они не могут быть мерилом молодой советской поэзии и потому не пускают ее вперед. Есть действительно один молодой человечек, которого Леф создал, этот молодой человечек — Кирсанов. Но Полонский пишет о нем, что он к Лефу имеет случайное отношение, что он там новичок, что он от Лефа уйдет. Этот новичок, т. Полонский, выпустил целую книгу стихотворений под названием* «Опыты», а затем он был секретарем или фактическим редактором «Юголефа»* — журнальчика, способного испортить достаточное количество крови. Ему «стал поперек горла Леф», когда его не пускали другие молодые писатели на эстраду? Леф выступил и на своих плечах перенес его в аудиторию. Да, на своих плечах перенес Кирсанова. Что, Кирсанов отодвинулся от Лефа благодаря этому? Нет. Все его стихотворения с первой строчки посвящены в «Опытах» Маяковскому, но также и Асееву и Пастернаку, ибо эти стихотворения посвящены и им:
Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос*,
я радостью скручен, как вьюгой, —
что мне с капитаном таким довелось
шаландаться по́ морю юнгой.
Я счастлив еще раз указать в этой аудитории, что сколько бы вы ни перевернули весь «Леф», вы увидите, что ни против одного молодого поэта Леф письменно не выступал. Что значит — письменно не выступал? В порядке студийной работы мы должны выступать. Сидящий здесь Уткин, наверное, неоднократно меня кроет — ведь Маяковский не раз выступает против Уткина. Да. Но когда? Когда Уткин пишет стихотворение о лахудре*: «Не твоею ли пышною грудью защищали Перекоп?» Ведь это неверно. Почему? Да потому, что мы Перекоп не защищали, — Перекоп защищали белогвардейцы, а красные его брали. Откуда же у него вдруг взялось «защищали»? Дальше он говорит «грудью защищали». Конечно, обыкновенно защищают грудью, но ведь мы там не защищали, а наступали, грудью же не наступают, а защищают. Он же просто берет веками данное сравнение, которое влезло ему в голову. Он берет выражение, наиболее часто встречающееся, но к факту <оно> не имеет отношения, ибо мы Перекоп не защищали, а брали.
Это не значит, что Леф выступает против пролетарского молодняка. Присутствующий здесь т. Бескин, заведующий литературным отделом Госиздата, который не руководится моими соображениями, ибо я ни в каких организационных отношениях с Госиздатом не состою, но к голосу поэта не может не прислушаться как человек интеллигентный, — он скажет, что первый человек, купивший книжку Уткина о Мотэле*, — я. Что это — зависть? Если нехорошо то, что он «грудью защищал Перекоп», — это одно, а хорошая его вещь о Мотэле — это другое.
Да, мы ругаемся с пролетарскими писателями, но против вас, т. Полонский, будем вместе с ВАППом. Если мы и ругаемся, <то> по вопросам технического порядка, поэтому вы можете отбросить свое обвинение насчет умерщвления Лефом молодежи.
Еще недавно и с этой эстрады и всюду на территории Советского Союза я читал произведения Светлова*. Я читал их и здесь, и в Саратове, и в Казани, и в Ярославле, и везде, где можно. Почему? Да потому, что это огромное достояние пролетарской советской поэзии, той поэзии, которая является достоянием наших дней. Ни один лефовец не только мешать ей не будет, но будет проносить, проносить на своих плечах.
Вы знаете, сколько мы ругались и дрались с Жаровым. Я прочел его стихотворение о Макдональде*, я не мог найти его телефон. Я хотел сказать: я счастлив, что он хорошее стихотворение написал. Приношу глубокое извинение перед Жаровым. Вот одно хорошее стихотворение. Остальные плохие. Мне кажутся плохими. Вы можете меня ругать по вопросам моего литературного вкуса, меня и Леф, но не по вопросам умерщвления пролетарских писателей или молодых писателей, — как говорит Полонский, — «грудь грудью друг против друга стоит Леф и молодые писатели»*. Эти самые молодые писатели <по-видимому, в записи пропуск> стихотворения, посвященные молодежи, невзирая на мои драки, говорили: «Гоните, Маяковский, сюда стихотворения…» Вы, как редакторы, меня, как поэта, сегодня уговаривали дать это стихотворение по рублю за строку в то время, как рыночная цена у Полонского два рубля, (Уткин: «Полтора».) Итак, чистый остаток в десять червонцев вносится на наше идейное объединение с ВАППом и на наши идейные совместные литературные выступления, когда они революционны, когда они нужны сегодняшнему дню. Почему я об этом должен орать? Потому что и здесь переходит Полонский… Я сегодня условился вначале, что буду говорить нежно.
Дальше, приводя мое стихотворение, посвященное Максиму Горькому*, он сделал две передержки. Первая передержка касается того, что в этом стихотворении опять-таки Леф целиком утверждает свою монополию. Я пишу в этом стихотворении:
Одни мы,
как ни хвали́те халтуры,
но, годы на спины грузя,
тащим
историю литературы —
лишь мы
и наши друзья.
И дальше расшифровывается, кто «мы» и кто «наши друзья». Мы — это Леф, друзья — поэты рабочего класса. Главное, что не Наседкин* нам друг и не Есенин нам друг, а мы и наши друзья — это Леф и поэты рабочего класса. А Полонский суется со своей монополией.
