от меня какая-то уличка, на ней парикмахерская «Аэлита», тут же все по-тюркски, но выглядит страшно иностранно, т. к. теперь латинский алфавит: аптека и сейчас же по-ихнему – «Aptiq», а вместо воскресенья вообще пятница. Направо от меня Каспийское море, в которое ежедневно впадает Волга, а выпадать ей неоткуда, т. к. это море – озеро и положенье его безвыходное.
Дорогой Солник, очень тебя жалею, что тебе одной возиться с квартирой, и завидую, потому что с этим повозиться интересно.
Я по тебе, родненький, очень соскучился. Каждому надо, чтоб у него был человек, а у меня такой человек ты. Правда.
Целую тебя обеими губами, причем каждой из них бесконечное количество раз.
Весь твой Счен 1-ый (Азербайджанский).
20/II-26 г.
[Симферополь, 8 июля 1926 г.]
Дорогой-дорогой, родной, любимый
и милый Кис.
Как ни странно, а я пишу из Симферополя.
Сегодня еду в Евпаторию, а через день обратно в Ялту (где и буду ждать ваших телеграммков и письмов).
Одесские деньги поизносились вконец и приходится ездить с чтениями на заработки.
К сожалению, и это почти ничего не дает. Например, в Севастополе не только отказались платить по договору (организаторы, утверждающие, что они мопровцы), а еще и сорвали лекцию, отменили и крыли меня публично разными, по-моему, нехорошими словами. Пришлось целый день потратить на эту бузу, собирать заседание секретариата райкома, и секретарь райкома отчитывал влоск зарвавшегося держиморду. Моральное удовлетворение полное, а карман пустой. Да еще вместо стихов приходится писать одни письма в редакции.
Я пока еще не загорел, а с носа уже третья шкура слазит, и я его ношу, как пунцовый флаг. Надо думать, что я некрасивый.
Самое для меня неприятное то, что ты сидишь, должно быть, без единого грошика, все к тебе пристают, а Осику не на что ехать на Волгу. Если так пойдет дальше, через недельку-другую вернусь в Москву.
Мне без вас, милые мои и родные, совсем невозможно и скучно. У меня и здесь вообще никаких новостей – на Чатырдаге и на Ай-Петри не случается ничего, кроме красивых восходов, а про это даже в газетах писать перестали.
Если вы не напишете все, все, все про себя, я сейчас же начну вымирать со скуки.
Целую все, все лапки и головки тебе и Оську в лысину. Любите меня, пожалуйста, и не забывайте, а я весь ваш
Счен.
8/II-26 г.
[Евпатория, 15 июля 1926 г.]
Я живу совсем как потерпевший кораблекрушение Робинзон: спасаюсь на обломке (червонца), кругом необитаемая (тобой и Оськой) Евпатория, а пятница уже одна была и завтра будет другая.
Главное же сходство в том, что ты ни мне, ни Робинзону ни слова не пишешь и не написала.
Правда, есть одна ответная телеграмма, но я ее даже не считаю, так как она без подписи, я так про нее себе и говорю: может, от Кисы, а может, от Драпкина. Возможно, что я виноват сам, и в Ялте лежит целая охапка писем и телеграмм. Но и то я не виноват, так как застрял тут на целую неделю, потому что у меня был страшенный грипп. Я только сегодня встал, и завтра во что бы то ни стало уеду в Ялту из этого грязного места.
Три лекции, с таким трудом налаженные опять в Севастополе и Евпатории, пришлось отменить.
Веселенькая историйка! Ну да бис (по-украински – черт, а не то, что бис – «браво») с ней.
Кисит, если ты еще не написала – напиши в Ялту. Не будь свиньей, тем более, что из такой маленькой кисы хорошей большой свиньи все равно не выйдет.
Как дело с Оськиным отдыхом?
Ехал бы он в Ялту.
Я получил за чтение перед санаторными больными комнату и стол в Ялте на две недели, Оське можно было бы устроить то же самое.
