боевой

Немцам дал урок жестокий

Сталинград, как таковой.

Потому что из Туниса,

Где сдалась фашистов рать

Только Роммель, точно крыса

С корабля успел удрать.

Потому что с небосклона

Самолетов слышен вой

И летит за тонной тонна

На Берлин, как таковой.

Так, в минуту роковую

Фюрер смутно разобрал,

Что войну, как таковую,

Навсегда он проиграл!

Новая басня про старого лжеца

«… И к былям небылиц без счету прилыгал».

И.А. Крылов, «Лжец»

Фон Роммель, старый лжец,

Который некогда грозился взять Суэц,

С корреспондентами гуляя в чистом поле,

Рассказывал про европейский вал

И к былям небылиц без счету прилагал.

— Вы видите, друзья, цветут здесь каприфоли,

Ромашки, ландыши, и тмин, и бальзамин,

А под корнями их — два миллиарда мин!..

Смотрите, на лугу траву жуёт корова.

Даю вам слово,

Что минами она у нас начинена

И, если ток включить, взрывается она!

Мы всё минируем — от хлева до овина.

Вот немка к нам идёт. «Как ваше имя?»

«Минна!..»

Услышав сей ответ, пугливый журналист

От Минны бросился бежать, дрожа, как лист,

И больше к Роммелю не ходит для беседы,

Боясь коровьих мин и женщины-торпеды.

______

У басенки моей простейшая мораль:

Границы должен знать и самый пылкий враль.

Пускай припомнит он один закон старинный, —

Что при плохой игре не помогают мины!

Разговор по душам

В Виши обсуждался вопрос о переезде «правительства» Петэна в Париж. Петэн заявил, что он опасается враждебного отношения парижан.

 

ПЕТЭН — ЛАВАЛЮ

Приглашают нас в Париж,

Говоришь?

Чтоб повысить наш престиж,

Говоришь?

Нет, мерси, мон шер[5] Лаваль,

Очень жаль,

Но поеду я едва ль,

Пьер Лаваль.

Я поехать был бы рад,

Да навряд

Нас в Париже захотят.

Так-то, брат!

Там нас немцами зовут,

Старый плут,

Чужеземцами зовут,

Старый плут!

Люди ставят нам в вину, —

Антр ну[6], —

Что мы продали страну.

Вот те ну!

Мол, продались торгаши

За гроши.

Лучше будем жить в тиши,

Пить Виши…

Приглашают нас в Париж,

Говоришь?

Не поеду я в Париж.

Нет, шалишь!

О Лавале и его печали

Пьер Лаваль высказал в печати свою скорбь по поводу начавшегося освобождения Франции.

Из газет

Они вдвоем смотрели вдаль

Из-за бетонных стен.

«Стреляют!» — вымолвил Лаваль.

«Палят!» — сказал Петэн.

«Беда!» — подумал Пьер Лаваль

И впал в глубокую печаль.

Он, как премьер и как француз,

Не может не грустить:

Его страну от рабских уз

Хотят освободить.

Глядит сквозь щелку Пьер Лаваль,

И грустью он объят.

Он понимает, что едва ль

Грехи ему простят.

Что продал недругам давно

Он совесть и страну,

И вместе с ними суждено

Ему идти ко дну!

Безработные палачи

…Не для торжественных речей,

Не для банкетов светских

Собралась шайка палачей,

Гаулейтеров немецких.

Один-единственный вопрос

Интересует их всерьез,

А суть вопроса вкратце:

Куда им всем деваться?

Они, гаулейтеры, вчера

От Минска до Версаля

И от Ламанша до Днепра

Европой управляли.

Теперь у них переполох,

Им тесно в душной банке.

Сидит в котле гаулейтер Кох,

В котле — гаулейтер Ганке.

Иных уж нет, а те — в пути,

Готовятся к отлету…

Но где бездомному найти

Гестаповцу работу?

Кули таскать? Рубить дрова?

За это платят скудно.

Притом дрова — не голова.

Рубить их очень трудно!

Лудить, паять, кроить, дубить

Труднее, чем дубасить.

Носить трудней, чем доносить,

И легче красть, чем красить.

Так что же делать? Вот вопрос.

Ответа ждет гаулейтер.

Но, хвост поджав, как битый пес,

Дрожит и сам ефрейтор.

