теперь была!

Как на детском лице заря,

нежна ей

самая чудовищная гипербола.

Белкой скружишься у смеха в колесе,

когда узнает твой прах о том:

сегодня

мир

весь – Колизей,

и волны всех морей

по нем изостлались бархатом.

Трибуны – ск’алы,

и на скале там,

будто бой ей зубы выломил,

поднебесья соборов

скелет за скелетом

выжглись

и обнеслись перилами.

Сегодня

заревом в земную плешь она,

кровавя толп ропот,

в небо

люстрой подвешена

целая зажженная Европа.

Пришли,

расселись в земных долинах

гости

в страшном наряде.

Мрачно поигрывают на шеях длинных

ожерелья ядер.

Золото славян.

Черные мадьяр усы.

Негров непроглядные пятна.

Всех земных широт ярусы

вытолпила с головы до пят она.

И там,

где Альпы,

в закате грея,

выласкали в небе лед щеки, —

облаков галереей

нахохлились зоркие летчики.

И когда

на арену

воины

вышли

парадными парами,

в версты шарахнув театром удвоенный

грохот и гром миллиардных армий, —

шар земной

полюсы стиснул

и в ожидании замер.

Седоволосые океаны

вышли из берегов,

впились в арену мутными глазами.

Пылающими сходнями

спустилось солнце —

суровый

вечный арбитр.

Выгорая от любопытства,

звезд глаза повылезли из орбит.

А секунда медлит и медлит.

Лень ей.

К началу кровавых игр,

напряженный, как совокупление,

не дыша, остановился миг.

Вдруг —

секунда вдребезги.

Рухнула арена дыму в дыру.

В небе – ни зги.

Секунды быстрились и быстрились —

взрывали,

ревели,

рвали.

Пеной выстрел на выстреле

огнел в кровавом вале.

Вперед!

СПА_СИ ГОС_ПО_ДИ ЛЮ_

Вздрогнула от крика грудь дивизий.

Вперед!

Пена у рта.

Разящий Георгий у знамен в девизе,

барабаны:

ТРА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА

ТРА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА_ТА

Бутафор!

Катафалк готовь!

Вдов в толпу!

Мало вдов еще в ней.

И взвился

в небо

фейерверк фактов,

один другого чудовищней.

Выпучив глаза,

маяк

из-за гор

через океаны плакал;

а в океанах

эскадры корчились,

насаженные мине на кол.

Дантова ада кошмаром намаранней,

громоголосие меди грохотом изоржав,

дрожа за Париж,

последним

на Марне

ядром отбивается Жоффр.

С юга

Константинополь,

оскалив мечети,

выблевывал

вырезанных

в Босфор.

Волны!

Мечите их,

впившихся зубами в огрызки просфор.

Лес.

Ни голоса.

Даже нарочен

в своей тишине.

Смешались их и наши.

И только

проходят

вороны да ночи,

в чернь облачась, чредой монашьей.

И снова,

грудь обнажая зарядам,

плывя по веснам,

пробиваясь в зиме,

армия за армией,

ряд за рядом

заливают мили земель.

Разгорается.

Новых из дубров волок.

Огня пентаграмма в пороге луга.

Молниями колючих проволок

сожраны сожженные в уголь.

Батареи добела раскалили жару.

Прыгают по трупам городов и сел.

Медными мордами жрут

всё.

Огневержец!

Где не найдешь, карая!

Впутаюсь ракете,

в небо вбегу —

с неба,

красная,

рдея у края,

кровь Пегу.

И тверди,

и воды,

и воздух взрыт.

Куда направлю опромети шаг?

Уже обезумевшая,

уже навзрыд,

вырываясь, молит душа:

«Война!

Довольно!

Уйми ты их!

Уже на земле голо».

Метнулись гонимые разбегом убитые,

и еще

минуту

бегут без голов.

А над всем этим

дьявол

зарево зевот дымит.

Это в созвездии железнодорожных линий

стоит

озаренное пороховыми заводами

небо в Берлине.

Никому не ведомо,

дни ли,

годы ли,

с тех пор как на поле

первую кровь войне отдали,

в чашу земли сцедив по капле.

Одинаково —

камень,

болото,

халупа ли,

человечьей кровищей вымочили весь его.

Везде

шаги

одинаково хлюпали,

меся дымящееся мира месиво.

