люди из рабочих и крестьян, которые имеют чувство стиха и могут писать. Только необходимо помнить, что одним талантом и желанием ничего не сделаешь.

Необходима огромная, нечеловеческая работа над собой, необходимо изучать, исследовать опыт других писателей. Можно было бы всем тем, кто хочет стать писателем, сказать:

«Ты готов вынести все невзгоды этого ремесла, ты готов работать долгие годы, готов заболеть в поисках новой рифмы и поэтического образа? Если готов — тогда просим».

На диспуте о богеме 19 ноября 1926*

…У нас просто не понимают, что такое богема. Я никогда не сидел в кабаках, не пил пива и не был хулиганом. Богема — это было общество изысканно-остроумных и талантливых людей, и ходили туда отнюдь не пьянствовать. У нас же сейчас не богема, а мелкая скука мелких людишек, разгильдяйство, гипертрофия самомнения и потрясающее количество гениев, выросших в 24 часа. На эту «богему» просто плюнуть надо!

Доклад «Поп или мастер», 24 ноября 1926*

Маяковского приводит в бешенство «литературное поповство»: «вдохновение», длинные волосы, гнусавая манера читать стихи нараспев.

Он вычислил, что в одной Харьковщине 180 000 <?> поэтов. «От поэтов — не продохнуть».

— Среднее мясо этих стихов ужасно.

— Стихотворное наводнение выходит далеко за пределы литературных интересов, эти стихи — определенное бедствие для дела организации молодого сознания.

— Результаты: в магазинах ни одной книжки стихов не берут, обманутый читатель обходит Гиз стороной («впрочем, от моих книг в убытке не останетесь!»).

— Такое огромное количество стихов в корне деквалифицирует действительно хороших поэтов. А потому — пора поставить вопрос об отборке поэтических произведений, надо вскрыть, почему люди в такой массе пишут и как это зло искоренить?

— Неверно, что поэзия — легкое дело, которому можно обучиться в несколько уроков по книжке Шенгели* (тут основательно досталось Шенгели и его злосчастной книжке). Моя задача — не в пять уроков научить писать стихи, а отучить в один урок.

— Литература, которая должна вести рабочий класс на борьбу — труднейшее дело в мире.

— Не всякого надо считать поэтом из этих нахрапистых ребят, много печатающихся и имеющих свои книги.

— Рифма — это хорошая плеть со свинцом на конце, которая вас бьет и заставляет вздрагивать. Сняв с поэзии поповскую оболочку, увидим, что делание стиха — такая же черная работа, как и всякая иная, что вдохновение присуще всякому виду труда, что не только на рождение, но и на поиски одной рифмочки приходится тратить 1½ суток и что нормально Маяковский не может сделать в день более шести — восьми доброкачественных строк. Отцеживай рифмы!

— Я хожу по улицам и собираю всякую словесную дрянь, авось через семь лет пригодится! Эту работу по заготовке сырья надо проделывать постепенно, по принципу восьмичасового рабочего дня, а не в минуты отдыха. Дело не во вдохновении, а в организации вдохновения. Стихи в газету (срочные) писать поэтому особенно трудно: нужно быть и политически грамотным.

Доклад «Даешь изящную жизнь!», 14 января 1927*

Мне ненавистно все то, что осталось от старого, от быта заплывших жиром людей «изящной жизни». «Изящную жизнь» в старые времена поставляла буржуазная культура, ее литераторы, художники, поэты. Старые годы шли под знаком дорогостоящей моды, и все то, что было дешево и доступно, считалось дурным тоном, мещанством…

Я за канареек, я утверждаю, что канарейка и кисейные занавески — большие революционные факты <?>. Старые канарейки были съедены в 19-м году, теперь канарейка приобретается не из-за «изящной жизни», она покупается за пение, покупается населением сознательно.

Мы стали лучше жить, показался жирок, и вот снова группки делают «изящную жизнь». В нотных магазинах появились приятные, изящные романсы. Их пишут специальные поставщики…

Романс «А сердце в партию тянет»*.

