первого болотца.
так и плавают микробы разные.
Крестный упился и не то что троекратно —
раз десять окунал туда и обратно.
От холода у бедной дочки
ручки и ножки – как осиновые листочки.
Чуть было дочке не пришел капут:
опустили ее в воду вместе с головою,
да дочка сама вмешалась тут,
чуть не надорвалась в плаче и вое.
Тут ее вынула крестная мать
да мимоходом головкой о двери – хвать!
Известно одному богу,
как ее не прикончили или не оторвали ногу.
так вот еще, на беду ей
(как раз такая святая подвернулась в святцах),
назвали – «Перепетуей».
После крестин ударились в обжорку да в пьянку,
скулы друг другу выворачивали наизнанку.
Василий от сивухи не в своем уме:
начисто ухо отгрыз куме.
После крестин дочка
прохворала полтора годочка.
Доктора отходили еле.
От крестной ножки все-таки окривели.
Подросла и нравится жениховским глазам уж.
Да никак Перепетуи не выдать замуж.
Женихи говорят: «При таком имени —
в жены никак подходите вы мне».
Зачахла девица из-за глупых крестин
так можно дочку в гроб свести…
А по-моему, не торопись при рождении младенца —
младенец никуда не денется.
Пойдешь за покупками, кстати
зайди и запиши дитё в комиссариате.
А подрос, и если Сосипатр не мил
или имя Перепетуя тебе не мило —
зашел в комиссариат и переменил,
зашла в комиссариат и переменила.
КРЕСТЬЯНЕ, СОБСТВЕННОЙ ВЫГОДЫ РАДИ ПОЙМИТЕ – ДЕЛО НЕ В ОБРЯДЕ
Известно, у глупого человека в мозгах вывих;
чуть что – зовет долгогривых.
Думает, если попу как следует дать,
сейчас же на крестьяяина спускается благодать.
Эй, мужики! Эй, бабы!
В удивлении разиньте рот!
Убедится даже тот, кто мозгами слабый,
что дело – наоборот.
Жила-была Анюта-красавица.
Красавице красавец Петя нравится.
говорит: «Дудки!»
Да и мать Анютина глядит крокодилицей.
Словом, кадилу в церквах не кадилиться,
свадьбе не бывать. Хоть Анюта и хороша,
и Петя неплох, да за душой – ни гроша.
Ждут родители, на примете у них – Сапрон жених.
Хоть Сапрону шестьдесят с хвостом,
да в кубышке миллиардов сто.
Словом, не слушая Анютиного воя,
окрутили Анюту у аналоя,
и пошел у них «законный брак» —
избу разрывает от визга и драк.
Хоть и крест целовали, на попа глядя,
хоть кружились по церкви в православном обряде,
да Сапрону, злея со дня на день,
рвет жена волосенок пряди.
Да и Анюту Сапрон измочалил в лоскут —
вырывает косу ежеминутно по волоску.
То муж – хлоп, то жена – хлоп.
Через месяц – каждый, как свечка, тонкий.
А через год легли супруги в гроб:
жена без косы, муж без бороденки.
А Петр впал в скуку,
пыткой кипятился в собственном соку
и, наконец, наложил на себя руку:
повесился на первом суку.
В конце ж моей стихотворной повести
и родители утопились от угрызения совести.
Лафа от этого одному попику.
Слоновье пузо, от даяний окреп,
знай выколачивает из бутылей пробки,
самогоном требует за выполнение треб.
А рядом жили Иван да Марья —
грамотеи ярые.
Полюбились и, не слушая родственной рати,
пошли и записались в комиссариате.
Хоть венчанье обошлось без ангельских рож —
а брак такой, что водой не разольешь.
Куда церковный!
Любовью, что цепью друг с другом скованы.
А родители только издали любуются ими.
Наконец, пришли: «Простите, дураки мы!
И на носу зарубим и в памяти:
за счастьем незачем к попам идти.»
ОТ ПОМИНОК И ПАНИХИД
У ОДНИХ ПОПОВ ДОВОЛЬНЫЙ ВИД
Известно, в конце существования человечьего —
По дому покойника идет ревоголосье.
Слезами каплют. Рвут волосья.
А попу и от смерти радость вели
и доходы, и веселия.
Чтоб люди доход давали, умирая,
сочинили сказку об аде и о рае.
Чуть помрешь – наводняется дом чернорясниками.
За синенькими приходят да за красненькими.
Разглаживая бородищу свою, допытываются – много ли дадут.
«За сотнягу прямехонько определим в раю,
а за рупь папаше жариться в аду».
Расчет верный: из таких-то денег
не отдадут папашу на съедение геенне!
Затем, чтоб поместить в райском вертограде,
начинают высчитывать (по покойнику глядя). —
Во-первых, куме заработать надо —
за рупь поплачет для христианского обряда.