Разговор ефрейтора с генеральским мундиром

Прощай, мой мундир, мой надежный слуга.

Приходит минута разлуки.

Навеки прощай!.. Уж не ступит нога

В мои генеральские брюки!

С тобой покорить я надеялся мир,

Мечтал о добыче и славе.

С тобою в Париж я вступил, мой мундир,

В тебе гарцевал по Варшаве.

В тебе я когда-то всходил на Парнас

С веселой подвыпившей свитой.

В тебе я летал по Европе не раз

От фьордов норвежских до Крита.

Осталась прореха в твоем рукаве,

Прореха огромная — сзади

На память о тщетном стремленье к Москве,

О том, что стряслось в Сталинграде…

Вот эти заплаты оставил Донбасс.

Карелия… Крым… Украина…

Вот Венгрия, Польша… А эти сейчас

Нашиты вблизи от Берлина.

Теперь ты скучаешь в грязи и в пыли,

Лишившись подкладки атласной,

И тихо дрожишь, услыхав невдали

Орудия Армии Красной.

С тобою дождались мы черного дня.

Свой век доживем мы в разлуке.

И скоро повесят тебя и меня

Суровые, твердые руки.

Меня до костей пробирает озноб, —

Так сильно грохочут орудья.

Тебя бы — в мой гроб, а меня — в гардероб!

Да только найдут меня судьи…

Давно уложил я тебя в чемодан,

Мечтая лететь в Аргентину.

Увы, далеко от меня океан,

А фронт подступает к Берлину!

Прощай, мой мундир, мой надежный слуга.

Приходит минута разлуки.

Навеки прощай!. Уж не ступит нога

В мои генеральские брюки…

1944

Берлинская эпиграмма

«Год восемнадцатый не повторится ныне!» —

Кричат со стен слова фашистских лидеров.

А сверху надпись мелом: «Я в Берлине».

И подпись выразительная: «Сидоров».

Последняя линия защиты

Фашистских армий оборона

Была у Волги и у Дона.

Потом прошла по Белоруссии,

Затем была в Восточной Пруссии.

А передвинулась сюда —

В зал Нюрнбергского суда.

Сидят в траншее адвокаты,

Сжимая перья-автоматы.

Но им не вычеркнуть пером,

Что вырублено топором.

И нет на свете красноречья

Краснее крови человечьей.

Ноябрь, 1945 г.

Роковая ошибка ефрейтора

На площади в Германии

Хвалился он заранее:

«Со мною во главе

Берлинские дивизии,

Штеттинские дивизии,

Бригады Бранденбургские,

Полки Мариенбургские

Пройдут по всей Москве!»

Ответ на предсказание

Последовал один:

Нет Гитлера в Германии,

Освобожден Берлин!

И вот на всенародном

Советском торжестве

Дивизии Берлинские,

Тильзитские, Штеттинские,

Бригады Бранденбургские

Полки Мариенбургские

Проходят по Москве…

Но это — наши воины.

Их чествует страна.

За подвиг им присвоены

Такие имена!

II. 1946-1956

Игрушечка

В Нью-Гавре

(Америка,

Коннектикут)

Висит объявленье… О чем бы?

О том, что на фабрике выпуска ждут

Игрушечной атомной бомбы!

Румяный ребенок с папашей своим

Придет в магазин, и приказчик,

Сияя улыбкой, откроет пред ним

Наполненный бомбами ящик.

«Вам бомбочку нужно? Пожалуйста, сэр.

Швырните одну для проверки.

Вот мелкий, вот средний, вот крупный размер.

А это для них — бомбоньерки!»

Выходит малыш из стеклянных дверей

Еще веселей и румянее.

Спешит он домой, чтоб начать поскорей

Учебное бомбометание.

Для практики бомбу бросает дитя

В кота, петуха и наседку,

Потом в гувернантку швыряет шутя,

И в тетку, и в бабку, и в дедку!

Всерьез ли такою игрушкой бомбят

Иль только немного калечат, —

Пока неизвестно. Но души ребят,

Наверно, она изувечит!

Убийцы, детей превращая в калек,

Дают им игрушечный «атом».

Но мирный, здоровый, простой человек

Защитником будет ребятам!

Намного сильнее он всех королей —

Железных, стальных или пушечных.

