Ник. Смирнов-Сокольский. «Только не воспоминания». Владимир Владимирович Маяковский

Так называется одна из статей В. В. Маяковского, написанная им для юбилейного номера «Лефа», посвященного десятилетию Великой Октябрьской революции14.

В этой статье он писал, что всякие «вечера воспоминаний» ему «не по душе», что вместо этих «вечеров» он предпочел бы объявить: или «утро предположений», или «полдень оповещений», но… и далее сам не обошелся без воспоминаний.

Без воспоминаний трудно, очевидно, обойтись вообще, а в особенности когда они касаются такой громадины, как Маяковский. О нем всякая, даже самая маленькая подробность не может показаться ненужной.

Я встречался с Владимиром Владимировичем множество раз: и выступая в тех же «торжественных» концертах, в которых выступал и он, и бывая у общих знакомых, и, наконец, просто за биллиардом, в актерском клубе.

Никакой особой близостью к нему я похвастаться не смею, но относился он ко мне весьма дружелюбно. Для эстрадного фельетониста имя Маяковского тогда было неистощимой «злобой дня», и он, зная, что я частенько упоминаю его в своих выступлениях, не в пример многим другим, столь же знаменитым товарищам, не обращал на это ровно никакого внимания и лишь иногда, встречаясь где-нибудь, говорил:

– Питаетесь мной, как червь яблочком…

Осенью, то ли 1928, то ли 1929 года, мне, приехавшему на гастроли в Ленинград, довелось жить с Маяковским в одной гостинице. Общий наш друг режиссер Давид Гутман, проживавший в то время тоже в Ленинграде, пригласил и его, и меня, и еще ряд товарищей в гости. Маяковский любил актеров, эстрадников, циркачей (клоуну Виталию Лазаренко он даже кое-что писал для репертуара) и пришел в эту компанию, по-видимому, не без удовольствия.

Из писателей кроме него были Л. В. Никулин, Виктор Ардов, Валентин Стенич и кто-то еще.

Мне в те дни посчастливилось, и я приобрел у одного старого библиографа его довольно значительную коллекцию альманахов и сборников XVIII и XIX столетий.

Альманахи и сборники я всегда собирал с особенной страстью. Для меня эта вновь приобретенная коллекция была уже не первой и отнюдь не последней. Я, что называется, «ершил» экземпляры, Добиваясь для своего собрания полноты и лучшего вида. Однако и в этом моем «заходе» были чудесные вещи: комплекты «Северных Цветов» Дельвига, «Невского альманаха» Аладьина, «Полярной звезды» Бестужева и Рылеева, «Мнемозины» Кюхельбекера и Одоевского, «Для немногих» Жуковского, все литературные сборники Некрасова, редчайшие альманахи поэтов-радищевцев, сожженная царской цензурой «Вятская незабудка» и множество других, тех самых, о которых когда-то Пушкин сказал, что они «сделались представителями нашей словесности. По ним со временем станут судить о ее движениях и успехах»15.

За столом разговор некоторое время вертелся вокруг этой моей находки.

Единомышленников по книжному собирательству не было, ни одного, и все «испытанные остряки», во главе с самим Владимиром Владимировичем, подтрунивали над моей «страстишкой», называли меня «старьевщиком», «шурум-бурумщиком» и так далее. Поэт громогласно процитировал самого себя:

Ненавижу всяческую мертвечину —

Обожаю всяческую жизнь!

Я отбивался, как мог. Зная неравнодушие Маяковского ко всякого рода автоматическим ручкам, я выдернул из кармана великолепное перо, подаренное мне ко дню рождения Демьяном Бедным, с выгравированной надписью: «Смирнову-Сокольскому – от Демьяна».

Маяковский впился в ручку и, явно завидуя, стал внимательно изучать ее механизм.

В то время перья эти были большой редкостью.

– Не завидуйте, Владимир Владимирович,- старался подтрунить и я,- со временем и вам такую же надпишут!

Последовали ядовитая пауза и ответ Маяковского.

– А мне кто ж надпишет-то?- Шекспир умер!16

Разошлись по домам. Мне с Маяковским было по дороге, но в пути он предупредил меня, что идет прямо ко мне.

– Зачем, Владимир Владимирович? Четвертый час ночи!