Затем за отпевание ставь на кон —
должен подработать отец диакон.
Затем, если сироты богатого виду,
начинают наяривать за панихидой панихиду.
Пока не перестанут гроши носить,
и поп не перестает панихиды гнусить.
Затем, чтоб в рай прошли с миром,
за красненькую за гробом идет конвоиром,
как будто у покойничка понятия нет,
как самому пройти на тот свет.
Кабы бог был – к богу
покойник бы и без попа нашел дорогу.
АН нет —
И, наконец, оставшиеся грошей лишки
идут на приготовление поминальной кутьишки.
А чтоб не обрывалась доходов лента,
попы установили настоящую ренту.
И на третий день, и на девятый, и на сороковой —
опять устраивать панихидный вой.
А вспомнят через год (смерть-то пустяк),
опять поживится – и год спустя.
Сойдет отец в гроб – и без отца, и без доходов, и без еды дети,
только поп —
и с тем, и с другим, и с третьим.
Крестьянин, чтоб покончить – с обдираловкой с этой,
советую
тратить достаток до последнего гроша
на то, чтоб жизнь была хороша.
А попам,
объедающим и новорожденного и труп,
посоветуй, чтоб работой зарабатывали руб.
НА ГОРЕ БЕДНЕНЬКИМ, БОГАТЕЙШИМ НА СЧАСТЬЕ —
И ИСПОВЕДНИКИ И ПРИЧАСТЬЕ
Что ж попу – помирай-ложись?
Для доходов попы придумали говения.
Едва до года дорос —
человек поступает к попу на допрос.
Поймите Вы, бедная паства, —
от говений польза лишь для богатея мошнастого.
Кулак с утра до ночи
обирает бедняка до последней онучи.
Думает мироед: «Совести нет —
выгод много.
перед богом.
Поп освободит от тяжести греховной,
и буду снова безгрешней овна.
А чтоб церковь не обиделась – и попу и ей
уделю процент от моих прибылей».
Под пасху кулак кончает грабежи,
вымоет лапы и к попу бежит.
Накроет поп концом епитрахили:
«Грехи, мол, отцу духовному вылей!»
Сделает разбойник умильный вид:
«Грабил, мол, и крал больно я».
А поп покрестит и заголосит:
«Отпускаются рабу божьему прегрешения вольные и невольные».
Поп целковым получит после голосения
да еще корзину со снедью в сени.
Доволен – поди – поделился с вором;
на баб заглядываясь, идет притвором.
А вор причастился, окрестил башку,
очистился, улыбаясь и на солнце и на пташку,
идет торжественно, шажок к шажку,
и снова дерет с бедняка рубашку.
А бедный с грехами не пойдет к попу:
попы у богатеев на откупу.
Бедный одним помыслом грешен:
как бы в пузе богатенском пробить бреши.
Бывало, с этим к попу сунься —
он тебе пропишет всепрощающего Иисуса.
Отпустит бедному грех,
да к богатому – с ног со всех.
А вольнолюбивой пташке —
сидеть в каталажке.
Теперь бедный в положении таком:
не на исповедь беги, а в исполком.
В исполкоме грабительскому нраву
найдут управу.
Найдется управа на Титычей лихих.
Радуется пусть Тит —
отпустит Титычу грехи,
а Титыча… за решетку впустят.
ОТ ПРИМЕТ КРОМЕ ВРЕДА НИЧЕГО НЕТ
Каждый крестьянин верит в примету.
Который – в ту, который – в эту.
Приметами не охранишь свое благополучьице.
Смотрите, что от примет получится.
Ферапонт косил в поле,
вдруг – рев: «Ферапонт! Беги домой!
Сын подавился – корчит от боли.
За фельдшером беги скорей!»
Ферапонт работу кинул —
бежит. Не умирать же единственному сыну.
Бежит, аж проселок ломает топ!
А навстречу – поп.
Остановился Ферапонт, отвернул глаза
да сплюнул через плечо три раза.
Постоял минуту – и снова с ног.
А для удавившегося и минута – большой срок.
Подбежал к фельдшеру, только улицу перемахнуть, —
и вдруг похороны преграждают путь.
Думает Ферапонт: «К несчастью! Нужно
процессию оббежать дорогой окружной».
На окружную дорогу, по задним дворам,
у Ферапонта ушло часа полтора.
Выбрать бы Ферапонту путь покороче —
сына уже от кости корчит.
Наконец, пропотевши в десятый пот,
к фельдшерской калитке прибежал Ферапонт.
Вдруг из-под калитки
выбежал котище – черный, прыткий,
как будто прыть лишь для этого берег.
Всю дорогу Ферапонту перебежал поперек.
Думает Ферапонт: «Черный кот
хуже похорон и целого поповского собора.
Задам-ка я боковой ход —
и перелезу забором».
