Скачать:PDFTXT
Полное собрание сочинений в тринадцати томах. Том 10. Стихотворения 1929-1930

шелка́?

Почему

не шлют вам

пармских фиалок

благородные мусью

от полного кошелька? —

Мадмуазель молчала,

грохот наваливал

на трактир,

на потолок,

на нас.

Это,

кружа

веселье карнавалово,

весь

в парижанках

гудел Монпарнас.

Простите, пожалуйста,

за стих раскрежещенный

и

за описанные

вонючие лужи,

но очень

трудно

в Париже

женщине,

если

женщина

не продается,

а служит.

[1929]

Красавицы*

(Раздумье на открытии Grand Opéra[1])

В смокинг вштопорен,

побрит что надо.

По гранд

по опере

гуляю грандом.

Смотрю

в антракте —

красавка на красавице.

Размяк характер

всё мне

нравится.

Талии —

кубки.

Ногти —

в глянце.

Крашеные губки

розой убиганятся*.

Ретушь

у глаза.

Оттеняет синь его.

Спины

из газа

цвета лососиньего.

Упадая

с высоты,

пол

метут

шлейфы.

От такой

красоты

сторонитесь, рефы*.

Повернет —

в брильянтах уши.

Пошеве́лится шаля —

на грудинке

ряд жемчужин

обнажают

шеншиля*.

Платье

пухом.

Не дыши.

Аж на старом

на морже

только фай

да крепдешин,

только

облако жоржет.

Брошки — блещут…

на́ тебе! —

с платья

с полуголого.

Эх,

к такому платью бы

да еще бы…

голову.

[1929]

Стихи о советском паспорте*

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту…

По длинному фронту

купе

и кают

чиновник

учтивый

движется.

Сдают паспорта,

и я

сдаю

мою

пурпурную книжицу.

К одним паспортам —

улыбка у рта.

К другим —

отношение плевое.

С почтеньем

берут, например,

паспорта

с двухспальным

английским левою.

Глазами

доброго дядю выев,

не переставая

кланяться,

берут,

как будто берут чаевые,

паспорт

американца.

На польский

глядят,

как в афишу коза.

На польский

выпяливают глаза

в тугой

полицейской слоновости —

откуда, мол,

и что это за

географические новости?

И не повернув

головы кочан

и чувств

никаких

не изведав,

берут,

не моргнув,

паспорта датчан

и разных

прочих

шведов,

И вдруг,

как будто

ожогом,

рот

скривило

господину.

Это

господин чиновник

берет

мою

краснокожую паспортину.

Берет

как бомбу,

берет

как ежа,

как бритву

обоюдоострую,

берет,

как гремучую

в 20 жал

змею

двухметроворостую.

Моргнул

многозначаще

глаз носильщика,

хоть вещи

снесет задаром вам.

Жандарм

вопросительно

смотрит на сыщика,

сыщик

на жандарма.

С каким наслажденьем

жандармской кастой

я был бы

исхлестан и распят

за то,

что в руках у меня

молоткастый,

серпастый

советский паспорт.

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту…

Я

достаю

из широких штанин

дубликатом

бесценного груза.

Читайте,

завидуйте,

я —

гражданин

Советского Союза.

[1929]

Нота Китаю*

Чаще и чаще

глаза кидаю

к оскаленному

Китаю.

Тает

или

стоит, не тая,

четырехсотмиллионная

туча

Китая?

Долго ли

будут

шакалы

стаей

генеральствовать

на Китае?

Долго ли

белых

шайка спита́я

будет

пакостить

земли Китая?

Дредноуты Англии

тушей кита

долго ли

будут

давить Китай?

Руку

на долгую дружбу

дай,

сотнемиллионный

рабочий Китай!

Давайте, китайцы,

вместе с Китаем

с империалистами

счеты сквитаем.

Но —

не мерещится пусть

Китаю,

что угрозами

нас

закидают.

Если

белогвардейская стая

к нашим границам

двинет

с Китая —

стиснем винтовки,

шинели

скатаем,

выйдем

в бои

с генеральским Китаем.

