так, как петит пожарных известий отличается от «Что делать?»
Мы — за углубленность политического, научного анализа, но мы против психоложских усложненцев типа «констрюктивизма». Но работа на перспективу не заслоняет от нас реальной работы на сегодняшний день.
Мы требуем от каждого произведения, чтоб оно работало, воздействовало, а не производило бы впечатление на умильного Лежнева* да искренне выражало бы чувства писателя а ля Пильняк*, Полищук-Сельвинский*.
Мы требуем от произведений квалификации, каждого пишущего с максимальной придирчивостью мы будем спрашивать: «как?» Мы требуем современности примеров, вложенных в произведение. Мы будем искать в каждой строке «что?» Но определяющим на сегодняшний день является — «для чего» написана эта строка?
Мы амнистируем все виды работы (помня о вымирающих) — и фото, и картину, и очерк, и песню — с одним требованием — пропаганды, агитации. «103 дня» Кушнера* для нас ценнее «Цемента»*, но «Разгром» Фадеева для нас важнее записок фактовички Дункан*…
[1929]
Прошу слова…*
Это — не только стихи.
Эти иллюстрации — не для графических украшений.
Это — протокольная запись труднейшего трехлетия революционной борьбы, переданная пятнами красок и звоном лозунгов.
Это — моя часть огромнейшей агитработы — окон сатиры РОСТА.
Пусть вспоминают лирики стишки, под которые влюбрялись. Мы рады вспомнить и строки, под которые Деникин бежал от Орла*.
Любителям высокотарифных описаний задним числом романтики гражданской войны в стиле «констрюктивист» неплохо поучиться на действительном материале боевых лет, на действительной словесной работе этого времени.
Есть такие новые русские древние греки, которые все умеют засахарить и заэстетизировать.
Вот В. Полонский в книге о революционном плакате, вырвав из середины кусок, набредя на агитсатиру РОСТА времен боев с панами, агитку, весь смысл которой доказать:
Так кормите ж
красных рать,
хлеб неси без вою,
чтобы хлеб
не потерять
вместе с головою,
— этот самый Полонский вырывает из агитки случайный клочок и пишет «фрагмент». Не угодно ли?!
Так же может поступить историк литературы, приводящий слово «соединяйтесь» с подписью «фрагмент», чтоб все догадывались и радовались, что сие — «фрагмент» лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Полонский не только не старается понять и систематизировать цель и направленность плакатных ударов, но просто вдохновенно парит над низменностью агитационного текста. Сейчас, с десятилетием ростинской работы, Третьяковская галерея, газеты, журналы любопытно и восторженно подбирают, клеят и смотрят клочки вручную крашенных листов, этих предков всех многотысячных сегодняшних сатирических журналов. Первые окна сатиры делались в одном экземпляре и вывешивались в немедленно обступаемых народом витринах и окнах пустующих магазинов, дальнейшие размножались трафаретом, иногда до ста — ста пятидесяти экземпляров, расходившихся по окнам агитпунктов.
Всего около девятисот названий по одной Москве. Ленинград, Баку, Саратов стали заводить свои окна.
Диапазон тем огромен:
Агитация за Коминтерн и за сбор грибов для голодающих, борьба с Врангелем и с тифозной вошью, плакаты о сохранении старых газет и об электрификации. Я рылся в Третьяковке, в Музее революции, в архивах участников. Едва ли от всей массы окон осталось сейчас более ста целых листов. Мы работали без установки на историю и славу. Вчерашний плакат безжалостно топтался в десятках переездов. Надо сохранить и напечатать оставшиеся, пока не поздно. Только случайно найденный у М. Черемных альбом фотографий дал возможность разыскать тексты и снимки с исчезнувшего.
Моя работа в РОСТА началась так: я увидел на углу Кузнецкого и Петровки*, где теперь Моссельпром, первый вывешенный двухметровый плакат. Немедленно обратился к заву РОСТОЙ, тов. Керженцеву, который свел меня с М. М. Черемных — одним из лучших работников этого дела.
Второе окно мы делали вместе. Дальше пришел и Малютин, а потом художники: Лавинский, Левин, Брик, Моор, Нюренберг и другие, трафаретчики: Шиман, Михайлов, Кушнер и многие еще, фотограф Никитин.