Ослепительно было бы, конечно, увидеть Кису на ялтинском балкончике!.. Но обломок червонца крошится, а других обломков нет и неизвестно.
По моим наблюдениям я стал ужасно пролетарский поэт: и денег нет, и стихов не пишу.
Родненький Лисик, ответь, пожалуйста, сразу.
Ты, должно быть, не представляешь себе, как я тоскую без ваших строк. Целую и обнимаю тебя, родненькая, и люблю.
Счен.
Ужасно целую Осика.
15/VII-26 г.
[Краснодар, 29 ноября 1926 г.]
Дорогой-дорогой, милый, родной
и любимый кисячий детик лис[2].
Я дико скучаю по тебе и ужасно скучаю по вас всех (по «вам всем»?)[3].
Езжу как бешеный.
Уже читал: Воронеже, Ростове, Таганроге, опять Ростове, Новочеркасске и опять два раза в Ростове; сейчас сижу Краснодаре, вечером буду уже не читать, а хрипеть – умоляю устроителей, чтоб они меня не возили в Новороссийск, а устроители меня умоляют, чтоб я ехал еще и в Ставрополь.
Читать трудновато. Читаю каждый день, например, в субботу читал в Новочеркасске от 8 1/2 вечера до 12 3/4 ночи; просили выступить еще в 8 часов утра в университете, а в 10 – в кавалерийском полку, но пришлось отказаться, так как в 10 часов поехал в Ростов и читал с 1 1/2 в РАППе до 4.50, а в 5.30 уже в Ленинских мастерских, и отказаться нельзя никак: для рабочих и бесплатно!
Местный хроникер сказал мне, гуляя по улице:
«Говорят – гений и зло несовместимы, а у нас в Ростове они слились вместе». В переводе это значит, что у них несколько месяцев назад прорвались и соединились в одно канализационные и водопроводные трубы! Сейчас сырой воды не пьют, а кипяченую советуют пить не позже, чем через 4 часа после кипения, а то говорят, что какие-то «осадки».
Можешь себе представить, что я делал в Ростове!
Я и пил нарзан, и мылся нарзаном, и чистился – еще и сейчас весь шиплю.
Чаев и супов не трогал целых три дня.
Такова интеллектуальная жизнь.
С духовной и романтической стороной тоже не важно.
Единственный романтический случай и тот довольно странный. После лекции в Новочеркасске меня пригласил к себе в кабинет местный профессор химии и усердно поил меня собственным вином собственных лоз из мензурок и пробирок и попутно читал свои 63-летние стихи. Так как вино было замечательное, а закуски никакой, кроме разных «марганцев да ангидридов», то пришлось очень быстро повеселеть и целоваться с влюбленным в поэзию химиком.
Колбочки очень тоненькие и если их просто ставить на стол, то они, оказывается, разбиваются; я это быстро понял и взялся за свой плоский стакан, но увидел только чехол, а сам стакан сперли студенты на память, так что университету никакого убытка, но зато я еще больше боюсь Ростова и совсем обезоруженный.
Придется кипятить нарзан и мыть им посуду, а как узнать – кипит ли нарзан или нет, раз он всегда и шипит и пускает пузырики?!
Опасно жить, как говорит писательница Эльза Триоле.
Вот и все события. Получила ли ты деньгов? Я их послал почтой, чтоб тебе принесли прямо в кровать.
Не знаю пока, поеду ли в Киев, очень надо и очень не хочется.
Если не поеду, буду в воскресенье-понедельник Москве, если поеду – вторник-среду.
Не забывай меня, мой родненький, я тебя ужасно люблю и я твой ужасно
Счен.
Целуй Оську.
Краснодар, 29/XI-26 г.
Осик, смотри за Лефом, целую тебя.
Твой зам Вол.
[Париж, 7 мая 1927 г.]
Мой изумительный, дорогой
и любимый Лилик.
Как только я ввалился в «Истрию», сейчас же принесли твое письмо – даже не успел снять шляпу. Я дико обрадовался и уже дальнейшую жизнь вел сообразно твоим начертаниям – заботился об Эльзе, думал о машине и т. д. и т. д.
