумал так:
«Солдат — туда, солдат — сюда! Солдат, крадись, как вор.
Но «Мистер Аткинс, в добрый путь!» — когда играют сбор.
Когда играют сбор, друзья, когда играют сбор.
«Любезный Аткинс, в добрый путь», — когда играют сбор».
Явился трезвого трезвей я в театральный зал.
Но пьяный щеголь сел на стул, где я сидеть желал.
Назад спровадили меня — под самый небосвод.
Но если пушки загремят, меня пошлют вперед!
Солдат — туда, солдат — сюда! Гони солдата вон!
Но если надо на войну, — пожалуйте в вагон.
В вагон пожалуйте, друзья, пожалуйте в вагон.
Но если надо на войну, пожалуйте в вагон!
Пускай вам кажется смешным грошовый наш мундир.
Солдат-то дешев, но хранит он ваш покой и мир.
И вам подтрунивать над ним, когда он под хмельком,
Гораздо легче, чем шагать с винтовкой и мешком.
Солдат — такой, солдат — сякой, бездельник и буян!
Но он храбрец, когда в строю зальется барабан,
Зальется барабан, друзья, зальется барабан.
Но он — храбрей, когда в строю зальется барабан.
Мы — не шеренга храбрецов и не толпа бродяг.
Мы — просто холостой народ, живущий в лагерях.
И, если мы подчас грешим — народ мы холостой, —
Уж извините: в лагерях не может жить святой!
Солдат — такой, солдат — сякой, по он свой помнит долг,
И, если пули засвистят, — в огонь уходит полк.
В огонь уходит полк, друзья, в огонь уходит полк,
Но, если пули засвистят, в огонь уходит полк!
Сулят нам лучший рацион и школы — чорт возьми! —
Но научитесь, наконец, нас признавать людьми,
Не в корме главная беда, а горе наше в том,
Что в этой форме человек считается скотом.
Солдат — такой, солдат — сякой, и грош ему цена.
Но он — надежда всей страны, когда идет война.
Солдат — такой, солдат — сякой! Но как бы не пришлось
Вам раскусить, что он не глуп и видит все насквозь!
* * *
На далекой Амазонке
Не бывал я никогда.
Только «Дон» и «Магдалина» —
Быстроходные суда —
Только «Дон» и «Магдалина»
Ходят по морю туда.
Из