Первое время над текстом работал тов. Грамен, дальше почти все темы и тексты мои; работали еще над текстом О. Брик, Р. Райт, Вольпин. В двух случаях, отмеченных в книге звездочками, я нетвердо помню свое авторство текста.
Сейчас, просматривая фотоальбом, я нашел около четырехсот одних своих окон. В окне от четырех до двенадцати отдельных плакатов, значит в среднем этих самых плакатов не менее трех тысяч двухсот.
Подписей — второе собрание сочинений. (В этой книге — малая часть.)
Как можно было столько сделать?
Вспоминаю — отдыхов не было. Работали в огромной нетопленной, сводящей морозом (впоследствии — выедающая глаза дымом буржуйка) мастерской РОСТА.
Придя домой, рисовал опять, а в случае особой срочности клал под голову, ложась спать, полено вместо подушки с тем расчетом, что на полене особенно не заспишься и, поспав ровно столько, сколько необходимо, вскочишь работать снова.
С течением времени мы до того изощрили руку, что могли рисовать сложный рабочий силуэт от пятки с закрытыми глазами, и линия, обрисовав, сливалась с линией.
По часам Сухаревки, видневшимся из окна, мы вдруг втроем бросались на бумагу, состязались в быстроте наброска, вызывая удивление Джона Рида*, Голичера* и других заезжих, осматривающих нас иностранных товарищей и путешественников. От нас требовалась машинная быстрота: бывало, телеграфное известие о фронтовой победе через сорок минут — час уже висело по улице красочным плакатом.
«Красочным» — сказано чересчур шикарно, красок почти не было, брали любую, чуть размешивая на слюне. Этого темпа, этой быстроты требовал характер работы, и от этой быстроты вывешивания вестей об опасности или о победе зависело количество новых бойцов. И эта часть общей агитации подымала на фронт.
Вне телеграфной, пулеметной быстроты — этой работы быть не могло. Но мы делали ее не только в полную силу и серьезность наших умений, но и революционизировали вкус, подымали квалификацию плакатного искусства, искусства агитации. Если есть вещь, именуемая в рисунке «революционный стиль», — это стиль наших окон.
Не случайно, что многие из этих работ, рассчитанные на день, пройдя Третьяковскую галерею, выставки Берлина и Парижа, стали через десять лет вещами настоящего так называемого искусства.
Я привожу в этой книге только незначительную часть материала, только то, что сохранилось в днях. Кроме двух, приводимых раньше по памяти, а теперь полностью — текстов «Азбуки» и «Бубликов»*, — все остальное не публиковалось и публиковаться, кроме этой книги, не будет.
Для меня эта книга большого словесного значения, работа, очищавшая наш язык от поэтической шелухи на темах, не допускающих многословия.
Это не столько чтение, сколько пособие для времен, когда опять придется крикнуть:
Голой рукой
нас не возьмешь!*
Деникина день
сосчитан.
Красная Армия —
красный еж —
верная
наша
Голой рукой
нас не возьмешь!
Час Колчака
сосчитан.
Красная Армия —
красный еж —
лучшая
наша
Голой рукой
нас не возьмешь!
Товарищи,
все за оружие!
Красная Армия —
красный еж —
железная сила содружия.
[1930]
Окна сатиры РОСТА*
Сейчас в Третьяковской галерее* в трех комнатах открыта выставка одиноких, разрозненных тщательно собранных окон сатиры РОСТА.
В 19–21 годах тысячи этих окон и радовали и мозолили глаза с множества окон и витрин пустующих магазинов, клубных стен, вокзальных агитпунктов.
Большинство этих окон растеряла наша безалаберность.
Через годы над этими окнами будут корпеть ученые, охраняя от времени скверненькую бумагу.
Охранять эти окна надо и надо.
Так как — это — красочная история трех боевейших годов Союза —
так как — это — предки всех советских сатирических журналов, предки труднейшего, безбумажного, безмашинного, ручного времени.
Первые окна — уникумы, рисовались в одном экземпляре, дальнейшие размножались в десятках и сотнях экземпляров трафаретом. Основные плакатщики*: Черемных, Малютин, я.
Лозунги и тексты — почти все мои. Привожу несколько моих неопубликованных окон и текстов.