В Ростове

рабочий

в праздничный отдых

захотел

воды для самовара выжать, —

и отшатнулся:

во всех водопроводах

сочилась та же рыжая жижа.

В телеграфах надрывались машины Морзе.

Орали городам об юных они.

Где-то

на Ваганькове

могильщик заерзал.

Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене.

В широко развороченную рану полка

раскаленную лапу всунули прожекторы.

Подняли одного,

бросили в окоп —

того,

на ноже который!

Библеец лицом,

изо рва

ряса.

«Вспомните!

За ны!

При Понтийстем Пилате!»

А ветер ядер

в клочки изорвал

и мясо и платье.

У_ПО_КОЙ ГОС_ПО_ДИ ДУ_ШУ У_СОПША_ГО РА_БА ТВО_Е_ГО

Выдернулась из дыма сотня голов.

Не сметь заплаканных глаз им!

Заволокло

газом.

ВЕ_ЧНА_Я ПА_МЯТЬ

Белые крылья выросли у души,

стон солдат в пальбе доносится.

«Ты на небо летишь, —

удуши,

удуши его,

победоносца».

Бьется грудь неровно…

Шутка ли!

К богу на дом!

У рая, в облака бронированного,

дверь расшибаю прикладом.

Трясутся ангелы.

Даже жаль их.

Белее перышек личика овал.

Где они —

боги!

«Бежали,

все бежали,

и Саваоф,

и Будда,

и Аллах,

и Иегова».

У_ПО_КОЙ ГОС_ПО_ДИ ДУ_ШУ У_СОПША_ГО РА_БА ТВО_Е_ГО

Ухало.

Ахало.

Охало.

Но уже не та канонада, —

повздыхала еще

и заглохла.

Вылезли с белым.

Взмолились:

– не надо! —

Никто не просил,

чтоб была победа

родине начертана.

Безрукому огрызку кровавого обеда

на чёрта она?!

Последний на штык насажен.

Наши отходят на Ковно,

на сажень

человечьего мяса нашинковано.

И когда затихли

все, кто нападали,

лег

батальон на батальоне —

выбежала смерть

и затанцевала на падали,

балета скелетов безносая Тальони.

Танцует.

Ветер из-под носка.

Шевельнул папахи,

обласкал на мертвом два волоска,

и дальше —

попахивая.

Пятый день

в простреленной голове

поезда выкручивают за изгибом

изгиб.

В гниющем вагоне

на сорок человек —

четыре ноги.

ЧАСТЬ IV

Эй!

Вы!

Притушите восторженные глазенки!

Лодочки ручек суньте в карман!

Это

достойная награда

за выжатое из бумаги и чернил.

А мне за что хлопать?

Я ничего не сочинил.

Думаете:

врет!

Нигде не прострелен.

В целехоньких висках биенья не уладить,

если рукоплещут

его барабанов трели,

его проклятий рифмованной руладе.

Милостивые государи!

Понимаете вы?

Боль берешь,

растишь и растишь ее:

всеми пиками истыканная грудь,

всеми газами свороченное лицо,

всеми артиллериями громимая цитадель головы —

каждое мое четверостишие.

Не затем

взвела

по насыпям тел она,

чтоб, горестный,

сочил заплаканную гнусь,

страшной тяжестью всего, что сделано,

без всяких

«красиво»,

прижатый, гнусь.

Убиты —

и все равно мне, —

я или он их

убил.

На братском кладбище,

у сердца в яме,

легли миллионы, —

гниют,

шевелятся, приподымаемые червями!

Нет!

Не стихами!

Лучше

язык узлом завяжу,

чем разговаривать.

Этого

стихами сказать нельзя.

Выхоленным ли языком поэта

горящие жаровни лизать!

Эта!

В руках!

Смотрите!

Это не лира вам!

Раскаяньем вспоротый,

сердце вырвал —

рву аорты!

В кашу рукоплесканий ладош невме’сите!

Нет!

Не вмесите!

Рушься, комнат уют!

Смотрите,

под ногами камень.

На лобном месте стою.

Последними глотками

воздух…

Вытеку, срубленный,

но кровью выем

имя «убийца»,

выклейменное на человеке.

Слушайте!

Из меня

слепым Вием

время орет:

«Подымите,

подымите мне

веков веки!»

Вселенная расцветет еще,

радостна,

нова.

Чтоб не было бессмысленной лжи за ней,

каюсь:

я

один виноват

в растущем хрусте ломаемых жизней!

