Асеева? Есть пять-шесть поэтов, среди них один Асеев. Ставшего из них классиком Владимира Маяковского почему не избрали членом Художественной академии наук?*

Во-первых, меня, кажется, избрали, во-вторых, я не хочу.

Мы говорили о Родченко, об Асееве, о Пастернаке, которых защищали три года и будем защищать, хотя сейчас они не нуждаются в нашей защите. Мы порвали с издательством «Прожектор», которое не хотело выпустить книжки Пастернака. Теперь он написал революционную вещь «Шмидт» — на этой вещи учиться надо. Это тоже завоевание Лефа. Кирсанов — хороший поэт, Брик, которого обвиняют только в том, что не успел написать своей статьи… Хотя я знаю, что это будет темой разговора т. Шкловского. Сколько понадергали литературных мыслей у т. Брика! Значит, против Брика тоже ничего нельзя иметь, так из-за чего же шум? Из-за того, что из другого лабаза люди постарались перейти и печататься в своем журнале. Голос Полонского в статье «Леф или блеф?» — это голос скупщика. (Голос с места: «Почему?») Сейчас докажу, почему. Было время, когда т. Полонский на страницах тех же «Известий» называл Кушнера «неким»*, теперь Полонский выделяет одного Кушнера, говоря о том, что он написал очень неплохую вещь*. Почему? Потому что отрывки ее идут у Полонского*. Следующий писатель, которого Полонский похвалил, это — Пастернак. Опять потому, что человек перешел к нему*. Теперь ясно, почему я считаю, что это есть статья скупщика.

Чем же вредна эта статья? Тем, что она идет против всей современной литературной линии, которой после резолюции ЦК за художественными группировками признано право на максимальное художественное оформление и самоопределение.

Тов. Полонский вместо этого пытается взвалить на нас вину в несуществующем комплоте. Когда говорится слово «комплот», это, очевидно, не техническая организация писателей советских. Это, очевидно, предполагается комплот, который будет враждебен объединению с тем самым Полонским в его журнале. Только так можно понять слово «комплот» по отношению к революционным писателям современности. От имени кого же выступает т. Полонский? Он выступает как редактор трех журналов*, не терпящий никакой мысли отборщик, кроме его персональной мысли. Это — раз, а во-вторых, — как проводник идей так называемой чистенькой литературы, то есть той же самой, которую проводил т. Воронский. И не случайно, что на пятилетии «Красной нови»* он его приветствовал как редактора трех журналов, не как литературного критика, не как литературно самостоятельного человека, не как представляющего самостоятельную литературную группировку, а как редактора трех журналов. Меланхолически заявляет Чужак: не много ли — три журнала на одного человека?* Я считаю, пускай будет шесть журналов, но пускай не набрасывается с древнекиевским окриком «прекратить» на журнал, который в значительной части его статей является журналом людей, стоящих в передовых рядах советской культуры.

Я люблю строить хорошо речь, делаю вензель маленький. То был «Леф», а это журнал «Красная нива».

Тридцать раз говорили об есенинщине. Сейчас номер Парижской коммуны. Сказали бы: ребята, напишите. Напишем. Плохо напишем, — пригодится в клубе на заводе. Вот стихотворение, заслуживающее места в номере Парижской коммуны*, — В. Наседкина:

Я не слыхал роднее клича

С детских лет,

Когда вдали,

По заре степной, курлыча,

Пролетали журавли.

Дальше пропускаем все, что в животе, и возьмем ножки:

Вот вчера, в час вешней лени

Вдруг на небе, как штрихи…

И от них такое пенье —

Будто вновь Сергей Есенин

Мне читал свои стихи.

Редактор, использующий свои издательские возможности последнего времени для покрытия революционной группы советских писателей, которых он сам называет передовыми, и для проведения есенинского чирикающего пения под флагом Парижской коммуны! (Аплодисменты.)

Заключительное слово

Товарищи, я начинаю по линии нисходящей, от дружественной критики и т. д. в полное, так сказать, болото и трясину. Начну с Авербаха. Он говорит, что в борьбе со Шкловским* он будет вместе с Воронским. Почему? Потому что здесь важен политический стержень. Мы знаем про Шкловского много неприятных вещей, да и все знают, о чем говорил Бескин*. Никто этого не скрывает. Но ведь в чем наша задача? Чтобы оттягивать более крупные научные силы, как <и> более <крупные> технические силы. Если ему удастся перейти на другие рельсы и переключить энергию, стать социологом, скажем на 100%, — значит, удалась наша работа. Мы должны стремиться отвоевать его. Что же делает Воронский? Он отбирает его для старых упадочнических тенденций. И знает Авербах, что Воронский его атакует. Вот почему мы учли, что Воронский выпустил «Третью фабрику»*. Мы бы уговорили Шкловского сделать изменения. В этом заключается наша политическая задача — неуравновешенных перекатывать на наши рельсы. А задача Воронского — во всем великолепии их выявить и подчеркивать. Так что и в этом пункте мы будем вместе с Авербахом.

Затем, из-за чего сыр-бор разгорается по поводу Шкловского? Здесь нужно прежде всего ответить на вреднейшее выступление Бескина. Леф прежде всего есть объединение одинаково мыслящих, одинаково думающих людей и никогда на монопольное руководство не претендовавших. За те вещи, которые напечатаны в нашем журнале, мы отвечаем на 100%. Можем ли мы отвечать за «Третью фабрику»? Да, за те цитаты, которые приводились, я могу отвечать. Цитата, что у литературы два пути, а третьего нет и что по нему нужно идти*, расшифровывается чтением Бескина так, что этот третий путь есть отход от марксизма. Почему не расшифровать так, что третий путь есть путь деканонизации, дешаблонирования? Что за глупое чтение, товарищи, в душах? (Аплодисменты.) Что это, исследование?