[1929]

Долой!*

Западным братьям

Старья лирозвоны

умели вывести

лик войны

завидной красивости.

В поход

на подвиг,

с оркестром и хором!

Девицы глазеют

на золото форм.

Сквозь губки в улыбке,

сквозь звезды очей —

проходят

гусары

полком усачей*.

В бою погарцуй —

и тебе

за доблести

чины вручены,

эполеты

и области.

А хочешь —

умри

под ядерным градом, —

тебе

века

взмонументят награду.

Кое-кто

и сегодня

мерином сивым

подвирает,

закусив

поэтические удила́:

«Красивые,

во всем красивом,

они

несли свои тела…»*

Неужели красиво?

Мерси вам

за эти самые

красивые дела!

Поэтами облагороженная

война и военщина

должна быть

поэтом

оплевана и развенчана.

Война

это ветер

трупной вонищи.

Война

завод

по выделке нищих.

Могила

безмерная

вглубь и вширь,

голод,

грязь,

тифы и вши.

Война

богатым

банки денег,

а нам —

костылей

кастаньетный теньк.

Война

приказ,

война

манифест:

— Любите

протезами

жен и невест! —

На всей планете,

товарищи люди,

объявите:

войны не будет!

И когда понадобится

кучки

правителей и правительств

истребить

для мира

в целом свете,

пролетарий

мира

глашатай и провидец

не останавливайся

перед этим!

[1929]

Голосуем за непрерывку*

Колокола.

Ни гудка,

ни стука.

Бронзовая скука.

Патлы

маслом прилампадя,

сапоги

навакся,

в храм

живот

приносит дядя:

«Божья матерь

накося!»

Вместе с дядею —

жена

шествует

важно.

Как комод

сложена,

как павлин

ряжена.

Искрестилась толпа,

отмахала локоть.

Волосатого

попа

надоть

в лапу

чмокать.

К дому,

выполнив обряд,

прутся

дядя с тетей.

Здесь уже с утра

сидят

мухи на компоте.

Семья

садится радостно

вокруг

сорокаградусной.

От водки,

от Христовых дум

философеет

нежный

ум.

Сияет

каждый атом

под серебристым

матом.

Перейдут

на мордобой,

кончив

водку

эту.

Дальше

всё

само собой,

как

по трафарету.

Воскресный город

избит

и испит,

спит

под листком красненьким.

И это

у нас

называлось

«быт»

и называлось —

праздником.

Заря

взвивается светла,

во рту

заметна убыль.

Пречистая

метет

метла

волосья

и зубы.

Сам

господь всеблагой

крестит

пухлой рукой

этот быт

блошино-мушиный.

И вот этот

такой

паутинный покой

изничтожит

товарищ машина.

Эх,

машинушку пустим,

непрерывная —

сама пойдет.

Наладим,

подмажем

да пустим!

На карте Союза

из каждой клетки

встают

гиганты

на смотр пятилетки.

Сквозь облачный пар,

сквозь дымные клубы

виденьем

встают

стадионы и клубы.

На месте

колокольного уханья

пыхтит

аппетитно

фабрика-кухня.

И день,

наступивший

на примус,

на плиты,

встает

электричеством облитый.

Пусть

гибнущий быт

обывателю

бедствие!

Всем пафосом

стихотворного рыка

я славлю вовсю,

трублю

и приветствую

тебя —

производственная непрерывка.

[1929]

Изобретательская семидневка*

Товарищи,

мой

педагогический стих

вам

преподать

рад.

Надо вам

следующие

изобрести

за аппаратом аппарат.

Во-первых,

такой

аппарат желателен:

приладив

рычаги

и винтики,

изобретите

мощный

«электроразжиматель»

для

зажимателей самокритики.

Во-вторых,

большущий

ватман-ковер

расчертите

изобретеньем новеньким,

придумайте

спешно

«автоуховерт»

для проворота

ушей

чиновникам.