Так пусть же он землю избавит скорей

От бомб настоящих, а малых детей —

От самых зловредных:

Игрушечных!

Распродажа

Агентство Рейтер сообщает, что в Лондоне были проданы с аукциона 134 письма Бернарда Шоу к его другу, артистке П. Кэмпбелл. Письма приобретены по телеграфу дельцом из Нью-Йорка за 1100 фунтов стерлингов.

 

Сказать по правде, хорошо

Дельцы не знают, кем был

Покойный мистер Бéрнард Шоу

И кто такая Кэмпбелл.

И все ж владелец кошелька,

Отнюдь не склонный к риску,

По телеграфу с молотка

Купил их переписку.

Вот молоток стучит о стол.

Растут на письма цены.

На сотни фунтов счет пошел…

— Кто больше, джентльмены?!

Пока ведет над Темзой торг

Компания скупая,

Телеграфирует Нью-Йорк:

«Бернарда покупаю».

Побили янки англичан,

Почти удвоив цену.

И вот идет за океан

Посылка к бизнесмену.

И говорит своим друзьям

Владелец переписки:

— Вот эти письма сам Вильям

Шекспир писал артистке!

— Шекспир? — Нет, впрочем, Шеридан…

Не помню точно, с кем был

Когда-то в Лондоне роман

У этой самой Кэмпбелл…

______

Как жаль, что Шоу Джордж Бернард

Не написал комедии

О том, как лондонский ломбард

Сбывал его наследие!

Бездонный чан

Спасти желая Гоминьдан,

Банкиры-торгаши

Бросали деньги в старый чан —

Бездонный чан-кай-ши.

Но все, что дали янки —

Орудия и танки,

И банки молока,

Табак, автомобили, —

В боях перехватили

Народные войска.

Теперь бездонную лохань

Прибило к острову Тайвань,

И там ее останки

Чинить собрались янки.

Но, дядя Сэм, ты свой карман

До дна опустоши,

А не спасешь дырявый чан,

Бездонный чан-кай-ши.

Как ни старайся, всё равно

Не будет дна у чана.

Быть может, он увидит дно,

Но только — океана!

Симеоны без короны

Гостит в Мадриде Симеон —

Без отчества, фамилии,

Но Симеона почтальон

Отыщет без усилия.

Не нужно для таких персон

Фамилии и отчества.

Ведь он — не просто Симеон,

А бывшее «высочество»!

В Мадрид приехав, Симеон

Сказал корреспондентам,

Что он себя на царский трон

Считает претендентом,

Что по рожденью своему

Он бывший принц болгарский

И очень хочется ему

Присвоить титул царский.

«По Сеньке шапка», говорят.

Но в лавках шапочных навряд

Отыщется корона

Для принца Симеона.

На свете принцев — что котят —

Несметное количество!

И все «высочества» хотят

Пробраться в «их величества».

Для этих принцев и принцесс,

Напрасно ждущих царства,

Холодный душ или компресс —

Отличное лекарство!

Сваха из СЕАТО

Сваха странствует по Азии,

Тут попьет, а там поест.

У нее – разнообразие

Женихов для всех невест.

Говорит она, усталая,

Опускаясь на диван:

— Нынче браком сочетала я

Анкару и Пакистан.

Но с невестами арабскими

Не поладить мне никак,

Хоть давно цепями рабскими

Я опутала Ирак.

Ох, мне плечи давит гирею

Новый заданный урок:

Я должна Ливан и Сирию

Заманить в такой же блок.

Я показываю, сватая,

Им портреты женихов.

Генералы есть усатые,

Адмиралы без усов.

Есть дельцы заокеанские.

Пожелай – озолотят!

Да красавицы Ливанские

Что-то замуж не хотят!

Побывала и в Каире я,

Не жалея старых ног.

Но Египет, как и Сирия,

Указал мне на порог.

Вот какое безобразие!

Изменился белый свет.

Прежней Африки и Азии

И в помине нынче нет!..

Куры и базы

Пишут, будто окружен

До сих пор туманом

Флирт, который Вашингтон

Начал с Пакистаном.

Будто вице-президент,

Хитроумный Никсон.

Свой покинул контитент,

Чтобы сделать книксен.