Слова этого изящного произведения не уступают заголовку:

У партийца Епишки

Партийные книжки,

На плечиках френчик,

Язык, как бубенчик.

Это приспособляются те, кто привык приглядываться к плечикам, не блестят ли на них эполетики.

Поэты тоже не отстают. Они также стремятся вмешаться в жизнь.

Некий крестьянский поэт* в распространенном журнале печатает небезызвестную былину, где Владимир Ильич, изображенный богатырем, побеждая «Сашку Керенского», возвращается:

Со добычею богатою

Да со славою. А к нему приезжает:

Алеша Рыков — со товарищи.

Так стараются выполнить «заказ» старые специалисты. Маяковский против них.

— Пролетариат сам найдет то, что для него изящно и красиво.

Доклад «Лицо левой литературы», 26 января 1927*

Политически Леф разделяет платформу ВАППа. Почему же он не сливается с ним? Разница в формальном подходе к литературе. Леф ставит своей задачей максимальное внимание к форме, резкое отмежевывание от старых навыков, которыми в большой степени засорена современная литература. Даже такие поэты, как Жаров и Уткин, небрежным отношением к форме уродуют свои стихи. Леф работает над литературой, как над мастерством. Только один Леф… борется за низведение поэзии с божественного пьедестала и ставит ее в ряд других производственных процессов.

Но все же и у пролетарских поэтов Маяковский находит безукоризненные произведения, как, например, поэма М. Светлова «Гренада», несколько строк из которой Маяковский приводит.

— Пролетарская литература не дала еще своего стопроцентного лица, — продолжает Маяковский, — но она есть тот резервуар, из которого почерпнется настоящая революционная литература. Только надо работать. Не надо задирать нос. Борьба за квалификацию литературы — борьба за ее существование и за существование поэта.

Мало только писать и читать книжки. Надо говорить о трудностях писательского ремесла. Иначе расплодятся тучи поэтов бездельников и дармоедов, ничего не имеющих общего с настоящим мастерством. Какие теперь иногда попадают в печать стихи? Маяковский приводит пример стихотворения с комически безграмотной рифмой, принадлежащего перу «начинающего» шестидесятилетнего поэта из симферопольской газеты:

В стране России полуденной,

Среди высоких ковылей

Семен Михайлович Буденный

Скакал на сером кобыле́ (!)

Настоящий поэт лучше с голоду сдохнет, если не найдет хорошей рифмы.

…Есенин, по мнению Маяковского, не был идеологом хулиганства, как теперь пытаются его изобразить некоторые критики. Он перепевал старую лирику. Цыганщина, «семиструнная гитара», звучавшая в русской поэзии еще со времен Аполлона Григорьева*, перепевалась Есениным на тысячи ладов. Пьяный угар, кликушество, распутиновщина под маской кудрявого Леля, — вот что вредно в поэзии Есенина. Он шел по линии наименьшего сопротивления.

Доклад «Лицо левой литературы», 29 января 1927*

Литературе угрожает опасность; ее захлестывает безграмотность. Писатели, особенно поэты, плодятся с быстротой бактерий. Человек часто становится писателем еще до написания им книги, «знаменитостью» — по выходе ее. Возведению в сан «знаменитости» обыкновенно помогают друзья-критики, забывая, что литературная работа — работа трудная, ответственная, требующая высокой квалификации. Почему слесарь, например, должен быть подготовлен к своему ремеслу и почему ни один человек не возьмется сделать болта, не будучи мастером, а писатель может обойтись без всего этого? А между тем литературная работа есть тот же производственный процесс. Это плохо понимают, отсюда размножение в литературе безграмотных бездельников и дармоедов, к тому же зараженных самомнением и чванством.