В-третьих,

комбинируя

мало-помалу

систему

рычагов и домкратов, —

изобретите

«автомехановышибалу»

для

вышибания бюрократов.

В-четвертых,

чтоб не подменяли

энергию масс

деятельностью

староспецовского лона,

изобретите

и усовершенствуйте

«ком-ватер-пас»

для выявления

руководительских

уклонов.

В-пятых,

объединив

электрический ток

с трубопроводом

близким,

изобретите

особый

канализационный сток

для отвода

канцелярской отписки.

В-шестых,

если «завтраками»

вас

томят —

снимите

с хозяйственников

бремя

изобретите

«антиволокитоаппарат»

для выдачи

изобретателям

премий.

В-седьмых,

подумайте,

усевшись на крыльцо,

и выдумаете,

когда посидите,

чтоб делалось

в учреждениях

приветливое лицо,

если

явится

изобретатель-посетитель.

Выполнив

мой

руководящий стих,

в любое

учреждение

забредайте:

может

всё, что угодно,

изобрести

будет

обласкан

изобретатель.

[1929]

Анчар*

(Поэма об изобретательстве)

Кто мчится,

кто скачет*,

кто лазит и носится

неистовей

бешеного письмоносца?

Кто мчится,

кто скачет*,

не пьет и не ест, —

проситель

всех

заседающих мест?

Кто мчится,

кто скачет*

и жмется гонимо, —

и завы,

гордясь,

проплывают мимо?

Кто он,

который

каждому в тягость,

меж клумбами граждан —

травою сорной?

Бедный родственник?

Беглый бродяга?

Лишенный прав?

Чумной?

Беспризорный?

Не старайтесь —

не угадать,

куда

фантазией ни забредайте!

Это

прошагивает

свои года

советский изобретатель.

Он лбом

прошибает

дверную серию.

Как птицу,

утыкали перья.

С одной

захлопнутой

справится дверью —

и вновь

баррикадина дверья.

Танцуй

по инстанциям,

смета и план!

Инстанций,

кажись,

не останется,

но вновь

за Монбланом

встает Монблан

пятидесяти инстанций.

Ходил

юнец и сосунок,

ходил

с бородкою на лике,

ходил седой

Ходил

и слег,

«и умер

бедный раб

у ног

непобедимого владыки»*.

Кто «владыки»?

Ответ не новенький:

хозяйствующие

чиновники.

Ну, а нельзя ли

от хозяйства

их

отослать

губерний за сто?

Пусть

в океане Ледовитом

живут

анчаром ядовитым.

[1929]

Застрельщики*

Довольно

ползало

время-гад,

копалось

время-крот!

Рабочий напор

ударных бригад

время

рвани

вперед.

По-новому

перестраивай жизнь

будни и праздники

выровняй.

День ко дню

как цепочка нижись,

непрерывней

и дисциплинированней.

Коммуна

дело годов,

не веков —

больше

к машинам

выставь

квалифицированных кадровиков

шахтеров,

токарей,

мотористов.

Обещаем

мы,

слесаря и резчики:

вынесем —

любая

работа взвались.

Мы —

зачинатели,

мы —

застрельщики

новой

пятилетки

боев за социализм.

Давай

на тракторе,

в авто

и вагоне

на

пятилетнем перегоне

заносчивых

американцев

догоним,

догоним —

и перегоним.

В стройке,

в ковке,

в кипеньи литья,

всею

силой бригадовой

по

пятилетнему плану

идя,

шагом

год

выгадывай.

[1929]

Американцы удивляются*

Обмерев,

с далекого берега

СССР

глазами выев,

привстав на цыпочки,

смотрит Америка,

не мигая,

в очки роговые.

Что это за люди

породы редкой

копошатся стройкой

там,

поодаль?

Пофантазировали

с какой-то пятилеткой…

А теперь

выполняют

в 4 года!

К таким

не подойдешь

с американской меркою.

Их не соблазняют

ни долларом,

ни гривною,

и они

во всю

человечью энергию

круглую

неделю

дуют в непрерывную.

Что это за люди?

Какая закалка!

