Рита (из харьковского Губполитпросвета), и хочет везть меня в Харьков на 3 вечера. Условия хорошие. Если сегодня (тоже должен обедать) он не раздумает, я на будущей неделе в четверг или в пятницу (чтоб успеть получить твое дорогое письмо) уеду дней на 8 – 10 в Харьков. Отдохну и попишу. Работы сейчас фантастическое количество и очень трудная.
Пиши, солнышко.
Люблю тебя.
Жду и целую, и целую.
2/XI-21 г.
О Гржебине еще не мог узнать ничего! У него никого нет.
Разумеется, я буду тебе писать со всех станций, если уеду, ты пиши. Я к себе транспорт налажу.
Целую, целую, целую, целую.
[Москва, 14 – 15 февраля 1924 г.]
Дорогой-дорогой, любимый-любимый,
Пишу тебе на тычке, т. к. сию минуту еду в Одессу и Киев читать и сию же минуту получил твое письмецо и Шариково.
Спасибо.
Слали тебе телеграмму по сообщенному тобою адресу, но нам ее вернули «за ненахождением», так что на этом письме адрес тебе пишет Лева, узнав настоящий.
Мы живем по-старому. Был пока что на «Лизистрате», но сбежал с первого акта.
Рад ехать в Одессу. Тут ужасные ветра и холод.
Пиши, детик, из Парижа и скорей!
Целую тебя крепко-крепко.
[Ленинград, 20 мая 1924 г.]
Дорогой мой Лисеныш.
Никто мне не рад, потому что все ждали тебя. Когда телефонируешь, сначала говорят: «А!» – а потом: «У…». Вчера читал, сегодня, завтра, и еще не то в четверг, не то в пятницу. Так что буду субботу-воскресенье. Дел никаких, потому что все руководители выехали в Москву. Завтра в 5 ч. пьет у меня чай Рита, а в 7 все лингвисты.
Как здесь тоскливо одному. Это самый тяжелый город. Сейчас иду обедать к Меньшому. Ужасно милый парень. У моих афиш какие-то существа разговаривают так: «Да, но это не трогает струн души». Винница.
Целую тебя сильно-сильно, ужасно-ужасно.
Твой Щен.
Поцелуй Скоча и Оську, если у них нет глистов.
[Париж, 9 ноября 1924 г.]
Я уже неделю в Париже, но не писал потому, что ничего о себе не знаю – в Канаду я не еду и меня не едут, в Париже пока что мне разрешили обосноваться две недели (хлопочу о дальнейшем), а ехать ли мне в Мексику – не знаю, так как это, кажется, бесполезно. Пробую опять снестись с Америкой для поездки в Нью-Йорк.
Как я живу это время – я сам не знаю. Основное мое чувство тревога, тревога до слез и полное отсутствие интереса ко всему здешнему. (Усталость?)
Ужасно хочется в Москву. Если б не было стыдно перед тобой и перед редакциями, сегодня же б выехал.
Я живу в Эльзиной гостинице (29, rue Carnpagne Premiere, Istria Hotel); не телеграфировал тебе адреса, т. к. Эльза говорит, что по старому ее адресу письма доходят великолепно. Дойдут и до меня – если напишешь. Ужасно тревожусь за тебя.
Как с книгами и с договорами?
Попроси Кольку сказать «Перцу», что не пишу ничего не из желания зажулить аванс, а потому что ужасно устал и сознательно даю себе недели 2 – 3 отдыха, а потом сразу запишу всюду.
На вокзале в Париже меня никто не встретил, т. к. телеграмма получилась только за 10 минут до приезда, и я самостоятельно искал Эльзу с моим знанием французского языка. Поселился все-таки в Эльзиной гостинице, потому что это самая дешевая и чистенькая гостиничка, а я экономлюсь и стараюсь по мере сил не таскаться.
С Эльзой и Андреем очень дружим, устроили ей от тебя и от меня шубку, обедаем и завтракаем всегда совместно.