Маяковский цитирует строки из напечатанного в симферопольской газете стихотворения «начинающего» шестидесятилетнего поэта:

В стране России полуденной

Среди высоких ковылей

Семен Михайлович Буденный

Скакал на сером кобыле́…

— Если, — не без злого юмора замечает Маяковский, — мы, для рифмы, кобылу будем лишать ее пола и делать на ней ударение не на месте, — то кобыла взбесится…

От пренебрежения формой не свободны и поэты несомненно даровитые и популярные, — как, например, А. Жаров или Уткин. Маяковский приводит примеры неряшливого их обращения со стихом — например, у Жарова: «бескрайный непочатый ломоть»: это бессмысленный набор слов, ибо ломоть не может быть непочатым, — он всегда початый кусок хлеба…

Хуже всего то, что появились даже специальные «пособия», содействующие распространению литературной безграмотности вроде книжки Шенгели*: «Как писать статьи, стихи и рассказы». Оказывается, рецепт писания стихов очень прост — он заимствован из пресловутого, изданного еще до революции «Словаря рифм» Абрамова. Рифмуй, примерно, слова — боа, амплуа, профессион-де-фуа — и будешь поэтом! Книжку Шенгели правильнее было бы назвать не как сделаться поэтом, а как сделаться дураком… И поэты «делаются» — сотнями и тысячами, и если безграмотности, дилетантизму и кустарничеству мы не объявим решительной борьбы — от поэтов в литературе вскоре не будет прохода… Леф, т. е. левый фронт литературы, и борется за повышение ее квалификации, за максимум внимания к форме. Настоящий поэт лучше с голоду умрет, чем пустит в обращение стихотворение с плохой или неряшливой рифмой.

Каково отношение Лефа к другим литературным группировкам?

Политически наиболее близкая к Лефу группировка — это ВАПП — Всесоюзная Ассоциация Пролетарских Писателей. Почему же, — говорит Маяковский, — мы не сливаемся с ней? Разница — в формальном подходе к литературе: вапповцы ради содержания пренебрегают формой, изощренным мастерством, без которого нет настоящей литературы, нет искусства. Впрочем, ВАПП начинает сходить с этого пути, и уже теперь он имеет прекрасного поэта Светлова: его «Гренада» обнаруживает большее мастерство формы, при оригинальной трактовке сюжета.

Довольно много внимания Маяковский уделил Есенину и есениновщине. Чем она вредна? Пьяным угаром, кликушеством, распутиновщиной под маской кудрявого Леля…

На приеме в Обществе друзей новой России 10 мая 1927*

Мне доставляет большую радость быть в кругу Общества друзей Новой России. В Германии я не впервые. Мне приходилось здесь быть уже три раза. Тогда, вскоре после войны, когда Германия была еще совершенно нищей, когда обваливались стены ее зданий и между рельс росла трава, тогда была нам Германия наиболее близка.

Я написал тогда свою «Немецкую песню»*, из которой мне хотелось бы здесь прочесть отрывок.

Теперь я попал в страну, которая находится в процессе роста. Я радуюсь этому и надеюсь, что этот рост, это развитие приведут Германию к такому будущему, когда не останется между нациями никаких преград, никаких разъединяющих их границ, когда все будет направлено только на благо человечества.

Меня предостерегали от того, чтобы за обилием световых реклам Берлина, за достижениями техники, за фабриками я не проглядел самого важного. Ни против фабрик, ни против техники возражать, конечно, не приходится. Дело только за самым главным — чтобы рабочие получили их в свои руки.

Я благодарю за оказанный мне здесь дружественный прием, благодарю в особенности Андре Гильбо*, почтившего меня как революционного поэта, поэта коллектива, а также Эриха Барон и Альфреда Вольфенштейн за их приветственные речи.

Доклад «Даешь изящную жизнь!», 11 декабря 1927*

Заграничная «мода» проникает уродливыми потеками в советский быт и кое-где успевает подмочить крепкие устои идеологии нашей молодежи. С этим нужно бороться решительно и беспощадно. Если мы объявляем классовую войну мировой буржуазии, если ее миру мы противопоставляем свой, то эту враждебность нужно сохранить до конца, во всем, сверху донизу. То, что проникает в наш быт из-за границы, заключает в себе микробы разложения. Товар, проникающий контрабандой из-за рубежа и уродливо воспринимаемый нами, подтачивает твердые устои нашего быта, вызывает нотки общественной пассивности, будирует половую распущенность