Кто их

так

в работу вкли́нил?

Их

не гонит

никакая палка

а они

сжимаются

в стальной дисциплине!

Мистеры,

у вас

практикуется исстари

деньгой

окупать

строительный норов.

Вы

не поймете,

пухлые мистеры,

корни

рвения

наших коммунаров.

Буржуи,

дивитесь

коммунистическому берегу —

на работе,

в аэроплане,

в вагоне

вашу

быстроногую

знаменитую Америку

мы

и догоним

и перегоним.

[1929]

Два опиума*

Вливали

в Россию

цари

вино да молебны, —

чтоб

вместо класса

была

дурацкая паства,

чтоб

заливать борьбу

красноголовым да хлебным,

чтоб

заливать борьбу

пожарной кишкой пьянства.

Искрестившийся народ

за бутылками

орет.

В пляс

последняя копейка.

Пей-ка,

лей-ка

в глотку

водку.

Пей,

пока

у кабака

ляжешь

отдохнуть

от драк,

расфонаренный дурак.

С этаким ли

винолизом

выстроить

социализм?

Справиться ли

пьяным

с пятилетним планом?

Этим ли

сжать

себя

в дисциплине?

Им

не пройти

и по ровной линии!

Рабочий ответ

нет!

В жизнь

вонзи,

строитель-класс,

трезвую волю

и трезвый глаз.

Мы

были убогими,

были

хромыми,

в покорных молитвах

горбились в храме.

Октябрь

эту рухлядь

и вымыл,

и вымел,

и выдал нам

землю

у зелени в раме.

Не сгубим

отдых

в пьяной запарке,

не водку в глотку,

а в лодку

на водах!

Смотри —

для нас

расчищаются парки,

и с флагов

сияет

«Культура и отдых»*.

Рабочий класс

колонны

вывел

в олимпиады

и на стадионы.

Заменим

звоном

шагов в коллективе

колоколов

идиотские звоны.

Мы

пафосом новым

упьемся до́пьяна,

вином

своих

не ослабим воль.

Долой

из жизни

два опиума —

бога

и алкоголь!

[1929]

Надо бороться*

У хитрого бога

лазеек —

много.

Нахально

и прямо

гнусавит из храма.

С иконы

глядится

Христос сладколицый.

В присказках,

в пословицах

господь славословится,

имя

богово

на губе

у убогова.

Галдят

и доныне

родители наши

о божьем

сыне,

о божьей

мамаше.

Про этого самого

хитрого бога

поются

поэтами

разные песни.

Окутает песня

дурманом, растрогав,

зовя

от жизни

лететь поднебесней.

Хоть вешай

замок

на церковные туши,

хоть все

иконы

из хаты выставь.

Вранье

про бога

в уши

и в души

пролезет

от сладкогласых баптистов.

Баптисту

замок

повесь на уста,

а бог

обернется

похабством хлыста.

А к тем,

кого

не поймать на бабца,

господь

проберется

в пищаньи скопца.

Чего мы ждем?

Или

выждать хочется,

пока

и церковь

не орабочится?!

Религиозная

гудит ерундистика,

десятки тысяч

детей

перепортив.

Не справимся

с богом

газетным листиком —

несметную

силу

выставим против.

Райской бредней,

загробным чаяньем

ловят

в молитвы

душевных уродцев,

Бога

нельзя

обходить молчанием —

с богом пронырливым

надо

бороться!

[1929]

Смена убеждений*

Он шел,

держась

за прутья перил,

сбивался

впотьмах

косоного.

Он шел

и орал

и материл

и в душу,

и в звезды,

и в бога.

Вошел —

и в комнате

водочный дух

от пьяной

перенагрузки,

назвал

мимоходом

«жидами»

двух

самых

отъявленных русских.

Прогромыхав

в ночной тишине,

встряхнув

семейное ложе,

миролюбивой

и тихой жене

скулу

на скулу перемножил.

В буфете

посуду

успев истолочь

(помериться

силами

не с кем!),

пошел

хлестать

любимую дочь

галстуком

пионерским.