Слышите —

солнце первые лучи выдало,

еще не зная,

куда,

отработав, денется, —

это я,

Маяковский, подножию идола

нес

обезглавленного младенца.

Простите!

В христиан зубов резцы

вонзая,

львы вздымали рык.

Вы думаете – Нерон?

Это я, Маяковский

Владимир,

пьяным глазом обволакивал цирк.

Простите меня!

Воскрес Христос.

Свили

одной любовью

с устами уста вы;

Маяковский

еретикам

в подземелье Севильи

дыбой выворачивал суставы.

Простите,

простите меня!

Дни!

Вылазьте из годов лачуг!

Какой раскрыть за собой

еще?

Дымным хвостом по векам волочу

оперенное пожарами побоище!

Пришел.

Сегодня

не немец,

не русский,

не турок, —

это я

сам,

с живого сдирая шкуру,

жру мира мясо.

Тушами на штыках материки.

Города – груды глиняные.

Кровь!

Выцеди из твоей реки

хоть каплю,

в которой невинен я!

Нет такой!

Этот

выколотыми глазами —

пленник,

мною меченный.

Я,

в поклонах разбивший колени,

голодом выглодал з’емли неметчины.

Мечу пожаров рыжие пряди.

Волчьи щетинюсь из темени ям.

Люди!

Дорогие!

Христа ради,

ради Христа,

простите меня!

Нет,

не подыму искаженного тоской лица!

Всех окаяннее,

пока не расколется,

буду лоб разбивать в покаянии!

Встаньте,

ложью верженные ниц,

оборванные войнами

калеки лет!

Радуйтесь!

Сам казнится

единственный людоед.

Нет,

не осужденного выдуманная хитрость!

Пусть с плахи не соберу разодранные части я, —

все равно

всего себя вытряс,

один достоин

новых дней приять причастие.

Вытеку срубленный,

и никто не будет —

некому будет человека мучить.

Люди родятся,

настоящие люди,

бога самого милосердней и лучше.

ЧАСТЬ V

А может быть,

больше

у времени-хамелеона

и красок никаких не осталось.

Дернется еще

и ляжет,

бездыхан и угловат.

Может быть,

дымами и боями охмеленная,

никогда не подымется земли голова.

Может быть…

Нет,

не может быть!

Когда-нибудь да выстеклится мыслей омут,

когда-нибудь да увидит, как хлещет из тел ала.

Над вздыбленными волосами руки заломит,

выстонет:

«Господи,

что я сделала!»

Нет,

не может быть!

Грудь,

срази отчаянья лавину.

В грядущем счастье вырыщи ощупь.

Вот,

хотите,

из правого глаза

выну

целую цветущую рощу?!

Птиц причудливых мысли ройте.

Голова,

закинься восторженна и горда.

Мозг мой,

веселый и умный строитель,

строй города!

Ко всем,

кто зубы еще

злобой выщемил,

иду

в сияющих глаз заре.

Земля,

встань,

тыщами

в ризы зарев разодетых Лазарей!

И радость,

радость! —

сквозь дымы

светлые лица я

вижу.

Вот,

приоткрыв помертвевшее око,

первая

приподымается Галиция.

В травы вкуталась ободранным боком.

Кинув ноши пушек,

выпрямились горбатые,

кровавленными сединами в небо канув,

Альпы,

Балканы,

Кавказ,

Карпаты.

А над ними,

выше еще —

двое великанов.

Встал золототелый,

молит;

«Ближе!

К тебе с изрытого взрывами дна я».

Это Рейн

размокшими губами лижет

иссеченную миноносцами голову Дуная.

До колоний, бежавших за стены Китая,

до песков, в которых потеряна Персия.

каждый город,

ревевший,

смерть кидая, —

теперь сиял.

Шепот.

Вся земля

черные губы разжала.

Громче.

Урагана ревом

вскипает.

«Клянитесь,

больше никого не скосите!»

Это встают из могильных курганов,

мясом обрастают хороненные кости.

Было ль,

чтоб срезанные ноги

искали б

хозяев,

оборванные головы звали по имени?

Вот

на череп обрубку

вспрыгнул скальп,

ноги подбежали,

живые под ним они.

С днищ океанов и морей,

на реях,

оживших утопших выплыли залежи.

Солнце!

В ладонях твоих изогрей их,

лучей языками глаза лижи!

В старушье лицо твое

смеемся,

время!

Здоровые и целые вернемся в семьи!