Много бродим с Леже, заходил к Ларионову, но не застал. Больше, кроме театров, не был нигде. Сегодня идем обедать с Эльзой, Тамарой и Ходасевичами. Не с поэтом, конечно! Заходил раз Зданевич, но он влюблен и держится под каким-то дамским крылышком.
Я постепенно одеваюсь под андреевским руководством и даже натер мозоль от примерок. Но энтузиазма от этого дела не испытываю.
Первый же день приезда посвятили твоим покупкам, заказали тебе чемоданчик – замечательный – и купили шляпы, вышлем, как только свиной чемодан будет готов. Духи послал; если дойдет в целости, буду таковые высылать постепенно.
Подбираю Оське рекламный материал и плакаты. Если получу разрешение, поезжу немного по мелким французским городкам.
Ужасно плохо без языка!
Сегодня видел в Булонском лесу молодого скотика и чуть не прослезился.
Боюсь прослыть провинциалом, но до чего же мне не хочется ездить, а тянет обратно читать свои ферзы!
Скушно, скушно, скушно, скушно без тебя.
Без Оськи тоже неважно. Люблю вас ужасно!
От каждой Эльзиной похожей интонации впадаю в тоскливую сентиментальную лиричность.
Я давно не писал, должно быть, таких бесцветных писем, но, во-первых, я выдоен литературно вовсю, а во-вторых, нет никакой веселой жизнерадостной самоуверенности.
Напиши, солнышко.
Я стащил у Эльзы твое письмо (ты пишешь, что скучаешь и будешь скучать без меня) и запер себе в чемодан.
Я писать тебе буду, телеграфировать тоже (и ты!), надеюсь с днями стать веселее. Повеселеют и письма. Целую тебя, детик, целуй Оську, весь
ваш Вол.
Целуй Левку, Кольку, Ксаночку, Малочку и Левина. Все они в сто раз умнее всех Пикассов.
V. Majakovsky.
Paris (это не я Парис!)
9/XI-24 г.
[Париж, 6 декабря 1924 г.]
Дорогой Лиленок.
Я ужасно грущу по тебе.
Пиши, Лилек, больше или хотя бы чаще телеграфируй! Ужасно горевал по Скотику. Он был последнее, что мы делали с тобой вместе.
Что за ерунда с Лефом? Вышел ли хоть номер с первой частью? Не нужно ли, чтоб я что-нибудь сделал? Если № не вышел, у тебя должно быть совсем плохо с деньгами. Напиши подробно. Как дела с Ленгизом? Если денег нет, не шли пока Эльзе. Я как-нибудь устрою это сам. Куда удалось дать отрывки? Если для Лефа нужно, я немедленно вернусь в Москву и не поеду ни в какие Америки.
О себе писать почти нечего. Все время ничего не делал, теперь опять начинаю. К сожалению, опять тянет на стихи – лирик! Сижу в Париже, так как мне обещали в две недели дать ответ об американской визе. Хоть бы не дали – тогда в ту же секунду выеду в Москву, погашу авансы и года три не буду никуда рыпаться. Соскучился по тебе и по всех вас совершенно невыразимо. Это даже при моих незаурядных поэтических образах.
Здесь мне очень надоело – не могу без дела. Теперь с приездом наших хожу и отвожу советскую душу.
Пока не читал нигде. Кроме дома: вполголоса и одиночкам.
Если есть новые мои книги или отрывки где-нибудь напечатаны – пришли.
Бориса Анисимовича все еще нет.
Вещи твои лежат, но нет оказии, а почтой не выслать – довольно тяжелые. Конечно, весь твой список будет в точности выполнен. С дополнениями, которые ты писала Эльзе.
В театры уже не хожу, да и в трактиры тоже, надоело; сижу дома и гложу куриные ноги и гусью печень с салатами. Все это приносит моя хозяйка м-м Сонет. Удивительно эстетический город!
Получил ли Осик белье из Берлина? Шахматы и пояс я привезу ему отсюда. Какой номер его рубашек? Кажется, 39 воротничок? Скажи Осику, что я очень, очень по нем соскучился и также очень, очень его люблю. Целуй его. Попроси его что-нибудь причеркнуть к твоему письму, конечно, если ты мне напишешь.