Будто с севера летит

Он на юг горячий,

Чтобы вежливый визит

нанести Карачи.

Сердце Никсона полно

Страстью к Пакистану,

Но поверить мудрено

Этому роману.

Не секрет ни для кого,

Что дельцы-пролазы

Строят куры для того,

Чтобы строить базы!

«Сторожевой пес»

Балканскую комиссию американские газеты откровенно называют «сторожевым псом на Балканах»

Из газет

Политики за океаном,

Решая каверзный вопрос,

Постановили, что Балканам

Необходим усердный пес.

Как будет этот пес Полкан

Стеречь спокойствие Балкан?

Приставлен он не для дозора,

А вся его задача в том,

Чтоб охранять получше вора

И не пускать хозяев в дом.

Антиамериканская деятельность мистера Тòмаса[7]

Давно ли мистер Томас

Метал раскаты грома

С трибуны на врагов

И всем грозя террором,

Был главным контролером

По линии мозгов?

А ныне где же Томас?

Лакей твердит: — «Нет дома-с.

Ушли они в конгресс!»

Но нет его в конгрессе.

Он, если верить прессе,

Уехал на процесс.

Кого же там он судит?

Кто новой жертвой будет?

Нет, вызванный к судье,

Не за столом судейским,

А рядом с полицейским

Сидит он на скамье…

В комиссии сената

Он чистил всех когда-то

Безжалостен и строг.

И так «очистил» Штаты,

Что совершил растраты

И угодил в острог.

Холодный дом

В газетах сказано о том,

Что продан Диккенсовский дом.

Публично, именем закона,

Дом «Копперфильда» и «Сверчка»

Оценщики аукциона

На днях пустили с молотка.

Бедняга Диккенс много лет

Лежит в Вестминстерском аббатстве.

Он не узнает из газет

Об этом новом святотатстве…

Клубится лондонский туман

И с фонарями улиц спорит,

Как в дни, когда писал роман

Покойный автор «Крошки Доррит».

По-прежнему издалека

Мы слышим крик зеленщика,

И запах устрицы и травки

Доносится из ближней лавки.

Во мгле, продрогнув до костей,

По переулкам бродят дети…

Но нет уж Диккенса на свете.

Певца заброшенных детей.

Его уж нет. И продан дом,

Где жил поэт, чудак, мечтатель.

Пойдет ли здание внаем

Иль будет отдано на слом, —

Решит случайный покупатель…

Будь этот дом в стране труда,

А не в краю капиталистов,

Его бы, право, никогда

Не описал судебный пристав.

В музей он был бы превращен,

Очищен от столетней пыли.

Туда бы школьники ходили

По воскресеньям на поклон.

И вновь бы ожил дом холодный,

Видавший столько перемен…

Среди его старинных стен

Не умолкал бы шум народный.

Согрел бы их людской поток.

И жадно слушали бы дети,

Не затрещит ли в кабинете

Приятель Диккенса — сверчок…

1949

Голливуд и Гайавата

Если спросите: откуда

Изгнан старый Гайавата,

Я скажу: из Голливуда,

Я отвечу вам: из Штатов.

Те, кто любит в день погожий

Слушать древние сказанья,

Спросят, может быть: за что же

Гайавате наказанье?

Я отвечу им: Поквана —

Трубка Мира — виновата

В том, что вынужден с экрана

Удалиться Гайавата.

Вы узнáете, в чем дело,

Прочитав две-три цитаты

Из описанных Лонгфелло

Похождений Гайаваты:

«…Из долины Тавазэнта,

Из долины Вайоминга,

Из лесистой Тоскалузы,

От скалистых гор далеких,

От озер страны полночной

Все народы увидали

Отдаленный дым Покваны,

Дым призывный Трубки Мира…»

Голливуд, читая строки

Из народного сказанья,

Обнаружил в них намеки

На Стокгольмское воззванье.

Сразу отдал он команду:

«Чтоб спасти от бунта Штаты,

Прекратите пропаганду

Коммуниста Гайаваты!..»

Новые приключения «Мурзилки»

С пометкой «запрещено» в СССР возвращаются из Франции такие издания, как журнал «Мурзилка».

Из газет

Французская почта

В Советский Союз

На днях возвратила посылку.

В почтовой посылке чиновник-француз

Узнал по обложке «Мурзилку».

—