И дальше — характеристика этих стихов. Полонский не нашел других слов, как «рубленая проза — два рубля строка». Какой хороший литературный выпад! Рассказывается о том, где лефы, лефы и лефы… Уполномоченный от имени Лефа, могу сказать, что мы получаем двадцать семь копеек за строку, потому что нам дают, как журналу направленческому, очень мало денег. И эти двадцать семь копеек нам приходится вносить на канцелярские расходы по «Лефу». Единственная редакция на территории Советского Союза, которая платит по два рубля, — это редакция Полонского. Об этом не надо говорить, это не тема для аудитории. Но если об этом говорят, разрешите восемьсот человек об этом информировать. Дальше я не буду развивать остальных своих положений. Хотелось бы говорить о комплоте, о техническом мастерстве и проч. Перейду сразу <к последнему>, чтобы дать возможность высказаться другим, тем более что я смогу в заключительном слове сказать то, что не сказал сейчас. Мне хотелось бы только заметить: что же, действительно мое стихотворение, посвященное Максиму Горькому, в номере «Лефа» — такая действительно сверхъестественная дрянь? Приведем строчки в «Новом мире» под редакцией того же самого т. Полонского: «Тем обиднее, ибо великолепное „Письмо к Горькому“ Маяковского заставляет думать, что он работает на два плана»*. Это мне нужно для мимолетного сличения разницы в журнале Полонского и в «Известиях», чтобы выяснить, для чего он это пишет.
Теперь последнее — реклама Лефа. Казалось бы, это чорт знает какие рекламисты. Моссельпром разрекламировали, после этого стали рекламировать «нигде иначе как в радиопередаче». Берем образцы лефовской рекламы. Я беру один номер «Лефа», старый комплект. Там есть статья, которая помещается не в порядке дискуссии, а в порядке основного литературного материала в журнале. Вот что в ней пишется — про кого? — про Маяковского, про редактора этого самого журнала. Как было редактору принимать эти строчки?.. «Раз „деться некуда“, остается одно — идти по привычной дорожке*: рваться в вечность, возноситься на небо, разгуливать на ходулях по крышам Парижей…» Это что, Полонский помещает? Это Маяковский помещает. Отзыв, единственный отзыв о нем самом в его же «Лефе». Почему он помещает? Потому что сотрудник «Лефа» Чужак не согласен с Маяковским. Что, я ему буду рот зажимать? Дрянь Маяковский? Пиши — дрянь. Давайте исправлять через наш журнал.
Это — как поступают те, о которых пишет Полонский, что они рекламисты. А как поступают те, о которых не пишут, что они рекламисты? Я не буду писать «я памятник себе воздвиг нерукотворный», потому что все-таки человек с именем писал. Я не Пушкин. Но этот Безыменский пишет: «Пока написано 30 миниатюр*. Все они одновременно служат эскизами к пьесе, которую задумал и из которой уже написан „Монолог компошляка“, который считаю одним из самых сильных своих произведений».
Я утверждаю, на основании материалов ЦК, о Лефе, что Леф себя ругает, и указываю, что если вы хотите бить по рекламе, посмотрите, что написано здесь:
«В скором времени приступлю к поэме „Роман с персианкой“». — Ну, дела семейные! — «Все поэты писали про любовь». — Поэма эта тоже про любовь. — «Но та любовь, о которой я буду писать, прекрасней всех любвей». — Против чего протестует публика? — «С удовольствием встречу недоумение и пожимания плечами, ибо, конечно, никто не подозревает, что скрывается под этим ничего еще пока не обозначающим заголовком».
Что это значит? Мало того, что я не знаю, что это такое, а вы сами не знаете, что это такое. Это значит превосходную степень своей рекламы написать, и напрасно Лежнев думает тем, что сидит здесь, что я огрызаюсь от Воронского, от Полонского, что я от дедушки, от бабушки ушел <?>. (Уткин: «Вы передернули: „Персианка“ — это пшеница».) Вопрос не о пшенице. И что же, этот рекламист был вздернут на дыбу т. Полонским? Нет — гони, ребята, в мою лавочку. Хочешь выругать Леф — напечатаю. И помещается статья Безыменского «На чистоту»*. Я категорически утверждаю, что при всех заимствованиях ни разу авторские права на заимствование никакой <ни в какой?> литературной статье <нами?> не предъявлялись*. Тем более могу ли я Безыменского обвинять? Если его обвинишь, не останется от него ничего. Пусть это останется Авербаху*, а то ему нечего будет возражать. Безыменский обвиняет меня в том, сто Маяковский тянет у него. Стоит мне что-нибудь сказать, — он говорит: я первый сказал. Приведу маленькое сравнение. Он приводит заимствование на такую тему. Раз Безыменский написал пародию на меня. Он взял мои выражения, спародировал и получилось такого рода стихотворение:
орет
про это*.
Про это…
как это…
про себя.
…Из гроба
прочтет он
трехдневную лекцию
про это…
как это…
о себе.
Значит, спародировал. Правда ли? Да, есть. И скрипка у меня есть, но немного нервная, скрипка издергалась. «Как это» есть у меня*. Спародировал правильно.
«А вот отрывок „Письма к Горькому“*:
Кажется, это вы открыли
„Мощи“…
как его…
Каллиникова».
Можно ли таким литературным способом указывать на заимствование? (Уткин: «Это способ блефа».) Важно, что эта цитата приводится для доказательства взятых чужих интонаций. А интонации он сам сочинил? Вот «„Мощи“… как его… Каллиникова». У меня слов «как его» нет, а есть слово «этого». Разница есть? Для писателя есть. «Как его» — когда человек фамилии не может вспомнить, забыл Каллиникова, а «этого» — это пренебрежение к знакомой фамилии. Значит, спародировал интонацию, спародировавши, привел неверную мою и вопит, что обокрали. Это что, литературный способ? И это все находит добрый, милый приют у т. Полонского.
Для чего же сыр-бор городил Полонский? В заключительной части своей статьи он пишет об Асееве, который еще мало оценен. А уж не мы ли оценили