Свою

мебелишку

затейливо спутав

в колонну

из стульев

и кресел,

коптилку —

лампадку

достав из-под спуда,

под матерь,

под божью

подвесил.

Со всей

обстановкой

в ударной вражде,

со страстью

льва холостого

сорвал

со стены

портреты вождей

и кстати

портрет Толстого.

Билет

профсоюзный

изодран в клочки,

ногою

бушующей

попран,

и в печку

с размаха

летят значки

Осавиахима

и МОПРа*.

Уселся,

смирив

возбужденный дух, —

небитой

не явится личности ли?

Потом

свалился,

вымолвив:

«Ух,

проклятые черти,

вычистили!!!»

[1929]

Пример, не достойный подражания*

Тем, кто поговорили и бросили

Все —

в ораторском таланте.

Пьянке —

смерть без колебания.

Это

заседает

анти —

алкогольная компания.

Кулаком

наотмашь

в грудь

бьют

себя

часами кряду.

«Чтобы я?

да как-нибудь?

да выпил бы

такого яду?!»

Пиво

сгинь,

и водка сгинь!

Будет

сей порок

излечен.

Уменьшает

он

мозги,

увеличивая

печень.

Обсудив

и вглубь

и вдоль,

вырешили

всё

до толики:

де —

ужасен алкоголь,

и —

ужасны алкоголики.

Испершив

речами

глотки,

сделали

из прений

вывод,

что ужасный

вред

от водки

и ужасный

вред от пива…

Успокоившись на том,

выпив

чаю

10 порций,

бодро

вылезли

гуртом

яростные

водкоборцы.

Фонарей

горят

шары,

в галдеже

кабачный улей,

и для тени

от жары

водкоборцы

завернули…

Алкоголики, —

воспряньте!

Неуместна

ваша паника!

гляньте —

пиво хлещет

анти —

алкогольная компанийка.

[1929]

Первый из пяти*

Разиньте

шире

глаза раскаленные,

в газету

вонзайте

зрачков резцы.

Стройтесь в ряды!

Вперед, колонны

первой

армии

контрольных цифр.

Цифры выполнения,

вбивайте клинья,

цифры повышений,

выстраивайтесь, стройны!

Выше взбирайся,

генеральная линия

индустриализации

Советской страны!

Множьтесь, единицы,

в грабли и вилы.

Перед нулями

станьте на-караул.

Где вы,

неверы,

нытики-скулилы —

Ау?..

Множим

колес

маховой оборот.

Пустыри

тракторами слизываем!

Радуйтесь

шагу

великих работ,

строящие

социализм!

Сзади

оставляя

праздников вышки,

речку времени

взрезая вброд, —

непрерывно,

без передышки

вперед!

Расчерчивайся

на душе у пашен,

расчерчивайся

на грудище города,

гори

на всем

трудящемся мире,

лозунг:

«Пятилетка

в 4 года!»

В четыре!

В четыре!

В четыре!

[1929]

В 12 часов по ночам*

Прочел:

«Почила в бозе…»

Прочел

и сел

в задумчивой позе.

Неприятностей этих

потрясающее количество.

Сердце

тоской ободрано.

А тут

еще

почила императрица,

государыня

Мария Феодоровна*.

Париж

печалью

ранен…

Идут князья и дворяне

в храм

на «рю

Дарю»*.

Старухи…

наружность жалка…

Из бывших

фрейлин

мегеры

встают,

волоча шелка…

За ними

в мешках-пиджаках

из гроба

встают камергеры.

Где

ваши

ленты андреевские?*

На помочи

лент отрезки

пошли,

штаны волоча…

Скрываясь

от лапм

от резких,

в одном лишь

лы́синном блеске,

в двенадцать

часов

ПО НОЧАМ*

из гроба,

тише, чем мыши,

мундиры

пропив и прожив,

из гроба

выходят «бывшие»

сенаторы

и пажи.

Наморщенные,

как сычи,

встают

казаки-усачи,

а свыше

блики

упали

на лики

их

вышибальи.