Забор за штаны схватил Ферапонта
С полчаса повисел он там,
ушли у Ферапонта на эти предрассудки.
Ферапонт прихватил фельдшера, фельдшер – щипчик,
бегут к подавившемуся ветра шибче.
Прибежали, а в избе вой и слеза —
А фельдшер говорит, Ферапонта виня:
«Что ж теперь поднимать вой?!
Кабы раньше да на час позвали меня,
сын бы был обязательно живой».
Задумался Ферапонт. Мысль эта
суеверного Ферапонта сжила со света.
У моей у басенки мыслишка та,
что в несчастиях не суеверия помогут, а быстрота.
НИ ЗНАХАРЬ, НИ БОГ,
НИ АНГЕЛЫ БОГА —
КРЕСТЬЯНСТВУ
НЕ ПОДМОГА
Мы сбросили с себя помещичье ярмо,
мы белых выбили, наш враг полег, исколот;
мы побеждаем волжский мор
и голод.
Мы отвели от горл блокады нож,
мы не даем разрухе нас топтать ногами,
мы победили, но не для того ж,
Чтобы взвилась вновь, старья вздымая пыль,
воронья стая и сорочья,
религиями люд мороча.
Чтоб поп какой-нибудь или раввин,
вчера благословлявший за буржуев драться,
сегодня ручкой, перемазанной в крови,
за требы требовал: «Попам подайте, братцы!»
Чтоб, проповедуя смиренья и посты,
ногами в тишине монашьих келий,
за пояс закрутивши рясовы хвосты,
откалывали спьяну трепака да поросенка с хреном ели.
Чтоб, в небо закатив свиные глазки,
стараясь вышибить Россию из ума,
про Еву, про Адама сказывали сказки,
на место знаний разводя туман.
Товарищ, подымись! Чего пред богом сник?!
В свободном нынешнем ученом веке
не от попов и знахарей – из школ, из книг
узнай о мире и о человеке!
ПРОШЕНИЯ НА ИМЯ БОГА —
В ЗАСУХУ НЕ ПОДМОГА
Эи, крестьяне!
Эта песня для вас!
Навостри на песню ухо!
В одном селе, на Волге как раз,
была засуха.
Сушь одолела – не справиться с ней,
а солнце сушит сильней и сильней.
Посохли немного и решили: «Попросим бога!»
Деревня крестным ходом заходила,
попы отмахали все кадила.
А солнце шпарит. Под ногами
уже не земля – а прямо камень.
Сидели-сидели, дождика ждя,
и решили помолиться о ниспослании дождя.
А солнце так распалилось в высях,
что каждый росток на корню высох.
А другое село по-другому с засухами борьбу вело,
другими мерами:
агрономами обзавелось да землемерами.
Землемер объяснил народу,
Вел землемер с крестьянами речь,
как загородкой снега беречь.
Агроном учил: «Засеивайтесь злаком,
который на дождь не особенно лаком.
Засушливым годом
засеивайтееь корнеплодом —
и вырастут такие брюквы,
что не подымете и парой рук вы».
Эй, солнце – ну-ка! —
попробуй, совладай с наукой!
Такое солнце, что дышишь еле,
а поля – зазеленели.
в засуху мало целебен.
Чем в засуху ждать дождя по году,
сам учись устраивать погоду.
ПРО ФЕКЛУ, АКУЛИНУ, КОРОВУ И БОГА
не оставишь без пищи и крова.
Что человек —
жить норовит меж ласк и нег.
Заботилась о корове Фекла,
ходит вокруг да около.
Но корова – чахнет раз от разу.
То ли дрянь какая поедена и попита,
то ли от других переняла заразу,
то ли промочила в снегу копыта, —
только тает корова, свеча словно.
От хворобы никакая тварь не застрахована.
Не касается корова ни жратвы, ни пойла —
чихает на всё стоило.
Известно бабе – в таком горе
коровий заступник – святой Егорий.
Лезет баба на печку,
трет образа, увешанные паутинами,
поставила Егорию в аршин свечку —
и пошла… только задом трясет по-утиному!
Отбивает поклоны. Хлоп да хлоп!
Шишек десять набила на лоб.
Умудрилась даже расквасить нос.
Всю руку открестила – будто в сенокос.
За сутками сутки
молилась баба, не отдохнув ни минутки.
На четвертый день
(не помогли корове боги!)
А корова околела, задрав ноги.
А за Фекловой хатой – пройдя малость —
жила Акулина и жизнью наслаждалась.
Аж ее прозвали – «Тетя-большевиха».
у Акулины другая линия.
Чуть у Акулины времени лишки,
садится Акулина за красные книжки.
А в книгах речь
про то, как корову надо беречь.
Заболеет – времени не трать даром —
беги скорей за ветеринаром.
Глядишь