Какие дуры звонят тебе о моих письмах? Заметь их имена и запиши. В это-то уж вранье, надеюсь, никто не верит?! Ты представляешь себе, чтоб я сидел и скрипел девочкам письма? Фантазия, Фауст какой-то!
Поцелуй от меня Кольку с Ксаном, Левку, Малочку и всех, кого хочешь.
Лилек, ответь мне на это письмо, пожалуйста, скорее и письмом и телеграммой. А то я буду себе заказывать воротнички № 41 – а раньше, когда я был спокойный и пухлый, я носил 43! И даже 44!!
Целую тебя, родное, милое и любимое Солнышко. Люблю тебя.
Твой (прости, что я тебе всучиваю такой устаревший товар)
Щен.
Париж. 6/XII-24 г.
Люби меня немножко, детик!
[Париж, 2 июня 1925 г.]
Дорогой-дорогой, милый и самый любимый Лиленок!
Я ужасно рад, что ты в письме к Эльке следишь за мной, чтоб я спал, чтоб вел себя семейно и скорей ехал дальше, – это значит, что я свой щенок, и тогда все хорошо. Пишу тебе только сегодня, потому что субботу, воскресенье и понедельник все закрыто и ничего нельзя было узнать о Мексиках, а без Мексик я писать не решался. Пароход мой, к сожалению, идет только 21 (это самый ближайший). Завтра беру билет. «Espagne» Transatlantique – 20 000 тонн. Хороший дядя, хотя и только в две трубы. Дорого. Стараюсь ничего не тратить и жить нашей газетой, куда помещаюсь по 2 фр строка.
Стараюсь делать все, чтоб Эличка скорей выехала. Был в консульстве. Завтра пошлю Эльзу, и тогда запросят Москву телеграфом.
Не пишу тебе, что мне ужасно скучно, только чтоб ты на меня – хандру – не ругалась.
Выставка – скучнейшее и никчемнейшее место. Безвкусица, которую даже нельзя себе представить.
Так наз «Париж весной» ничего не стоит, так к ничего не цветет и только везде чинят улицы. В первый вечер поездили, а теперь я больше никуда не выхожу, сплю 2 раза в сутки, ем двойной завтрак и моюсь, вот и все.
Завтра начну писать для «Лефа». Ни с одним старым знакомым не встречаюсь, а из новых лучше всех Бузу – собак Эльзиных знакомых.
Ему говорят «умри!», и он ложится вверх ногами; говорят «ешь!», и тогда он жрет все, что угодно, а когда его ведут на цепочке, он так рвется, что хозяева должны бежать, а он идет на одних задничных лапках.
Он белый с одним черным ухом – фокс, но с длинной шерстью и с очень длинным носом. Глуп как пробка, но по середине улицы ни за что не бегает, а только по тротуарам.
Чернила кончились.
Долетел хорошо. Напротив немец тошнил, но не на меня, а на Ковно. Летчик Шебанов замечательный. Оказывается, все немецкие директора сами с ним летать стараются. На каждой границе приседал на хвост, при встрече с другими аппаратами махал крылышками, а в Кенигсберге подкатил на аэроплане к самым дверям таможни, аж все перепугались, а у него, оказывается, первый приз за точность спуска.
Если будешь лететь, то только с ним.
Мы с ним потом весь вечер толкались по Кенигсбергу.
Кисит, пиши, маленький, чтоб получил еще до отплытия.
Весь список вещей передан Эльзе, и все тебе будет доставлено полностью. Начнем слать с завтрашнего дня.
Напиши мне, получил ли Оська деньги за собр соч.
Целую тебя, милый мой и родненький Лилик.
Щен.
Целуй Осика!
2/VI-25 г.
Пиши, пожалуйста!
[Париж, 9 июня 1925 г.]
Дорогой, любимый, милый и изумительный Лиленок.
Как ты и сама знаешь – от тебя ни строчки. Я послал тебе уже 2 телеграммы и