В ближайшее время в Гизе выйдет книга Окон Сатиры*.
[1930]
Открывая выставку «20 лет работы Маяковского», объявляем*
Работа поэта революции не исчерпывается книгой. Митинговая речь, фронтовая частушка, агитка-однодневка, живой радиоголос и лозунг, мелькающий по трамвайным бокам, — равные, а иногда и ценнейшие образцы поэзии. Открывая выставку тов. Маяковского, мы не собираемся чествовать его живую работу мертвящим, подводящим итоги юбилеем. В. В. Маяковский прежде всего — поэт-агитатор, поэт-пропагандист, поэт — на любом участке слова — стремящийся стать активным участником социалистического строительства. Основная работа Маяковского развернулась за двенадцать лет революции. Сегодняшняя выставка должна расширить взгляд на труд поэта каждого начинающего работать над словом. Газета, плакат, лозунг, диспут, реклама, высокомерно отстраняемые чистыми лириками, эстетами, — выставлены как важнейший род литературного оружия.
На нашей выставке собрана только часть наиболее характерного материала — одно название каждой газеты и журнала из бесчисленных номеров, печатавших стихи, наиболее обстоятельная по объему и взглядам наша и иностранная критика, незначительная часть афиш, характерные черты биографии, некоторые образцы различных видов труда.
Подробным подбором материалов и подведением полных итогов работы займется лаборатория и арсенал Маяковского.
[1930]
Удивительно интересно!*
1-ое действие. Чудаков изобретает «машину времени». Тов. Велосипедкин — легкий кавалерист — помогает продвинуть изобретение через бюрократические рогатки.
Во втором действии попытка добраться до главного бюрократа т. Победоносикова — Главначпупса — «главного начальника по управлению согласованием».
В марте «Баня» откроется в театре имени Мейерхольда, в постановке Всеволода Эмильевича Мейерхольда.
[1930]
Выступления в стенографической и протокольной записи, 1917-930
На общем собрании временного комитета уполномоченных Союза деятелей искусств 17 (30) ноября 1917*
Маяковский <говорит> о том, что нужно приветствовать новую власть и войти с ней в контакт.
На заседаниях коллегии Отдела изобразительных искусств Наркомпроса в ноябре 1918 — феврале 1919*
Председатель <Н. Н. Пунин>. Разрешите первым вопросом рассмотреть вопрос о журнале. Дело в том, что вчера было заседание, правда очень непродолжительное и неопределенное, Государственного совета по делам искусств, образованного две недели тому назад, под председательством Луначарского <…> Луначарский предложил, вместо того чтобы издавать еженедельную газету*, издавать общий журнал для всех отделов* <…> На это возражал т. Маяковский, я и некоторые другие <…> После маленького совещания т. Маяковским была предложена резолюция, которую он хотел внести в коллегию <…> Резолюция следующая (читает)*.
· · ·
Маяковский. Исходя из всего здесь сказанного, очевидно, что разногласий по поводу необходимости существования газеты информационного характера нет. Это — с одной стороны. С другой стороны — необходимо иметь специальный орган, обслуживающий более глубокие интересы отделов в области пропаганды и т. д. В этом отношении разногласий нет. Но у нас в резолюции пропущено слово «информационный»; вот это слово надо было бы вставить, потому что это слово характеризует будущую деятельность газеты, но оно почему-то выпало.
По поводу оценки деятельности газеты «Жизнь искусства» также разногласий нет*; если кто-нибудь к этому хладнокровно относится, то потому, что ему самому не приходилось близко сталкиваться. При продолжении же подобной политики, без сомнения, всем присутствующим придется столкнуться с такого рода деятельностью газеты. Так что я полагаю, что предложенная резолюция правильно характеризует мнение коллегии.
Голоса. Да.
Председатель. Мы принимаем принципиально: газета «Жизнь искусства» должна быть реформирована. Газета нам нужна <…> Принято положение об издании газеты сейчас <…> Итак, коллегия остается при прежнем решении издавать свою газету <…> Затем в Совете был поднят вопрос об организации Литературного отдела <…> Секция предлагает делегировать Маяковского на все эти организационные собрания по образованию этого отдела. Угодно коллегии согласиться делегировать на время организационной работы для