Дальше будем говорить о т. Шкловском. Прежде всего на чем я настаиваю — это то, что это глубоко ученый человек по литературной линии. Он является основателем формальной школы. Обычно принято думать, что формальная школа противоречит марксизму и что формальная школа целиком объяла Леф. Формальная школа не противоречит марксизму вот в каком отношении. Вы знаете, товарищи, что, например, вся химия в своих источниках возникновения, что все химические процессы целиком диктуются социальными условиями. Переход, например, на другие красящие вещества диктуется переращением текстильной промышленности. Это значит, что химию нужно рассматривать в зависимости от социологии. Но внутри химии существуют особые химические соединения. Можно говорить о химии, взявши периодическую систему элементов.

Формализм в нашем понимании — это статистическое бюро при социологическом методе. Дальше, собранный материал (оратора прерывают)… Я буду разговаривать о нашем понимании. Дальше нужно находить движущую силу для этого материала.

Тов. Бескин говорил шутливо о переходе Шкловского на социологический метод. Почему? Но если вы читаете наших марксистов, вы видите, что они не знают фактов. Возьмем, например, изданное, рекомендованное для учебных заведений произведение высокоученого Войтоловского. Он говорит о Пушкине, и говорит так*: «Это дворянская литература, до мельчайших подробностей воспроизводящая быт и нравы дворянского сословия тех времен. Онегин, Ленский, Герман, князь Елецкий, Томский, Гремин — это все несложные варианты однозначных дворянских типов. В их лице Пушкин дает своим современникам именно тот род поэзии, в котором последние нуждаются или которая при данном состоянии их взглядов и нравов может доставить им возможно больше удовольствия». Все правильно. Но Гремина-то у Пушкина нет. Гремин есть только в опере. И он создает свое умозаключение на основании материалов, взятых из оперы. Можно ли считаться с ним как с марксистом? Когда против него возражает Шкловский, — говорят: он против марксизма. Он против дураков от марксизма, а не против марксизма. Эта фраза не относится, конечно, к Войтоловскому, ибо Войтоловский, по сравнению с другими авторами, делал минимум ошибок. У нас есть такой с грузинской фамилией критик, который писал: «„Черный вечер. Белый снег“ у Блока — это определение революции». Эти учебники преподносятся как марксистские учебники.

Тов. Шкловский должен быть нами употреблен как научная сила для дачи хорошо проверенного материала, для оперирования этим материалом в социологии.

У нас существует очень простой способ разговора, его применил Полонский. «Меня, — говорит он, — назначил ЦК на должность редактора журнала». Получается такая вещь: меня назначил ЦК, вы против меня, значит, вы против партии. (Голоса из публики: «Это не так».) Нет, товарищи, это не передержка. Товарищи, я только делаю дальнейшие выводы из его ответа <на мой вопрос> — кого вы из себя представляете? Он говорит: представляю такого-то. А вы думаете, что партия нас, поэтов, как игрушек рассматривает, думаете, что нам не даются директивы? А мы кем поставлены? Что же, нас Врангель придумал? Мы в политическом блоке с ВАППом, и мы проводим исключительно линию сегодняшнего дня в искусстве. Мы задираемся с Полонским потому, что он неправильно понимает, что нужно сегодняшней революционной литературе. Все возражения против Полонского — не личные возражения, это способ моего разговора. (Смех.) Да, может быть, плохой способ. Раз я говорю о Полонском как о скупщике, это значит, что он думает о собственном лабазе. Полонский не является сортировщиком материала, а скупщиком. Значит, тут дело не в личности, а в способе работы в области литературного отбора. Если мой тон кому-нибудь не нравится, то мне негде было вырабатывать этот тон.

Полонский говорит грозно: «Мы не позволим возрождать старый богемский метод эпатажа». Если я приду в Ленинские мастерские, если я приду в вуз, — чужие методы эпатажа мне не нужны. Мне нужно прочесть свои стихи. Но что же, <разве> можно будет отрицать наличие колоссальной мощности слова, с колоссальным мощным вкусом, с колоссальными старыми навыками! Если мы оставляем из этой группы эпатирующие строчки, когда я говорю Леониду Лоэнгриновичу Собинову*, я не должен бухнуть чорт знает чем, потому что мне противно, когда человек не хочет пойти <?>, когда он может только «ни слова, о друг мой, ни вздоха»*. (Уткин: «Вы с нами тоже так говорите, не только с Собиновым».) Тов. Уткин и тов. Жаров, в пролетарской литературе я разрешаю себе иметь любимых писателей и говорить в аудитории о них больше. Это не опорочивает литературы, а с Безыменским я говорил о конкретном материале…

О тоне. Я говорю, как и литературным тоном, и этим я и известен… <?>

Очень интересно в заключение два слова сказать. Тов. Полонский, объясняя происхождение нашей статьи во-первых, говорит: «Здорово, говорит, вас двинули, если вы так защищаетесь». Здорово вас двинули, если вы такие статьи в «Известиях» пишете по поводу Лефа. Вы говорите, мы допускаем передержки в статьях, и добавляете: «Так же, как я допустил в цитате против Родченко». Мы отвечаем в лучшем случае передержкой на вашу первую передержку.

Полонский говорит: «Маяковский на меня поплевал и на Пушкина». Пушкина я ругал по одной линии, Полонского по другой линии, вы знаете, по какой. Мое стихотворение, посвященное Пушкину*, является способом перетряхнуть академика Пушкина и построить такого, о котором человек с некоторым революционным энтузиазмом может говорить, как о своем