Жизнь моя совсем противная и надоедная невероятно. Я все делаю, чтоб максимально сократить сроки пребывания в этих хреновых заграницах.
Сегодня у меня большой вечер в Париже. Зайдет Флаксерман (он здесь по разным автоаэроделам). Пообедаем и пойдем читать. Девятого еду Берлин (на восьмое не было билетов), десятого читаю в Берлине и оттуда в Москву через Варшаву (пока не дают визы – только транзитную).
В Праге отмахал всю руку, столько понадписывал своих книг. Автографы – чехословацкая мания, вроде сбора марок. Чехи встречали замечательно, был большущий вечер, рассчитанный на тысячу человек, – продали все билеты и потом стали продавать билетные корешки, продали половину их, а потом просто люди уходили за нехваткой места.
[Ялта, 10 августа 1927 г.]
Дорогой, родной, любимый Личик!
Как ты? Как Осик? Как уважаемые сукины дети наши бульдоги?
Я живу в Ялте, вернее, это так называется, потому что езжу читать во все имеющиеся стороны.
Читал 2 раза Луганске, раз Сталино, Симферополь, Севастополь, Алушта и прочее.
Живу в Ялте с Горожаниным, с ним же в большинстве случаев разъездываю. Впрочем, в Алушту ездил с Луэллой, которая поехала к какой-то Вале Шахор, которую она считала за Шахер, и при первой встрече пискливо орала на всю курзальную столовую: Я стыдливо тупил глазки.
15-го читаю в Ялте, потом 19 и 21 Евпатории и Симферополе, и думаю от 1-го до 10-го Кавказ, с вершин коего в Москву.
Детик, у меня к тебе много просьб:
1) Получи в «Молодой гвардии» сорок червонцев (надо получить не позднее пятнадцатого, иначе их вышлют мне в Крым) и эти червонцы возьми себе. (Доверенность прилагаю.)
2) Узнай, получила ли «Мол гвардия» мою вторую часть поэмы.
3) Узнай, пожалуйста, у Бескина, прошел ли через ред. план мой шестой том собрания сочинений.
4) Как в Гизе с изданием моей Октябрьской поэмы? Корректуру этой поэмы очень прошу Осю выверить с особой тщательностью.
5) Как дела вообще с квартирами, ремонтами, дачами и прочим?
6) Попроси Осика сверить гизовский экземпляр поэмы с отрывком, посланным для «Лефа», и ввести соответствующие изменения в гизовский экземпляр. Вот и все.
Будь добра, родненькая, ответь мне на все подробным письмом на Ялту.
Целую тебя и скучаю.
10/VIII-27 г.
[Париж, 20 октября 1928 г.]
Дорогой, милый, изумительный и родной Кис.
К сожалению, я в Париже, который мне надоел до бесчувствия, тошноты и отвращения. Сегодня еду на пару дней в Ниццу (навернулись знакомицы) и выберу, где отдыхать. Или обоснуюсь на 4 недели в Ницце, или вернусь в Германию.
Без отдыха работать не могу совершенно!
Разумеется, ни дня больше двух месяцев я в этих дохлых для меня местах не останусь.
Дела пока не ладятся.
Пискатор пока что прогорел. Парижских ауспиций не видать (мелкие лекциишки), вся надежда на «Малик» – хочет подписать со мной договор – в зависимости от качества пьесы (усиленно дописываю). Ввиду сего на машины пока только облизываюсь – смотрел специально автосалон.
Рутмана я никак не мог найти, говорят, он в отъезде. Икры дал Герцфельду за то, чтоб он доставил Рутману папиросики.
Шалито хронику обещал послать, хотя и разводил недоуменно ручками, предлагая вместо кусков какой-то целый культурфильм.
Из искусств могу смотреть только кины, куда и хожу ежедневно.
Художники и поэты отвратительнее скользких устриц. Протухших. Занятие это совсем выродилось. Раньше фабриканты делали авто,