– А вот посмотрю, что за дрянь вы там накупили…

Зашли в номер. Альманахи и сборники были разложены у меня корешками вверх на огромном диване, на креслах, на полу.

Маяковский разделся, снял пиджак, выгрузив предварительно из карманов огромное количество папирос, и вплотную подсел к книгам.

– Не обращайте на меня внимания. Делайте свое дело!

Дела у меня не было никакого, и я вскоре просто уснул самым блаженным образом.

Утром, часов в одиннадцать, моим глазам представилась незабываемая картина. В комнате плавали облака табачного дыма. Порядок, в котором я уложил альманахи и сборники, был полностью нарушен. Видно было, что их перелистали все до единого, а сидящий в той же позе Маяковский, набросав в пепельницу гору окурков, что называется, «добивал» последние альманахи…

Удивленный до крайности, я подсел к Владимиру Владимировичу и в ту же минуту имел удовольствие убедиться, что его знаменитое «Ненавижу всяческую мертвечину» – к старой русской книге, к ее творцам и создателям никакого отношения не имеет.

Он не только уважал и любил старую книгу, но, что гораздо важнее, хорошо ее знал.

Об имеющихся у меня альманахах и сборниках, об участвовавших в них поэтах и писателях он рассказал мне больше, чем знали многие специалисты.

Так, он тут же указал мне на весьма любопытную подробность, что в ряде альманахов, изданных после восстания декабристов (например, «Жасмин и роза» 1830 года), стихи казненного Рылеева, несмотря на строжайший запрет цензуры даже упоминать это имя в печати, неуклонно продолжали появляться за его полной подписью. Царская цензура явно «прошляпила», и имя огненного декабриста продолжало напоминать о себе в некоторых из этих маленьких, очаровательных, с ладонь величиной книжках.

– А ведь многие из альманахов с именем Рылеева,- сказал Маяковский,- выходили после декабрьских событий на правах «сборников песен для народа». Стоило бы на досуге разобраться – случайность ли это?

Прощаясь, я шутливо спросил:

– А как же, Владимир Владимирович, ваши вчерашние «старьевщик», «шурум-бурумщик»?

Маяковский ответил:

– Да ведь я же думал, что у вас, чертей-библиофилов, книги-то не разрезанные!

Как известно, Маяковскому всю его жизнь пытались поставить на вид его якобы отрицательное отношение к прошлому русской литературы, пренебреженье к классикам.

Это была неправда, и поэтому Маяковский приходил в ярость. Еще в 1924 году, выступая на диспуте о задачах литературы и драматургии, он говорил: «Вот Анатолий Васильевич упрекает в неуважении к предкам, а я месяц тому назад, во время работы, когда Брик начал читать «Евгения Онегина», которого я знаю наизусть, не мог оторваться и слушал до конца и два дня ходил под обаянием четверостишия:

Я знаю: жребий мой измерен, Но, чтоб продлилась жизнь моя, Я утром должен быть уверен, Что с вами днем увижусь я»17

Именно таким я знал Маяковского. И когда любители воспоминаний приводят известный ответ Маяковского на анкету о Некрасове, с которой в 1919 году обращался к писателям Корней Чуковский, я не спорю, я просто знаю – в чем дело.

Напомню, что вопрос был такой: «Не было ли в вашей жизни периода, когда поэзия Некрасова была для вас дороже поэзии Пушкина и Лермонтова?»

Маяковский ответил: «Не сравнивал, по полному неинтересу к двум вышеупомянутым»18.

Для меня в этом ответе помимо всем знакомой склонности молодого Маяковского к эпатажу звучит не нелюбовь его к Пушкину и Лермонтову, а сохранившаяся у него до конца жизни ненависть ко всякого рода анкетам, в том числе, конечно, и к этой.

Примечания

14 Маяковский В. Полн. собр. соч., т. 12. М.: ГИХЛ, 1937, с. 191.

15 Пушкин А. С. Об альманахе «Северная Лира». – Собр. соч. в одном томе. М., ГИХЛ, 1949, с. 1296.

16 В свое время этот ответ Маяковского был широко известен. Напечатан в книге «Живой Маяковский». Вып. 3. М., 1930, с. 15.

17 Маяковский В. Полн. собр. соч., т. 12. М.: ГИХЛ, 1937 с 74

18 Там же, с. 24.

Год: 1983