Тогда

над русскими,

над болгарами,

над немцами,

над евреями,

над всеми,

под тверди небес,

от зарев алой,

ряд к ряду,

семь тысяч цветов засияло

из тысячи разных радуг.

По обрывкам народов,

по банде рассеянной

эхом раскатилось

растерянное

«А-ах!..»

День раскрылся такой,

что сказки Андерсена

щенками ползали у него в ногах.

Теперь не верится,

что мог идти

в сумерках уличек, темный, шаря.

Сегодня

у капельной девочки

на ногте мизинца

солнца больше,

чем раньше на всем земном шаре.

Большими глазами землю обводит

человек.

Растет,

главою гор достиг.

Мальчик

в новом костюме

– в свободе своей —

важен,

даже смешон от гордости.

Как священники,

чтоб помнили об искупительной драме,

выходят с причастием, —

каждая страна

пришла к человеку со своими дарами:

«На».

«Безмерной Америки силу несу тебе,

мощь машин!»

«Неаполя теплые ночи дарю,

Италия.

Палимый,

пальм веерами маши».

«В холоде севера мерзнущий,

Африки солнце тебе!»

«Африки солнцем сожженный,

тебе,

со своими снегами,

с гор спустился Тибет!»

«Франция,

первая женщина мира,

губ принесла алость».

«Юношей – Греция,

лучшие телом нагим они».

«Чьих голосов мощь

в песне звончее сплеталась?!

Россия

сердце свое

раскрыла в пламенном гимне!»

«Люди,

веками граненную

Германия

мысль принесла».

«Вся

до недр напоенная золотом,

Индия

дары принесла вам!»

«Славься, человек,

во веки веков живи и славься!

Всякому,

живущему на земле,

слава,

слава,

слава!»

Захлебнешься!

А тут и я еще.

Прохожу осторожно,

огромен,

неуклюж.

О, как великолепен я

в самой сияющей

из моих бесчисленных душ!

Мимо поздравляющих,

праздничных мимо я,

– проклятое,

да не колотись ты! —

вот она

навстречу.

«Здравствуй, любимая!»

Каждый волос выласкиваю,

вьющийся,

золотистый.

О, какие ветры,

какого юга,

свершили чудо сердцем погребенным?

Расцветают глаза твои,

два луга!

Я кувыркаюсь в них,

веселый ребенок.

А кругом!

Смеяться.

Флаги.

Стоцветное.

Мимо.

Вздыбились.

Тысячи.

Насквозь.

Бегом.

В каждом юноше порох Маринетти,

в каждом старце мудрость Гюго.

Губ не хватит улыбке столицей.

Все

из квартир

на площади

вон!

Серебряными мячами

от столицы к столице

раскинем веселие,

смех,

звон!

Не поймешь —

это воздух,

цветок ли,

птица ль!

И поет,

и благоухает,

и пестрое сразу, —

но от этого

костром разгораются лица

и сладчайшим вином пьянеет разум.

И не только люди

радость личью

расцветили,

звери франтовато завили руно,

вчера бушевавшие

моря,

мурлыча,

легли у ног.

Не поверишь,

что плыли,

смерть изрыгав, они.

В трюмах,

навек забывших о порохе,

броненосцы

проводят в тихие гавани

всякого вздора яркие ворохи.

Кому же страшны пушек шайки

эти,

кроткие,

рвут?

Они

перед домом,

на лужайке,

мирно щиплют траву.

Смотрите,

не шутка,

не смех сатиры —

средь бела дня,

тихо,

попарно,

цари-задиры

гуляют под присмотром нянь.

Земля,

откуда любовь такая нам?

Представь —

там

под деревом

видели

с Каином

играющего в шашки Христа.

Не видишь,

прищурилась, ищешь?

Глазенки – щелки две.

Шире!

Смотри,

мои глазища —

всем открытая собора дверь.

Люди! – любимые,

нелюбимые,

знакомые,

незнакомые,

широким шествием излейтесь в двери те.

И он, свободный, ору о ком я, человек – придет он, верьте мне, верьте!

1915-1918

ЧЕЛОВЕК

Священнослужителя мира, отпустителя всех грехов,

– солнца ладонь на голове моей.

Благочестивейший из монашествующих

– ночи облачение на плечах моих.

Дней любви моей тысячелистое Евангелие целую.

Звенящей болью любовь замоля,

душой

иное шествие чающий,

слышу

твое, земля:

«Ныне отпущаеши»!