Ссыпая

песок и пыль,

из общей

могилы братской

выходят

чины и столпы

России

императорской…

Смотрю

на скопище это.

Явились…

сомнений нет,

они

с того света…

или

я

на тот свет.

На кладбищах

не пляшут лихо.

Но не буду

печаль корчить.

Королевы

и королихи,

становитесь в очередь.

[1929]

Помните*

Плохая

погодка

у нас на Ламанше.

У нас

океан

рукавом как замашет —

пойдет взбухать

водяная квашня.

Людям —

плохо.

Люди — тошнят.

Люди

скисли.

И осатанели.

Люди

изобретают тоннели.

Из Франции в Англию

корректно,

парадно

ходите

пешком

туда и обратно.

Идешь

под ручку —

невеста и ты,

а над тобой

проплывают киты.

Кафе.

Оркестр

фокстротит игру.

А сверху

рыбки

мечут икру.

Под аркой,

где свет электрический множится,

лежит,

отдыхая,

мать-осьминожица.

Пялятся

в планы

предприниматели, —

каждый смотрит,

глазаст и внимателен.

Говорит англичанин:

«Напрасный труд

к нам

войной

французы попрут».

Говорит француз:

«Напрасный труд

к нам

войной

англичане попрут».

И оба

решили,

идею кроша:

«На этот план

не дадим ни гроша».

И

изобретатель

был похоронен.

Он не подумал

об их обороне.

Изобретатели,

бросьте бредни

о беспартийности

изобретений.

Даешь —

изобретения,

даешь —

науку,

вооружающие

пролетарскую руку.

[1929]

Птичка божия*

Он вошел,

склонясь учтиво.

Руку жму.

Товарищ

сядьте!

Что вам дать?

Автограф?

Чтиво?

— Нет.

Мерси вас.

Я —

писатель.

— Вы?

Писатель?

Извините.

Думал —

вы пижон.

А вы…

Что ж,

прочтите,

зазвените

грозным

маршем

боевым.

Вихрь идей

у вас,

должно быть.

Новостей

у вас

вагон.

Что ж,

пожалте в уха в оба.

Рад товарищу. —

А он:

— Я писатель.

Не прозаик.

Нет.

Я с музами в связи. —

Слог

изыскан, как борзая.

Сконапель

ля поэзи́*.

На затылок

нежным жестом

он

кудрей

закинул шелк,

стал

барашком златошерстым

и заблеял,

и пошел.

Что луна, мол,

над долиной,

мчит

ручей, мол,

по ущелью.

Тинтидликал

мандолиной,

дундудел виолончелью.

Нимб

обвил

волосьев копны.

Лоб

горел от благородства.

Я терпел,

терпел

и лопнул

и ударил

лапой

о́б стол.

— Попрошу вас

покороче.

Бросьте вы

поэта корчить!

Посмотрю

с лица ли,

сзади ль,

вы тюльпан,

а не писатель.

Вы,

над облаками рея,

птица

в человечий рост.

Вы, мусье,

из канареек,

чижик вы, мусье,

и дрозд.

В испытанье

битв

и бед

с вами,

што ли,

мы

полезем?

В наше время

тот —

поэт,

тот —

писатель,

кто полезен.

Уберите этот торт!

Стих даешь —

хлебов подвозу.

В наши дни

писатель тот,

кто напишет

марш

и лозунг!

[1929]

Стихи о Фоме*

Мы строим коммуну,

и жизнь

сама

трубит

наступающей эре.

Но между нами

ходит

Фома*

и он

ни во что не верит.

Наставь

ему

достижений любых

на каждый

вкус

и вид,

он лишь

тебе

половину губы

на достиженья —

скривит.

Идем

на завод

отстроенный

мы —

смирись

перед ликом

факта.

Но скептик

смотрит

глазами Фомы:

— Нет, что-то

не верится как-то. —

Покажешь

Фомам

вознесенный дом

и ткнешь их

и в окна,

и в двери.

Ничем

не расцветятся

лица у Фом.

Взглянут —

и вздохнут:

«Не верим!»