В ковчеге ночи,

новый Ной,

я жду —

в разливе риз

сейчас придут,

придут за мной

и узел рассекут земной

секирами зари.

Идет!

Пришла.

Раскуталась.

Лучи везде!

Скребут они.

Запели петли утло,

и тихо входят будни

с их шелухою сутолок.

Солнце снова.

Зовет огневых воевод.

Барабанит заря,

и туда,

за земную грязь вы!

Солнце!

Что ж

своего

глашатая

так и забудешь разве?

Рождество Маяковского

Пусть, науськанные современниками,

пишут глупые историки: «Скушной

и неинтересной жизнью жил замечательный поэт».

Знаю,

не призовут мое имя

грешники,

задыхающиеся в аду.

Под аплодисменты попов

мой занавес не опустится на Голгофе.

Так вот и буду

В Летнем саду

пить мой утренний кофе.

В небе моего Вифлеема

никаких не горело знаков,

никто не мешал

могилами

спать кудроголовым волхвам.

Был абсолютно как все

– до тошноты одинаков —

день

моего сошествия к вам.

и никто не догадался намекнуть

недалекой

неделикатной звезде:

«Звезда – мол —

лень сиять напрасно вам!

Если не

человечьего рождения день,

то черта ль,

звезда,

тогда еще

праздновать?!»

Судите:

говорящую рыбешку

выудим нитями невода

и поем,

поем золотую

воспеваем рыбачью удаль.

Как же

себя мне не петь,

если весь я —

сплошная невидаль,

если каждое движение мое —

огромное,

необъяснимое чудо.

Две стороны обойдите.

В каждой

дивитесь пятилучию.

Называется «Руки».

Пара прекрасных рук!

Заметьте:

лучшую

шею выбрать могу

и обовьюсь вокруг.

Черепа шкатулку вскройте —

сверкнет

драгоценнейший ум.

Есть ли,

чего б не мог я!

Хотите,

новое выдумать могу

животное?

Будет ходить

двухвостое

или треногое.

Кто целовал меня —

скажет,

есть ли

слаще слюны моей сока.

Покоится в нем у меня

прекрасный

красный язык.

«О-го-го» могу —

зальется высоко, высоко.

«О-ГО-ГО» могу —

и – охоты поэта сокол —

голос

мягко сойдет на низы.

Всего не сочтешь!

Наконец,

чтоб в лето

зимы,

могу в вино превращать чтоб мог —

у меня

под шерстью жилета

бьется

необычайнейший комок.

Ударит вправо – направо свадьбы.

Налево грохнет – дрожат миражи.

Кого еще мне

любить устлать бы?

Кто ляжет

пьяный,

ночами ряжен?

Прачечная.

Прачки.

Много и мокро.

Радоваться, что ли, на мыльные пузыри?

Смотрите,

исчезает стоногий окорок!

Кто это?

Дочери неба и зари?

Булочная.

Булочник.

Булки выпек.

Что булочник?

Мукой измусоленный ноль.

У вдруг

у булок

загибаются грифы скрипок.

Он играет.

Все в него влюблено.

Сапожная.

Сапожник.

Прохвост и нищий.

Надо

на сапоги

какие-то головки.

Взглянул —

и в арфы распускаются голенища.

Он в короне.

Он принц.

Веселый и ловкий.

Это я

сердце флагом поднял.

Небывалое чудо двадцатого века!

И отхлынули паломники от гроба господня.

Опустела правоверными древняя Мекка.

Жизнь Маяковского

Ревом встревожено логово банкиров, вельмож и дожей.

Вышли

латы,

золото тенькая.

«Если сердце всё,

то на что,

на что же

вас нагреб, дорогие деньги, я?

Как смеют петь,

кто право дал?

Кто дням велел юлиться?

Заприте небо в провода!

Скрутите землю в улицы!

Хвалился:

«Руки?!»

На ружье ж!

Ласкался днями летними?

Так будешь —

весь! —

колюч, как ёж.

Язык оплюйте сплетнями!»

Загнанный в земной загон,

влеку дневное иго я.

А на мозгах

верхом

«Закон»,

на сердце цепь —

«Религия».

Полжизни прошло, теперь не вырвешься.

Тысячеглаз надсмотрщик, фонари, фонари, фонари…

Я в плену.

Нет мне выкупа!

Оковала земля окаянная.

Я бы всех