Послушайте,

вы,

товарищ Фома!

У вас

повадка плохая.

Не надо

очень

большого ума,

чтоб все

отвергать

и хаять.

И толк

от похвал,

разумеется, мал.

Но слушай,

Фоминая шатия!

Уж мы

обойдемся

без ваших похвал —

вы только

труду не мешайте.

[1929]

Я счастлив!*

Граждане,

у меня

огромная радость.

Разулыбьте

сочувственные лица.

Мне

обязательно

поделиться надо,

стихами

хотя бы

поделиться.

Я

сегодня

дышу как слон,

походка

моя

легка,

и ночь

пронеслась,

как чудесный сон,

без единого

кашля и плевка.

Неизмеримо

выросли

удовольствий дозы.

Дни осени —

баней воняют,

а мне

цветут,

извините, —

розы,

и я их,

представьте,

обоняю.

И мысли

и рифмы

покрасивели

и особенные,

аж вытаращит

глаза

редактор.

Стал вынослив

и работоспособен,

как лошадь

или даже —

трактор.

Бюджет

и желудок

абсолютно превосходен,

укреплен

и приведен в равновесие.

Стопроцентная

экономия

на основном расходе —

и поздоровел

и прибавил в весе я.

Как будто

на язык

за кусом кус

кладут

воздушнейшие торта —

такой

установился

феерический вкус

в благоуханных

апартаментах

рта.

Голова

снаружи

всегда чиста,

а теперь

чиста и изнутри.

В день

придумывает

не меньше листа,

хоть Толстому

ноздрю утри.

Женщины

окружили,

платья испестря,

все

спрашивают

имя и отчество,

я стал

определенный

весельчак и остряк

ну просто —

душа общества.

Я

порозовел

и пополнел в лице,

забыл

и гриппы

и кровать.

Граждане,

вас

интересует рецепт?

Открыть?

или…

не открывать?

Граждане,

вы

утомились от жданья,

готовы

корить и крыть.

Не волнуйтесь,

сообщаю:

граждане —

я

сегодня

бросил курить.

[1929]

Мы*

Мы —

Эдисоны*

невиданных взлетов,

энергий

и светов.

Но главное в нас —

и это

ничем не засло́нится, —

главное в нас

это — наша

Страна советов,

советская воля,

советское знамя,

советское солнце.

Внедряйтесь

и взлетайте

и вширь

и ввысь.

Взвивай,

изобретатель,

рабочую

мысль!

С памятник ростом

будут

наши капусты

и наши моркови,

будут лучшими в мире

наши

коровы

и кони.

Массы —

плоть от плоти

и кровь от крови,

мы

советской деревни

титаны Маркони*.

Пошла

борьба

и в знании,

класс

на класс.

Дострой

коммуны здание

смекалкой

масс.

Сонм

электростанций,

зажгись

пустырями сонными,

Спрессуем

в массовый мозг

мозга

людские клетки.

Станем гигантскими,

станем

невиданными Эдисонами

и пяти-,

и десяти-,

и пятидесятилетки.

Вредителей

предательство

и белый

знаний

лоск

забей

изобретательством,

рабочий

мозг.

Мы —

Маркони

гигантских взлетов,

энергий

и светов,

но главное в нас —

и это

ничем не засло́нится, —

главное в нас,

это — наша

Страна советов,

советская стройка,

советское знамя,

советское солнце,

[1929]

Даешь!*

У города

страшный вид, —

город

штыкастый еж.

Дворцовый

Питер

обвит

рабочим приказом —

«Даешь!»

В пули,

ядерный град

Советы

обляпавший сплошь,

белый

бежал

гад

от нашего слова —

«Даешь!»

Сегодня

вспомнишь,

что сон,

дворцов

лощеный салон.

Врага

обломали угрозу —

и в стройку

перенесен

громовый,

набатный лозунг.

Коммуну

вынь да положь,

даешь

непрерывность хода!

Даешь пятилетку!

Даешь —

пятилетку

в четыре года!

Этот лозунг

расти

и множь,

со знамен

его

размаши,

и в ответ

на это

«Даешь!»

шелестит

по совхозам

рожь,

и в ответ

на это

«Даешь!»

отзывается

гром

машин.

Смотри,

любой

маловер

и лгун,

пришипься,

правая ложь!

Уголь,

хлеба,

железо,

чугун

даешь!

Даешь!

Даешь!

[1929]

Октябрьский марш*

В мире

яснейте

рабочие лица, —

лозунг

и прост

и прям:

надо

в одно человечество

слиться

всем —

нам,

вам!

Сами

жизнь

и выжнем и выкуем.

Стань

электричеством,

пот!

Самый полный

развей непрерывкою

ход,

ход,

ход!

Глубже

и шире,

темпом вот эдаким!

Крикни,

победами горд —

«Эй,

сэкономим на пятилетке

год,

год,

год!»

Каждый,

которому

хочется очень

горы

товарных груд, —

каждый

давай

стопроцентный,

без порчи

труд,

труд,

труд!

Сталью

блестят

с генеральной стройки

сотни

болтов и скреп.

Эй,

подвезем

работникам стойким

хлеб,

хлеб,

хлеб!

В строгое

зеркало

сердцем взглянем,

счистим

нагар

и шлак.

С партией в ногу!

Держи

без виляний

шаг,

шаг,

шаг!

Больше

комбайнов

кустарному лугу,

больше

моторных стай!

Сталь и хлеб,

железо и уголь

дай,

дай,

дай!

Будем

в труде

состязаться и гнаться.

Зря

не топчись

и не стой!

Так же вымчим,

как эти

двенадцать,

двадцать,

сорок

и сто!

В небо

и в землю

вбивайте глаз свой!

Тишь ли

найдем

над собой?

Не прекращается

злой

и классовый

бой,

бой,

бой!

Через года,

через дюжины даже,

помни

военный

строй!

Дальневосточная,

зорче

на страже

стой,

стой,

стой!

В мире

яснейте

рабочие лица, —

лозунг

и прост

и прям:

надо

в одно человечество

слиться

всем —

нам,

вам.

[1929]

Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях Кузнецка*

К этому месту будет подвезено в пятилетку 1 000 000 вагонов строительных материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни тысяч людей.

Из разговора.

По небу

тучи бегают,

дождями

сумрак сжат,

под старою

телегою

рабочие лежат.

И слышит

шепот гордый

вода

и под

и над:

«Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!»

Темно свинцовоночие,

и дождик

толст, как жгут,

сидят

в грязи

рабочие,

сидят,

лучину жгут.

Сливеют

губы

с холода,

но губы

шепчут в лад:

«Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!»

Свела

промозглость

корчею —

неважный

мокр

уют,

сидят

впотьмах

рабочие,

подмокший

хлеб

жуют.

Но шепот

громче голода —

он кроет

капель

спад:

«Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!»

Здесь

взрывы закудахтают

в разгон

медвежьих банд,

и взроет

недра

шахтою

стоугольный

«Гигант».

Здесь

встанут

стройки

стенами.

Гудками,

пар,

сипи.

Мы

в сотню солнц

мартенами

воспламеним

Сибирь.

Здесь дом

дадут

хороший нам

и ситный

без пайка,

аж за Байкал

отброшенная

попятится тайга».

Рос

шепоток рабочего

над темью

тучных стад,

а дальше

неразборчиво,

лишь слышно —

«город-сад».

Я знаю —

город

будет,

я знаю —

саду

цвесть,

когда

такие люди

в стране

в советской

есть!

[1929]

Лозунги по КИМу*

Стекайтесь,

кепки и платки,

каждый,

кто в битве надежен!

Теснее

сплачивай,

КИМ,

плечи

мировой молодежи!

С нового ль,

старого ль света,

с колоний

забитых

тащишься ль,

помни:

Страна

Скачать:PDFTXT

Том 10 Маяковский читать, Том 10 Маяковский читать бесплатно, Том 10 Маяковский читать онлайн